скачать книгу бесплатно
– Ты превратишься в крысу… – повторил он не своим голосом и ужаснулся тому человеку, который произнёс эти слова.
Свой обыск с пристрастием, начальник продолжил с потаённым чувством разоблачения, будто на страницах тетради молодой полярник явно догадывался кто есть кто. «В крысу… ты превратишься в крысу!» – всё повторял про себя Ломак, роясь в чужом шкафу. В прикроватной тумбочке Ивлин нашёл компактный альбом, а в нём пару десятков, вероятно, семейных фотографий Эйдана Ридза: несколько фото миловидной девушки, пара фотографий строгой женщины и наибольшее количество карточек подтянутого мужчины – судя по выправке и стрижке отставного военного. Окинув внимательным взглядом тщательно изученную комнату и найденные вещи, начальник никак не мог отделаться от мысли, что находится в убежище беглеца, наскоро отправившегося на край света.
– У него ничего нет, – промолвил Ломак тихо и со злостью, адресуя свои слова тому «пауку под лестницей».
Тот и впрямь появился, явив из тени сознания крючковатый нос. Ломак всячески не хотел отождествлять себя с гнусным «незнакомцем» даже оставаясь наедине со своими мыслями.
«Это лишь доказывает, что паренёк что-то скрывает, – так должно быть шуршат крупинки в песочных часах, отмеряя время. – Я бы на твоём месте поискал ещё. Ты совершил глупость, отпустив салагу, не соверши ещё одной накануне… накануне».
– Ну, скажи! Скажи это слово, тварь! – Ломак бросился к зеркалу, и вонзил обезумевший взгляд в отражение. «Покажись! – требовали его глаза, – Покажись мне!»
«Когда тебя спасут, – подал вкрадчиво голос „паук“ из-под лестницы, – а ведь мы не сомневаемся в этом, не так ли? Так вот, когда это произойдёт, нам необходимо доказательство непричастности к гибели этих двоих. Ты же не хочешь, чтобы тебя нарекли „людоедом“, когда спасатели не обнаружат на станции никого кроме тебя – таков ведь план! А ты действуешь не по плану! Не по плану! Ты его отпустил, и рискуешь остаться без вездехода и алиби! Что ты ответишь, когда тебя спросят про второго? Что ты ответишь, когда нас спасут?»
– Надеюсь, что спасут только меня! – пролаял Ломак, сжав кулаки, и направился к двери. Обернувшись, он искоса глянул в зеркало, но только так, чтобы не встречаться с собственным отражением взглядом. – А ты, гнида, останешься здесь!
Забинтованный спящий Корхарт походил на обрубок берёзы, нелепым образом оказавшийся в постели Рона. Ивлин изучал израненного забинтованного друга сквозь притворённую дверь, не входя в комнату. Тяжёлый взгляд начальника сначала ощупал серое худое лицо Рона, его неряшливую бороду, жалкие усы, затем сполз на едва заметно вздымавшуюся грудь, накрытую одеялом и овчиной. Из-под шкуры виднелась сжатая в кулак рука Корхарта с побелевшими костяшками – создавалось впечатление, что полярник испытывает боль даже во сне. От этой мысли Ломак тряхнул головой и внезапно заметил полуоткрытые глаза друга, за которыми тот молча прятал мученический взгляд. Какое-то время мужчины смотрели друг другу в глаза, но не выдержав «схватки», начальник глянул себе под ноги, а когда поднял глаза, Корхарт уже уснул или делал вид, что спит.
Направляясь в комнату связи, Ломак замер у двери кладовой и машинально тронул ручку. Ему не требовалось заходить в тесное помещение, чтобы освежить в памяти образ роковой склянки с подзабытым, за долгие года, названием реагента, который, – как он считал всё это время, – давным-давно не выпускается и успешно заменён более совершенным и безопасным аналогом. Так он считал всё это время… «Кто-то из смены Макгрегора, – твердил он себе в тот вечер, когда случайно заметил склянку на полке. – Раньше банки не было! Кто-то из его смены притащил банку сюда!.. Это же яд, мать его, яд! И он не выводится… нет, не так, – он не обнаруживается в теле! Да, чёрт возьми, именно так! Я точно это знаю!» Пожалуй, именно в тот момент где-то в глубине сознания распрямилось нечто, рождённое вскоре после обрыва связи, забитое плетьми морали и палками совести. Невзирая на побои (а Ивлин лупил чудовище изо всех сил, – а в тот момент даже ожесточённей прежнего), страшный тёмный обитатель сознания негромко сказал, что знает способ, как спасти жизнь им обоим…
Ивлин беспомощно оглянулся, будто дверь тянула человека магнитом, и старательно отёр руку о штаны. В ладони снова вспыхнул недавний фантомный зуд: высыпанное из склянки на ладонь вещество жгло сознание огнём – сомнений быть не могло! Кто-то из работников станции по незнанию, приволок на базу смертельный яд!
Тягучий тихий вечер поглотил, опоив начальника станции тяжёлым ожиданием и потаёнными мыслями. Горький табачный дым сбился под потолком комнаты в плотный недвижимый туман. Ломак тяжёлым взглядом всматривался в сизую трясину над головой, изредка взмахивал рукой в попытке разогнать пелену. Всё ещё тлевшая в сжатых губах сигарета практически догорела и опасно приблизилась раскалённым огоньком к отросшим усам Ивлина, однако мужчина, казалось, этого даже не замечал. Хмельной взгляд полярника карабкался в табачных клубах всё выше и выше, явно боясь сорваться вниз и разбиться о безвыходность.
– …На что же они спорили? – Ломак требовательно осмотрел неподвижный дым, и его рука потянулась к опустевшему стакану. – На девку! Кажется… Райлли всегда спорил на девок или на выпивку! Клыкастый Джо и Смит тогда здорово опозорились, подняв скандал после пари…
Ломак покосился затравленным взглядом сквозь коридор на дверь, за которой, как он знал, среди полок с реагентами и реактивами стояла (это она! это она!) склянка с яркой наклейкой в виде восклицательного знака, замысловатым названием вещества (по виду сильно похожим на соль мелкого помола) и инструкцией-предостережением на чёрной крышке с сдвижным дозатором. Взгляд мужчины на какое-то время обрёл опору в виде потёртой дверной ручки, а на лбу выступил пот.
«Представляешь, это дерьмо идеальное средство для маньяка! – одурманенная память всё же откопала подзабытое лицо Риты Эпплбаум – некрасивой и когда-то безнадёжно влюблённой в Ивлина сокурсницы с острым подбородком и огромными очками в черепахой оправе. – Мой Папс, – она всегда говорила именно „Папс“, чуть растягивая тонкогубый рот в презрительной ухмылке, – работает криминалистом судебной экспертизы… Так вот, я как-то раз оставила конспект открытым на столе и Папс заметил мои записи несмотря на то, что был изрядно пьян и расстроен очередным проигрышем „Дельфинов“. Он спросил насчёт препарата, и я ответила, что с помощью него можно определить содержание ртути, солей в составе льда, не прибегая к разморозке кернов. Папс нахмурился и спросил – подотчетный ли этот порошок у нас на кафедре? Я сказала, что миссис Фэрингтон носит колбу с веществом на вытянутых руках и взвешивает каждую унцию после лабораторных работ. А ещё, эта старая цапля заглядывает каждому через плечо и, словно нарочно, шипит „осторожно!“, как только ты начинаешь подносить шпатель к пробирке… Подозреваю, что эта старая сука делает это специально! Так вот, отец кивнул, а потом сказал, что это и не мудрено. Что, мол, попади реагент, смешанный с йодидом калия в пищевод в определённом количестве – и человека ждёт скорая смерть от отравления, а худшее – это то, что наличие вещества не детектируется после вскрытия, если труп оказался заморожен ниже десяти градусов. Так и сказал: после оттайки установить причину смерти не удастся! Папс пояснил, что столь фатальный побочный эффект обнаружили лишь спустя какое-то время после того, как синтезировали вещество – и сколько несчастных от него зажмурилось, точно никто не знает. Ещё он сказал, что у них в отделе поговаривают об осведомлённости ФБР об этом, и что они ничего с этим поделать не могут… но это только слухи. Да, так и сказал. Папс попросил, чтобы я была осторожна… Можно подумать, я так и бросилась запивать порошок йодом! Хотя, быть может надумай я свести счёты с жизнью… По словам моего папаши: сперва тихо и мирно наступает сонливость, затем недолгая рефлексия, ну, а потом свет в конце тоннеля и – привет Пётр!»
Ломак смутно помнил, как Рита закончила свой монолог мыслью, что стоило бы продать идею итальянской мафии, однако последними её словами (и это он помнил хорошо) была томная жалоба на жару и потеющую грудь, которой мало места в бюстгальтере.
– …Смит сел на пассажирское сидение рядом с водителем, а Клыкастый Джо полез на спальник, – тлеющий голос полярника снова принялся раскачиваться на паутине табачного дыма. – Райлли залез в кабину тягача и объявил по рации остальным дальнобойщикам время начала спора – и они тронулись в путь, – Ломак отвёл взгляд от двери каморки, и отодрал от пересохших губ догоревший окурок. Ему необходимо было говорить, и непременно говорить вслух, иначе немой монолог прорастал внутрь сознания, и тогда говорить начинал «тот другой», а говорил он страшные вещи… – По условиям спора, Райлли требовалось продержаться дольше клыкастого Джо Келли и Оуэна Смита. Продержаться и не заснуть! В качестве доказательства достаточно было фотографии, на которой должен быть либо заснувший Боб Райлли, либо спящая парочка, которой было разрешено меняться «на посту». На что Райлли рассчитывал? Да просто на то, что сон и дорога рано или поздно сморят обоих – одного на спальнике, второго прямо на пассажирском сидении. Вся троица упивалась кофе, энергетиками и лимонами. Пили чай, больше похожий на дёготь, и в итоге Райлли сумел-таки застукать парней спящими одновременно. Я отлично помню этот снимок! Хоть и помятая, но довольная морда старины Боба и спящие Смит и Джо, причём выражение лица Клыкастого больше напоминало обморок! Райлли выиграл то пари, а Смит и Келли закатили скандал, обвинив Боба в том, что он что-то подмешал в кофе. Они же потом извинились? Кажется, извинились…
«А если Салага не вернётся? Сгинет… Тогда мне не придётся брать грех на душу!» – в хмельной голове начальника метнулась мысль и Ломак было внутренне возликовал, но тут же в глубине сознания проснулся «тот самый» голос, который последние дни всё чаще нашёптывал из темноты: «Лучше бы он вернулся… Целым и невредимым, да на вездеходе. Неплохо бы ему и впрямь тюленей добыть, но ты-то знаешь, что это не так просто, и слюнтяй, скорее всего, облажается!»
Тихий бесцветный голос из чёрного сознания… Ломаку, – тому самому, Ломаку, который ненавидел и боялся нового соседа в своей голове, – был отвратителен скрипучий тембр этой расчётливой твари! Некто страшный стоял в глубокой тени сознания, следил за происходящим глазами Ивлина и давал советы тихим голосом, в котором слышался шорох переворачиваемых страниц журнала учёта смертей.
«Только не дури снова, – продолжал голос, прячась среди хмельных воспоминаний и ловко уворачиваясь от приказов полярника заткнуться. – Я уж было и впрямь поверил, что ты собираешься идти к норвежцам… Что?.. И собирался? Но ведь передумал в последний момент! Разумеется, с моей подачи – конечно я был рядом! Можно сказать, что это я нас спас».
– …А всё просто потому, что Райлли всех перехитрил, – потерянным голосом продолжил свой рассказ Ломак, в надежде заглушить «того» неизвестного. – Он всю дорогу ехал босиком. Да-да, разутым… К тому же он заранее прикрепил к педалям грузовика накладки с шипами – какой тут к чёрту сон, когда каждое прикосновение напоминает ходьбу по гвоздям! Представляю, как старина Боб топчет колючие падали с натянутой улыбкой на лице, и в то же самое время с нетерпением ждёт, когда пара спорщиков отключится!
Ломак снова покосился на дверь, за которой его ждал отвратительный выбор, при мысли о котором ему становилось тошно. На самом деле выбор он уже сделал – и то внутреннее противоречие, с которым он боролся последние дни, всё больше начинало походить на недоумённые оправдания ребёнка, от скуки и любопытства замучившего выпавшего из гнезда птенца. «Это суровая необходимость, – вёл он с собой разговор, всё чаще и чаще прикладываясь к бутылке. – Нам не выжить всем вместе – мы слишком ограничены в запасах! Кончится всё тем, что мы перережем друг другу глотки и превратимся в каннибалов!» При этих мыслях полярник чувствовал, как страх ледяной рукой сжимал сердце и нечто непостижимое заглядывало ему в глаза. «Лучше отравить!.. Лучше отравить!» – беззвучно шептали нервные губы в такие минуты. Шептали его – Ломака губы, – а не того, кто прятался в тени метавшегося разума! Перед глазами качался образ собственных детей и жены, с ужасом взиравших на родного человека, который собирается перешагнуть пропасть между «всем тем человеческим» и «отравителем». Под пристальным взором испуганных глаз, Ломаку становилось особенно тошно и он начинал шептать несвязанные (как могло показаться) между собой слова: «Это ради вас, всё ради вас!», «Никто не узнает и для вас ничего не изменится!», «Главное – выжить!», «Мне есть за что бороться, а отвечать я буду только перед Богом!»
На нетвёрдых ногах полярник поднялся и побрёл в свою комнату, однако возле двери Корхарта задержался и прислушался. Не отворяя дверь, он коснулся щекой стылых досок и простоял долгое время, пока из глаз не потекли слезы.
– Это не больно, – шептал он, – это не больно совсем. Не больно… Наступает сонливость, тихо и мирно, понимаешь? Так сказал Папс… так сказал Папс…
Ему вдруг стало отвратительно от собственного голоса; от собственного дыхания и, особенно, от собственного существования. Мысль о том, что ему придётся отравить лучшего друга, который всеми силами пытается выкарабкаться, неожиданно остро пронзила сердце. Однако даже в эту секунду в голове вновь возник образ чьего-то присутствия. Казалось, стоит резко обернуться – и ещё можно будет успеть заметить исчезающую тень мерзавца! Скрипучий голос рассудительно зазвучал: «Ты же прекрасно понимаешь, что пропажа со станции сразу двоих коллег будет слишком подозрительна, – прислушиваясь к тихому голосу, Ломак пытался представить его хозяина худым, высоким и лысым, с серпом вместо носа и вибрирующей нитью на месте губ – максимально не похожим на самого себя. – А так, тебе не придётся ничего объяснять: они замёрзли, и всё! Ты их нашёл замёрзшими – вот они тела. Когда салага вернётся и всё будет кончено, нужно будет обоих вытянуть на снег после того, как отрава подействует. Да, и смотри: травить нужно сразу двоих, так как другой может заподозрить…».
– Заткнись, пожалуйста, заткнись! – гаркнул Ломак в раскрытые ладони, и, испугавшись собственного крика, зажал рот.
Из-за двери послышался слабый человеческий стон и всхлип потревоженной кровати.
– Ив?.. – донеслось тихо из комнаты Корхарта. – Ив, это ты?
Ломак отшатнулся от двери и кинулся по коридору в свою комнату. Всё то время, пока сон не сковал хмельное сознание начальника станции обмороком, мужчина метался в постели, как в бреду повторяя слова, что он не станет убийцей. Он грязно ругался и проклинал советчика в голове, а затем стал ему угрожать, что завтра же выкинет отраву на снег… От такого решения мужчине стало легче, и он быстро уснул с чувством фальшивого облегчения на душе.
Уж почти минут сорок Ломак торчал в комнате связи, то срывая наушники с нечёсаной головы и делая записи в журнал, то снова накидывая тугой обод на затылок. Начальник жадно курил одну сигарету за другой, нервно хватался за органы управления радиостанции и принимался неистово вращать регуляторы частот. Затем Ивлин делал скорые записи в журнал и снова повторял свой обряд. Это его успокаивало. Время от времени он вскакивал с кресла и застывал в дверном проёме на несколько секунд – развернув косматую голову в коридор, Ивлин прислушивался: не зовёт ли его Корхарт? Сегодняшняя ночь выдалась особенно тяжёлой. Раненый всё время стонал, вдобавок, в бреду Рон расцарапал ногтями грудь и живот, да так сильно, что Ломаку пришлось привязать руки несчастного к кровати. Ближе к утру у Корхарта открылось кровотечение из носа, и Ивлин просидел у кровати друга почти час вытирая тому лицо. Чуть позже Рон очнулся и едва слышно позвал прикорнувшего рядом с кроватью Ивлина. Он попросил пить и спросил – почему его руки привязаны?
– Ты во сне чешешься, – объяснил Ивлин, смутившись, отвязав руки товарища. – Я боюсь, что ты разорвёшь швы.
Ломак придержал голову друга и помог испить воды. Рон пил жадно, проливая и отплёвывая большую часть жидкости. Ивлин терпеливо держал чашку у губ раненого, хмуро ощупывая взглядом заострённое и исхудавшее лицо. В памяти возник прежний образ друга – волевые и тонкие черты гладковыбритого лица, прямой насмешливый взгляд… Казалось, то был другой человек. «Тот» Корхарт остался на материке со своей семьёй и решил не возвращаться на Коргпоинт, как впрочем на материке остался и «тот» Ивлин Ломак, который так же решил не возвращаться на станцию… Здесь, на краю света, вместо двух друзей жили их жалкие помятые копии, которые вот-вот сойдут с ума.
– Ты снова закурил? – спросил Корхарт едва шевеля губами. – Старый ты мешок с костями…
– С чего ты взял? – Ломак отставил кружку и поправил подушку в изголовье раненого. Ивлин был порядком удивлён тем, что подопечный находится в сознании. Сердце внезапно наполнилось надеждой, что друг и впрямь выкарабкается, а в ответ где-то в закоулках сознания шевельнулась чёрная тень, шептавшая по ночам страшные слова…
– От тебя несёт табаком, – промолвил Рон едва различимо, – а ведь мы спорили, что ты сорвёшься!
Рон говорил тихо, с трудом проталкивая слова из горла; звуки мешались с тяжёлым сиплым дыханием и, казалось, что говорит астматик в период обострения своей болезни.
– Ты проспорил нам с салагой… Сколько дней продержался? Надо посчитать дни и отнять из твоих денег… Так сколько?
– Почти три месяца, наверно, я не считал, – ответил Ивлин хмуро. Он с тревогой заглядывал в лихорадочные глаза друга и боялся, что у того вновь кровь пойдёт носом. – Ты бы лучше помолчал, ты ещё слишком слаб.
Корхарт перехватил взгляд Ломака и тронул за руку:
– Я уже слишком слаб, так что дай мне поговорить… Где пацан?
– Позавчера поехал тюленей добыть. Должен к вечеру вернуться.
– Понятно, – Рон откинул голову и уставился в потолок. – Ты поаккуратней с ним, он что-то недоговаривает.
– О чём ты? – нахмурился начальник.
– Ему здесь не место, – пояснил Корхарт, с трудом произнося слова. – Он тут с нами, как в тюрьме, но и наружу не рвётся. Он здесь прячется, прячется и врёт нам. А может чего задумал, – добавил раненый, стиснув брови. – Сложная ситуация у нас сейчас, Ив… Будь с ним поосторожней. Не доверяй ему!
– Ты про его несуществующий роман, который он якобы пишет?
Раненый поморщился и попытался пожать плечами:
– Может и пишет, хрен его знает…
«Ни черта он не пишет! – крутилось на языке у начальника станции. – Я проверял!»
Корхарт тяжело вздохнул и продолжил мысль:
– Складно он говорил про роман, про Север и про нас с тобой. Поэтично, что-ли… Название мне понравилось даже, но вот только врёт он всё равно – про всё остальное уж точно! Боится он чего-то и скрывает что-то. Помнишь моего сводного брата из Денвера – Майкла? Он был у нас проездом в гостях, когда ты с Джейн вернулся из Майами и вы пришли в гости?
Ломак нахмурился и напряг память.
– Лысоватый, кажется… невзрачный такой и худой? Весь вечер молчал?
– Он самый. В тот вечер после вашего ухода он сильно напился и его, что называется, понесло… Он мне признался, что третий год не слезает с героина, потому что случайно убил человека.
Рыжие брови начальника станции удивлённо поползли вверх.
– Кто, этот тихоня весь вечер, пялившийся в свою тарелку?
Пристально глядя в распахнутые глаза друга, Корхарт продолжил:
– Он сказал, что его попытался в подворотне ограбить пьяный латинос с пистолетом – и Майкл тогда решил, что этот верзила застрелит его в любом случае независимо от наличия баксов в кошельке. Сказал, что прочёл это в глазах грабителя. Поэтому, когда доставал кошелёк из кармана, не раздумывая ударил парня отвёрткой в грудь!
– Откуда у него была отвёртка? – спросил недоверчиво Ломак. – Я имею ввиду: кто таскает с собой отвёртку?
Раздражённо отмахнувшись, Рон пояснил:
– Он тогда работал на кабельный канал – у него их дюжина была! Тебя больше удивляет наличие у него отвёртки или то, что он заколол ею человека? Он его убил – и я ему верю!
– Почему?
– Да потому что ты бы видел его глаза!.. – Корхарт застонал то ли от боли, то ли от волнений и воспоминаний. – Майкл сказал, что не может забыть взгляда того парня, которому всадил отвёртку между рёбер.
– Так на него наставили ствол! – заявил решительно Ломак.
– Из игрушечного магазина, – пояснил устало раненый. – Майкл выяснил это после того, как горе-грабитель выронил игрушку из рук.
– Но твой брат этого не знал, – заметил начальник резонно.
– Я ему сказал так же, на что Майкл ответил: «И что же я не позвал на помощь когда узнал про пистолет? Вместо этого я придавил его грудь коленкой и зажал рот рукой, чтобы никто не услышал его криков о помощи! Так и держал пока бедняга не умер!» Понимаешь? Всё это время он ждал пока этот латинос умрёт, озирался по сторонам и ждал… И он умер. Умер у Майкла на руках.
Хмурый начальник станции привычно коснулся своего кольца на пальце и спросил недовольным тоном:
– Зачем он тебе это рассказал?
Корхарт посмотрел на друга долгим пристальным взглядом.
– Исповедовался… Камень с души снимал, видимо. Сказал, что спать по ночам не может, что до сих пор чувствует в ладони крик того бедолаги. Говорил, что уже два раза пытался покончить с собой – да кишка тонка! «На Золотой укол решусь, другого выхода не вижу», – сказал.
– Столько терзаний из-за грабителя…
– Из-за совести, она его мучает. Майкл сказал, чтобы я никогда не заключал сделок с совестью – она всегда ставит не разборчивую подпись.
Корхарт умолк, продолжая следить за другом. Ломак чувствовал себя не уютно под взглядом измученных глаз товарища, ему было тяжело наблюдать измождённое похудевшее лицо, поэтому он отвернулся.
– Нашёл кого слушать. Наркомана, без пяти минут суицидника, пришившего в подворотне какого-то подонка.
– Он убил человека и его это мучает.
– Но ведь он не заставлял его брать в руки пистолет!
– Робертса брать в руки ружьё я тоже не заставлял!
Удивлённый резким сравнением, Ломак по инерции ответил, хлопая ресницами:
– Ты не приставлял ружьё к его груди, он сам сделал выбор!
С трудом привстав на локтях, Рон прохрипел:
– Но кто его на это «благословил»? Или ты забыл, как я крикнул, что он трус и этого не сделает!
– Да всё я помню… – отмахнулся Ивлин устало, оседая плечами.
В памяти возник чёткий образ споривших снаружи мужчин: Рона Корхарта и Марка Робертса – третьего участника предыдущей экспедиции и, надо признать, отличного гляциолога. Вспомнилась выбеленная арена с разъярёнными участниками конфликта, валящий отвесно снег и присыпанный вездеход рядом, у которого топчется парочка. До Ивлина доносятся обрывки фраз, а потом и вовсе целые предложения. За время прошлой экспедиции начальник привык к непростым отношениям коллег, и даже нередко выступал в качестве судьи, – но тот злополучный месяц выдался особенно скандальным. Молодой и вспыльчивый Робертс стал всё чаще хвататься за ружьё и угрожать себя застрелить, жалуясь то на депрессию, то на непонимание коллег, а то и вовсе кидал бешеный взгляд в сторону Корхарта и угрожал «всем кое-что рассказать» по прибытию на Большую землю. Марку вообще был присущ драматизм и театральность, к тому же, зная хрупкость его настроения, Ивлин свыкся с подобными сценами. Несколько раз молодой полярник хватал ружьё, и демонстративно направлял себе в грудь. Поначалу это имело эффект и мужчины уговорами заставляли Робертса успокоиться, давали выпить и отправляли спать. Тот вёл себя как ребёнок, капризничал и бормотал Корхарту что-то двусмысленное, после чего мужчины заподозрили Марка в гомосексуализме. Как-то утром Робертс вышел на середину комнаты с ружьём в руках. Глядя на завтракающих и, порядком уставших от подобных представлений мужчин, он подставил короткое дуло себе в грудь и нажал спусковой крючок. Раздался щелчок, – и мужчины выдохнули! Робертс театрально развернулся и уходя бросил, что это была лишь репетиция. Подобное происходило ещё несколько раз, поэтому у мужчин выработался стойкий иммунитет к выходкам молодого «театрала». В тот день всё шло по уже знакомому всем сценарию, с той лишь разницей, что действие происходило днём и снаружи здания. Ивлин в окно увидел размахивающего руками Корхарта и потрясающего в воздухе ружьём Марка. Ломак взял сигареты и, накинув верхнюю одежду, – май в прошлом году выдался на редкость тёплым, – вышел наружу. «Ты уже всех достал своими выходками! – кричал взбешённый Корхарт. – Что ты носишься с этим незаряженным ружьём? Заряди – и стреляй! Или снова будешь из себя изображать самоубийцу? Никто тебе уже не верит!» Робертс что-то негромко ответил, но Ивлин не расслышал и, попросту привалившись к двери, закурил сигарету. Корхарт не раз говорил, что находил у Робертса в комнате какие-то таблетки и, судя по фармакологическому справочнику, они являются запрещёнными. Видимо, отсюда брало начало истеричное, а в последние недели так и вовсе подавленное состояние Марка, особенно, как предположил Рон, когда таблетки у Робертса закончились. Корхарт вновь замахал руками и повысил голос и до Ивлина долетел обрывок фразы: «…И меня достал и его! Стреляй, трус, стреляй!» После этих слов Робертс наставил на Корхарта палец и что-то негромко сказал, затем воткнул ружьё прикладом в снег и встал рядом на колени. Ивлин отстранённо наблюдал сцену, подсчитывая в уме – сколько же ещё дней осталось до конца зимовки, и как долго ему с другом придётся наблюдать подобные представления. Тем временем Робертс навалился грудью на ружьё и дотянулся до курка. Грянул выстрел, от которого тело парня подбросило вверх и в сторону. Ломак помнил, что бросился вперёд на ходу запахивая пуховик, видя, как над раненым склонился что-то кричавший Рон. Помнил окровавленный пух на разорванной груди парня, страшную огромную рану от дроби и синие удивлённые глаза, устремлённые в небо. Марк умер за минуту, силясь что-то сказать, но захлебнулся кровью и затих. Ивлин помнил, как из распахнутых глаз молодого самоубийцы потекли слёзы, как раз перед тем, как его гаснущий взгляд застрял где-то в небе…
– Ведь это после его выстрела перестал работать долбанный магнитофон в вездеходе, – продолжил Корхарт едва слышно. – Ты думал об этом?
– Мы это уже обсуждали…
– Нет-нет, я о другом!.. Чисто технически мы обсуждали, но согласись – в этом есть что-то мистическое!
Начальник станции закатил глаза и терпеливо вздохнул.
– Он оставил кофе на приборной панели. От выстрела, с его пуховика сорвало застёжку, и она угодил в стакан, который перевернулся и залил магнитофон – ничего мистического.
Дико выпучив глаза, Рон со страхом зашипел:
– В котором застрял его диск! Диск Робертса! С его музыкой, ты понимаешь?
Ивлин хотел было возразить, но видя всю тщетность спора, устало пожал плечами и повторил:
– Нет здесь ни мистики, ни тайных знаков… Просто неврастеник застрелился, да ещё и впутал нас в нехорошую ситуацию.
Сам того не желая, Ломак окунулся в тягостные воспоминания ненавязчивых расспросов полиции, последовавших по возвращению на материк, которые с каждым разом становились всё навязчивее… Отчётливо вспомнилось спокойное лицо детектива Миллиганна, его условно приветливая улыбка, от которой пробирал озноб, и его ледяной взгляд. «Вы что-то скрываете, мистер Ломак, – читалось в глазах детектива. – Вы, и ваш дружок, который нервничает. А он нервничает… как и вы!»
– Это я его убил! – прошептал Корхарт. – Я виноват в его смерти!
Возвращаясь из тягостных воспоминаний, Ивлин отстранённо возразил:
– Он сам выбрал для себя участь.
– Мы всем сказали, что он просто вышел на улицу и застрелился, – настаивал раненый. – Якобы у него была депрессия, но никаких предпосылок мы не заметили… Никаких подозрений… Просто вышел за порог – и всё! Мы так с тобой договорились, правда? Но ответь мне – тебя мучает совесть?
Ломак нахмурился и попытался промокнуть вспотевший лоб Корхарта полотенцем, однако тот перехватил руку и заглянул другу в глаза:
– Ответь мне! Совесть мучает?
– Какого чёрта ты всё это вспомнил?
