скачать книгу бесплатно
– Если ты не веришь мне, сходи и посмотри сам!
– Если ты сейчас не заткнёшься…
Ломак не успел закончить свою мысль, так как Корхарт закашлялся и сел на кровати. Его полуоткрытый рот выглядел чёрной неряшливой дырой на бледном бородатом лице. В ту же секунду его вырвало себе на ноги, однако мужчина, так и не осознав произошедшего, застонал и вновь провалился в сон.
После непродолжительной уборки и мытья пола в полном молчании, мужчины уселись за стол напротив раненого, однако Ломак тут же поднялся и скрылся за дверью своей комнаты. Эйдан попытался вставить градусник между сжатых губ Корхарта, но после нескольких безуспешных попыток оставил его подмышкой у несчастного, и накрыл раненого одеялом. Прихватив с собой большой бокс с медикаментами, он вернулся за стол и, разложив препараты, принялся методично читать инструкции. После того, как сработал зуммер и Эйдан поднялся проверить температуру, Ломак отворил дверь на звук, да так и остался стоять в проёме. Из комнаты начальника потянулся крепкий запах сигарет. «Сорвался!» – подумал Эйдан, прикидывая сколько же Ломак не курил, заключив пари со своим другом ещё до зловещей блокады.
– Я не знаю, что ему дать согревающее, – Эйдан поднял в руке градусник. – У него падает температура…
Затворив дверь своей комнаты, Ломак прошёл мимо и грузно сел за стол. В его зубах тлела почти докуренная сигарета, а в руке мужчина сжимал открытую бутылку бренди. На раскрасневшемся лице начальника хмельно поблёскивали глаза, скрытые за нахмуренными рыжими бровями; вытащив из кармана пачку сигарет и бросив на стол, он сделал босяцкий размашистый глоток прямо из горла. Эйдан с тоской во взгляде узнал бутылку «Лепанто» – ту самую, на которой имелась надпись «Олоросо Вьехо» – и это была именно та бутылка, которой Ломак собирался отметить окончание экспедиции и отбытие персонала Коргпоинт. Ридз помнил, как начальник говорил, что отмечать отлёт хорошим алкоголем у полярников стало уже традицией. «Не то пойло, которое мы стаскиваем сюда на зимовку, – объяснял он, вращая в руках приземистую бутылку, смахивавшую на флягу. Горящий взгляд начальника с любовью маршировал по надписям на этикетке, кончик языка плясал на губах. – Это совсем другая лига, салага… Как в те времена, когда в „стойле“ жевали табак, а не долбанные семечки – сечёшь о чём я?»
– Давным-давно бренди заливали в градусники, – сказал он, посмотрев на этикетку. – Это потом стали использовать ртуть. Ты знал?
Эйдан отрицательно покачал головой и сел за стол напротив. Ломак подтолкнул к нему пачку сигарет, подождал пока тот закурит, откашляется и вытрет слёзы, и только после этого протянул бутылку.
– Ни одна война не обходилась без алкоголя и сигарет, – задумчиво протянул он. – А Север – это война! Непримиримая война… и мы её проиграем, – добавил обречённо начальник станции.
– Ты готов сдаться? – Эйдан снова осторожно затянулся, ощущая, как дрогнули и поплыли стены. Последний раз он закуривал сигарету несколько месяцев назад, стоя в телефонной будке и разговаривая с Испанцем. Господи, как же давно это было! Так давно, что Эйдан уже и не помнил – тот план с анонимным посланием Интерполу родился там же в телефонной будке, как только послышались гудки и смолк жуткий голос («…Где швартанулись, дружище?»), – или позже, когда от головы отхлынул закипевший ужас, а с плеч сползло ледяное покрывало? И всё же, несмотря на прошедшее время, Эйдан вновь ощутил тот страх, который испытал в тесной телефонной кабинке – нечто смертельно опасное угрожало его жизни и сейчас.
Начальник станции покосился на кровать с раненым и варварски бросил окурок в чашку с давно остывшим чаем.
– Человек всегда сопротивляется тому, чего не может понять. Мы так устроены, – Ломак встретился тяжёлым взглядом с Эйданом и полез в карман. Положив могучую руку на стол ладонью вниз, он заговорил медленно и тихо: – Когда-то давно у меня была сестра Анна-София… Старшая сестра. Она погибла, когда ей было чуть за двадцать, а мне не было и восьми. С нами она жила нечасто, в основном пропадала в психиатрических лечебницах и клиниках, но, когда бывала дома, в нашей семье наступали «весёлые деньки». Дом словно вымирал: переставала играть музыка, телевизор включался только тогда, когда Анна уходила к себе в комнату, а если её приезд выпадал на Рождество, – а такое бывало пару раз, – мы не ставили ёлку. Это время я ненавидел особенно сильно, впрочем, как и свою сестру – помешанную на религии полоумную дуру. А вот она меня, напротив, очень любила и, по словам матери, даже нянчила в детстве. Эта-та забота и легла в основу её безумия… Как-то раз она не уследила за мной, и я попробовал на вкус содержимое аптечки, которую кто-то из родителей случайно оставил за креслом. Нас обоих забрала скорая: меня в реанимацию с жесточайшим отравлением, её с глубочайшим нервным срывом. Как видишь – я жив здоров, а вот Анна после того случая уверовала, что меня спас Бог, что он услышал её мольбы и молитвы, и прочее, и прочее, и прочее…
Эйдан слушал молча, не в силах оторвать взгляд от кисти Ломака, сплошь поросшей золотистыми волосками, покрытой бессчётным количеством веснушек, к тому же пальцы которой оказались судорожно сжаты, сопротивляясь внутреннему напряжению человека. Молодой полярник подозревал, что начальник неспроста держит ладонь прикрытой и не убирает со стола, что стоит Ломаку разжать пальцы – и произойдёт нечто страшное, нечто худшее, чем потеря связи с остальным миром!
– Она знала столько библейских цитат, – продолжал Ивлин негромко, – что порой все диалоги с ней напоминали проповедь. Она не расставалась с книгой, постоянно рисовала по углам кресты и всё время молилась! Всё время! Она говорила, что скоро конец света, что наступит судный день и нам надо молиться вместе с ней… Особенно Анна любила рассказывать о том, как воскреснут мёртвые для суда Божьего… Как же она меня пугала этими рассказами! Видя ужас в моих глазах, она посмеивалась и говорила, что все получат новые тела, однако кому-то может и не хватить, поэтому мне стоит лучше чистить зубы, иначе мертвец из меня получится щербатый…
Неуклюже подкурив сигарету свободной рукой, Ломак замкнулся в себе, и сидел молча.
– Что с ней случилось? – спросил Эйдан осторожно.
Начальник станции ответил не сразу.
– Наш отец тогда работал инженером в крупной компании по проектировке газовых и керосиновых двигателей. В его мастерской, переделанной из сарая, что был рядом с нашим домом, всегда стояло несколько канистр с керосином – он заправлял им опытные образцы двигателей, собранные тут же, прямо на стенде. В то утро Анна разбудила меня очень рано, ещё даже не рассвело, и потащила за собой в мастерскую отца. Она сказала, что мы будем готовить ему сюрприз к скорому повышению. Доджер – наш верный пёс и любимец семьи поплёлся с нами, а вернее за мной, и Анна не стала этому противиться. Когда мы вошли в мастерскую, она заперла дверь и сказала мне поиграть с собакой, а сама ушла в соседнюю комнату. Вернулась она оттуда уже с канистрами… Она заперла и эту дверь, и стала поливать всё кругом керосином приговаривая, что это такой сюрприз, что бы я не боялся. Доджер стал выть и лаять, я до сих пор по ночам просыпаюсь и слышу этот вой! Я стал плакать и просить сестру перестать это делать, ходил за ней и тянул за кофту. Запах керосина! Этот запах! Руки и ноги Анны уже были мокрыми, как и подол платья, а в её глазах стояли слёзы… И знаешь, что, салага? В них не было ни капли безумства! Её глаза были наполнены любовью и спокойствием. Не до конца осознавая всего чудовищного замысла сестры, я, тем не менее, понимал, что готовится нечто страшное – и от того скулил и плакал погромче Доджера. Я бросался ей в ноги, вис на руках, врал, что люблю, и всё больше и больше пропитывался керосином. И всё это время, Анна успокаивала меня и говорила, что, когда придёт время, нам не придётся мучиться, существуя в сгнивших телах ожидая Высшего суда… Господь подарит нам новые, которые уже не способен будет разрушить никакой огонь, – но прежде, нам нужно избавиться от этих.
Глядя в заросшее рыжей курчавой бородой лицо Ломака, в его неподвижные глаза, застывшие на одной ему ведомой точке, Эйдан мог поклясться, что слышит далёкий вой собаки, плач ребёнка, а воздух в комнате пропитан едким запахом керосина.
– По-настоящему я испугался, когда Анна стала поджигать спички, – продолжил Ломак, всё так же глядя в стол обращённым в себя взглядом. – Прямо вот настоящий ужас с дрожью в коленях и переворачиванием в кишках. Возня с керосином – было лишь сколачиванием эшафота, теперь же нам предстояло на нём сгореть. Я стал так орать, что мечущийся по мастерской Доджер от моих криков забился под верстак, боясь вылезти. Анна присела на колено подле меня и стала что-то говорить, но я ничего не слышал, я лишь видел зажжённое пламя в её пальцах. От страха я притянул её лицо к себе и стал молить затушить огонь, называя мамой… Она заплакала и подожгла мастерскую! – Ломак вздохнул и поднял на Эйдана глаза. – Не знаю, что именно меня спасло: то ли проведение, то ли, то, что я сестру называл мамой; быть может подействовал мой крик, что если Бог есть, то он меня спасёт, – я не знаю. Однако Анна вытолкнула меня на улицу, когда вся мастерская уже полыхала, как и она сама… У меня обгорели волосы, несильно обгорело лицо и рука. Мастерская сгорела полностью, а в ней моя сестра и наша собака. Почти сразу после пожара я с родителями переехали в другой дом за город. Наш прежний дом на Макгил-стрит довольно долго продавался, однако его так никто и не купил, пока в него не врезался грузовик с цистерной химикатов и не перевернулся. В конце концов дом снесли, и позже, участок стал частью парковки крупного торгового центра. А до этого, я несколько раз тайком приходил на пепелище и, несмотря на развешенные полицейские ленты, рылся в обгоревших обломках.
– Для чего? – удивился Эйдан, представив одинокую фигуру мальчишки среди чёрных обвалившихся стен.
– А зачем человек возвращается на место аварии, в которой чудом остался жив? Что-то тянет туда, где Костлявая уже смотрела тебе в лицо. В один из таких походов, я обнаружил останки Доджера… Бедный, бедный мой пёс! Когда начался пожар, я был в таком ужасе, что потерял его из вида и кроме лица своей сестры, на фоне полыхающих стен, ничего не видел. Видимо интуитивно чувствуя воду, Доджер забился под большую железную ёмкость, служившую отцу промывочной ванной, и пытался выломать доски, в которые уходил дренаж. Его обугленный скелет я там и нашёл, и тем же вечером похоронил под старой яблоней, – начальник станции подался вперёд, навалившись грудью на стол, и подвинул ладонь к Эйдану. – Практически все зубы несчастного пса оказались обломаны, потому что Доджер до последнего хотел выбраться из западни и пытался выжить! Отчаянно хотел выжить! Как и та собака, – он кивнул в сторону выхода, – которую пристрелил Рон, если верить тебе… Только запредельное желание остаться в живых заставляет животное вгрызаться в жертву так, чтобы терять зубы, понимаешь? Только отчаянное желание выжить любой ценой!
Ломак отнял от стола ладонь и Эйдан увидел пару клыков и несколько зубов помельче.
– Это я извлёк из головы Корхарта, пока зашивал, – произнёс сурово начальник. – Такое я видел один раз в жизни, когда хоронил свою собаку.
– Так ты мне не веришь? – спросил Эйдан, отрывая взгляд от страшной находки. – Ты не веришь, что собака уже была мёртвой, когда напала на Рона?
Сделав затяжной глоток бренди, Ломак поставил на стол изрядно опустевшую бутылку.
– Если я тебе поверю, мне придётся поверить и своей покойной сестре, – сказал он с недоброй улыбкой. – А ведь она была сумасшедшей! Мёртвые воскресают и отчаянно хотят стать живыми – в это поверить? Уж, увольте! Всё что угодно: старое так и не зажившее ранение, которое ты принял за моё… да, и, сама собака могла быть чем-то заражена. Это могло быть вовсе и не ранение, а язва… В конце концов, собака могла быть просто старой! Старой раненой и изголодавшейся настолько, что инстинкт заставил напасть на человека. Кстати, выпадающая шерсть тому подтверждение. И я тебя прошу – хватит дискуссий на эту тему!
– Но это собака, Ив, собака! Не волк!
– Отбилась от своих, из упряжки. Из посёлка сбежала.
Упрямо замотав головой, Эйдан отмахнулся:
– Они же все на юге! До ближайшего посёлка… – он постарался вспомнить название и даже пару раз попытался его воспроизвести, – Чёрт с ним! Миль триста минимум? Где ты видел, чтобы собаки убегали из своего жилища?
Ломак пожал плечами и раздражённо ответил:
– Инуиты с ними не возятся, если собака заболевает: просто стреляют – и всё! Псина могла быть очень напугана расправой – отсюда и её ранение, кстати.
– И все триста миль она бежала сюда с мыслью отомстить людям?
– Я пытаюсь дать объяснение…
– Плохо пытаешься, – перебил Эйдан с кривой усмешкой. – Ты даже сам не веришь в версию с раненой собакой, сбежавшей из посёлка за триста миль отсюда.
– Ты предлагаешь мне поверить в твой бред?
– Я предлагаю сжечь эту собаку, – внезапно даже для себя решил Эйдан. Он захлопал длинными ресницами, из-под которых на Ломака смотрели блестящие хмельные глаза. – Я не знаю, что может заставить раненое животное бежать через ледники триста миль, а затем вцепиться в горло человеку. Ты знаешь?
Начальник резко поднялся, давая понять, что беседа окончена.
– Я согрею воды – Рону нужно промыть раны. А ты сходи в его комнату и найди новый картридж для ингаляций.
Кивнув головой, Эйдан сфокусировал взгляд и неожиданно спросил:
– А что твоя сестра, Анна-София?
– В каком смысле? – удивился Ивлин.
Всё ещё захваченный рассказом Ломака, Эйдан чувствовал некую пустоту в откровенном повествовании начальника. Чувство было такое, что с окончанием разговора между мужчинами поползли финальные титры, но развязка так и не наступила. Потянувшись, было к водке, Эйдан был остановлен рукой начальника, который решительно протянул бутылку «Лепанто» и подождал, пока парень сделает пару глотков. Удовлетворённо кивнув, Ивлин покосился на спящего Корхарта, коротко отсалютовал раненому бутылкой и порывисто приложился к спиртному губами.
– Ты по-прежнему её ненавидишь? – Эйдан чувствовал, как благородный алкоголь разводит костёр в желудке, как бьёт в барабаны где-то в голове разгоняя мысли, словно тучи. – Ну, за то, что она хотела твоей смерти…
Сурово стиснув брови, начальник сел на место и тяжело вздохнул:
– Нет, ненависти нет… С возрастом я освободился от того ужаса, который испытал тогда в горящем сарае. К тому же Анна меня действительно любила и с ума сошла из-за того нелепого случая с аптечкой… Взять хотя бы тот факт, что с собой она хотела забрать только меня, хотя с родителями она была очень близка и они её тоже любили.
Лицо начальника как-то сжалось, сморщилось, стало похожим на печёное яблоко и на нём отразилась тёмная печать скорби. Так и не собрав свои мысли воедино, так и не сумев подытожить разговор, Эйдан смотрел на рыжеволосого великана то и дело бросая взгляд за окно, где снег заметал нечто недоказуемое…
– Родители были религиозны? – спросил парень, глядя за стекло, чувствуя, как в тишине комнаты под действием алкоголя от него ускользает что-то важное.
– Да, особенно мать.
– Наверно, для неё тяжело было переживать самоубийство дочери? – втягиваясь в монотонный ритм разговора, Эйдан уже и сам не верил в то, что там – в снегу лежит собака, пришедшая на станцию будучи мёртвой. Быть может, комнатное тепло, а быть может алкоголь притупили чувство страха, и полярник всё больше склонялся к версии начальника о том, что животное было старым. Старым, но живым… Живым!.. «Чья это мысль – Ломака? Его мысль, или уже моя?» – Эйдан смотрел в каменное лицо начальника, следил за его двигавшимися губами и не мог отделаться от ощущения, что Ломак не пытается убедить Эйдана в ошибочности его версии, в этом он пытается убедить себя.
Ивлин продолжал что-то говорить про священника, который успокаивал мать говоря ей о помешательстве Анны, что её нельзя считать самоубийцей в полной мере и прочее, а Эйдан видел лишь двигавшиеся губы начальника из которых высыпаются какие-то бессмысленные слова от которых дрожат стены и шатается стол.
– Там нет крови, Ив… – вымолвил внезапно Эйдан. Мысль, которая блуждала и пряталась на задворках сознания сама выскочила изо рта.
– Что?
– Там, где собаку застрелил Рон нет крови, кроме его собственной… Старая изголодавшаяся псина с отстреленной головой лежит поодаль, – а крови нет!
Какое-то время Ломак угрюмо рассматривал лицо молодого полярника, затем бросил тлеющий окурок в кружку и поднялся.
– Иди спать, ты перебрал с выпивкой, – видя, что парень хочет возразить, начальник свирепо прорычал: – Иди поспи пару часов, я сказал! От тебя толку сейчас мало!
Неуклюже поднявшись, Эйдан побрёл к двери, затем обернулся.
– Подежуришь?
– Не сомневайся, – бросил начальник тихо, хлопоча у дивана с раненым.
Наблюдая за старшим, нечёткий взгляд Эйдана скользнул к окну, за которым притаилась ночь.
– Ты веришь в Бога? – спросил он Ивлина неожиданно.
Согнутый Ломак замер, как от удара по спине, затем медленно выпрямился.
– Почему ты спрашиваешь?
– Если сюда забрела, всё же, мёртвая псина – это будет доказательством Его существования? Я про то, что говорила твоя сестра о восставших мёртвых, о Судном дне… Или это будет означать, что все Его законы кем-то проигнорированы и случилось невозможное?
Видя, что начальник нахмурился и не собирается отвечать, Эйдан повторил:
– Так ты веришь в Бога или нет?
Ивлин отвёл взгляд и шумно задышал, затем произнёс странным скрипучим голосом:
– В того, которого придумали люди или в того, который придумал людей?
– Ну… не знаю… В настоящего, – развёл руками подвыпивший парень.
– Ах, в настоящего… Не верю!
– Не веришь, что он существует?
Ломак замотал головой, хмурясь ещё больше.
– В это я верю! Я не верю, что он верит в нас… Иди спать, салага!
Дым от костра тянулся в серое пустое небо плотным свинцовым шлейфом, который съёживался наверху в небольшую тучу, а та, в отсутствии ветра, зонтом висела над станцией. Грязный, опаленный снег вокруг костра образовал воронку и ближе к пламени кипел и шипел, раздувая чёрные ноздри.
– Чувствую себя инквизитором, – произнёс Ломак, уставившись в огонь, и поморщился.
Запах от костра и впрямь шёл отвратительный. Языки пламени выплёвывали вверх хлопья пепла, и они медленно кружились в морозном безветренном воздухе.
– Они сжигали за ересь, – отозвался Эйдан, провожая взглядом искры.
– Отчасти мы сейчас делаем то же самое… – начальник станции плюнул себе под ноги и посмотрел вдаль. – В нас нет веры, осталась только ересь, салага.
– Ты не веришь, что мы спасёмся?
– Душой или телом? – пошутил Ломак мрачно, сверкнув глазами.
– Я бы предпочёл телом… – ответил смущённо молодой полярник. – Знаешь, все эти разговоры о вере и религии – всё это не для меня. Ад и рай… Для меня рай – это возможность родиться через тысячу лет, когда на Земле отгремели все войны, человечество стало единым социумом, в котором нет места лживой политике, нет места продажной медицине, да, и, вообще, нет места болезням и страданиям. Нет горя, нет нужды, нет пороков… Я думаю это и есть рай.
– А я думаю, что рай существует там, где счастливы наши дети, – начальник станции похлопал себя по плечам и поёжился. – Что же, по-твоему, ад?
Эйдан на секунду задумался, а затем уверенно сказал:
– Наверное рабство… Когда попадаешь в прошлое чьим-нибудь рабом.
Ломак пристально смотрел в огонь, затем негромко сказал:
– А мне кажется ад – это совесть. Ты не можешь его покинуть покуда у тебя не чиста совесть.
– А у кого её нет?
– Те в чёртовом раю через тысячу лет, салага. В твоём раю! – Спрятав нос в высокий шарф, закрывавший половину лица, начальник потыкал в костёр длинной обгоревшей палкой.
– Может ещё плеснуть? – спросил Эйдан мрачно и стукнул ногой по канистре, стоявшей рядом.
– Не надо, – проворчал Ломак, с неохотой высовывая нос и морщась от запаха горящей шерсти.
Он скривился и подтолкнул палкой обожжённое бедро собаки в огонь, затем сделал шаг в сторону, избегая качнувшегося в его направлении дыма. Он уже и сам не понимал, как пару дней назад поддался на уговоры Эйдана сжечь тело собаки. Вернее, он не мог вспомнить, какое именно объяснение своему решению дал Ридз, однако это было его требованием перед отправкой в Бухту Макаллена. Ломак запутался среди версий и предположений, относительно нападения животного, озвученных за последние пару дней, а также устал от постоянного бдения у кровати с раненым Корхартом, которому лучше не становилось. Напротив, несчастный постепенно угасал в отсутствии квалифицированной помощи – и нынешним утром, Ломак едва сдержался, чтобы не заговорить с Эйданом о возможной и скорой смерти друга. Остановило его лишь неожиданное, но настойчивое решение салаги сжечь убитую собаку – его возбуждённые ежечасные монологи о том, что лучше бы им перестраховаться и избавиться от тела. Одураченный современным кинематографом и псевдонаучной фантастикой, молодой и впечатлительный Эйдан что-то туманно рассуждал о вирусах и бактериях, о которых не зря говорят учёные-вирусологи. «Ну, конечно! Зомби?» – уточнял Ивлин с издёвкой и снова выслушивал пространные речи парня о том, что такое явление на самом деле зафиксировано (он слышал, он читал, он смотрел), о вирусах, которые, якобы, заставляют мёртвое тело двигаться, подчиняясь первобытным инстинктам. Разумеется, в подобную чушь сам Ломак не верил, хотя и не мог объяснить происхождение раны на теле животного. По факту он знал, что Корхарт застрелил собаку и, судя по всему, старую и изголодавшуюся собаку; немощную и, возможно, бешеную… Выпадающая шерсть и зубы – лишнее подтверждение возраста одинокого животного и его угасающего иммунитета. Ему, как старшему и по должности, и по возрасту, человеку на станции, даже стало как-то стыдно, что он поддался россказням салаги о дважды «застреленном» животном в первый вечер после нападения. Осознание абсурдности догадок молодого коллеги пришла на следующее утро, когда из головы выветрился хмель и образ тяжёлых ран Корхарта. Да, Рон едва пережил атаку одичавшей собаки, – какого чёрта она вообще здесь делала? Но это – Север! Тут люди гибнут просто сделав шаг в соседний сугроб, под которым оказывается разлом глубиной в пятьдесят футов… И потом, в какой-то степени Корхарт сам виноват, что так опрометчиво подставил спину темноте, да ещё и бросив оружие в кабине!
Ломак внутренне ужаснулся, вспомнив, как несколько лет назад стал свидетелем внезапного броска белого медведя на зазевавшегося пилота самолёта: три чёрные стремительный точки среди белой простыни снегов на фоне закатного пунцового солнца… Бедняга Бенсон тогда просто растворился, в смертельных объятиях набросившегося со спины зверя. Медведя удалось застрелить, но ему понадобилось меньше минуты, чтобы оторвать человеку руку и голову. Таковы реалии жизни в царстве вечного холода, но салаге этого не объяснить! Он ищет сверхъестественное там, где его быть не может, – но он ведь и находит! И сжигание тела обезумевшего от голода пса тому подтверждение! Начальник побоялся, что, уверовав в возможную (скорую?) смерть Корхарта не от чудовищной потери крови и ран, а от мнимого заражения, Эйдан станет настаивать на сжигании тела полярника, а это было бы уже чересчур подозрительно… Подозрительно для всех остальных… «Никто же не поверит в заражённую псину, – снова этот голос, мерзкий голос в голове, который всё чаще и чаще навещал Ивлина, когда тот оставался на единые со своими мыслями. – В заражённого и погибшего человека тоже никто не поверит! Что ты им предъявишь – пепел?»
Глядя в чадящий костёр, Ивлин содрогнулся от собственных мыслей, от той лёгкости, с которой он принимал ухудшающееся состояние друга… «Друга! Лучшего друга, сука ты бездушная!» – вопила та часть сознания, которая противостояла «тому» голосу в голове и которому этот крик был адресован. Чуть погодя, остыв от эмоций и воспоминаний, взвалив на плечи неподъёмные тяготы плачевного положения, сознание молча следило, как среди памятных дорогих сердцу моментов, среди общих семейных портретов и родных лиц мелькает тень, которая говорит «тем самым» голосом… Тень становилась за спину Рона Корхарта и следовала за ним по пятам, прожигая Ивлина взглядом пустых чёрных глазниц. «У тебя дети, – шамкала тень беззвучно дырявым ртом, – подумай о них!» Затем мерзкая тень начинала медленно поглощать друга в объятиях, кутая в чёрный кокон со спины. Чувство было такое, словно Рон медленно тонул в проруби, – её тёмные воды стремительно отбирали у человека жизнь; Ивлин же, ходил по кромке льда и впрямь не зная, чем помочь другу, – и в то же время искоса поглядывал на наручные часы. «Необратимость» и «безысходность» – две неумолимые стрелки часов, с упорством перемешивавшие чёрный циферблат-прорубь, посреди которой вяло барахтался обречённый Рон. На самом деле хотелось выть от беспомощности, влезть на башню ветрогенератора и махать файером, орать во всё горло призывая на помощь! Сидя у постели друга, обложенный бесполезными медикаментами, начальник скрипел зубами и в бессилии заламывал руки – ловушка, в которою угодили все трое с потерей связи, для Рона становилась смертельной. Для остальных же, грозила перерасти в дуэль из которой выберется только один…
– И всё же, я не совсем понимаю зачем это нужно, – пробасил Ломак, всё ещё находясь в плену чёрных мыслей.
– Я тоже, – отозвался Эйдан искренне, – но лучше перестраховаться!
– От чего?
Парень пожал плечами и устремил взгляд в огонь. Какое-то время он молчал, затем негромко заговорил, глядя в одну точку.
– Как-то раз с нами в Галифакс плыл один датчанин из Нуука. Так вот он рассказывал о коренных – о инуитах, об их привычках, о жизни. Кстати, ты знал, что среди них очень много самоубийц и пьяниц? Хотя, оглянувшись вокруг я понимаю… Я помню, что он говорил о суевериях коренных и повторял какое-то слово, которым аборигены называют зомби или что-то в этом роде. Инуиты верят, что во льдах бродят изгнанные из общины люди, которые становятся ходячими мертвецами и время от времени вблизи поселений можно встретить следы этих мертвецов. Якобы они нападают на живых…
Парень покосился на задумчивого Ломака и отвернулся к костру.
