Сибирский кокон

Бородач, хоть и был опытным и сильным мужиком, едва успел отшатнуться в сторону. Костястый, увидев этот кошмарный бросок, с тонким, девчоночьим визгом бросился наутек, спотыкаясь о собственные ноги и чуть не падая в лужу какой-то вонючей жижи. Волчица, совершенно проигнорировав его, снова нацелилась на Бородача. Он выставил вперед руку, пытаясь отбиться или схватить тварь за горло, и тут же почувствовал острую, жгучую, пронзающую боль.  Когти твари, на концах которых, словно ядовитые шипы, затвердели и заострились кристаллические образования, покрытые какой-то темной, вязкой, ядовитой слизью, глубоко вспороли ему предплечье от локтя до самого запястья.

Грязно выругавшись от боли и ярости, Бородач со всей силы ударил мутантку своим тяжелым сапогом в бок. Волчица, пошатнувшись и издав короткий, скрежещущий визг, отскочила на пару шагов, но тут же, без малейшего промедления, приготовилась к новому прыжку. Ее желтые, горящие адским огнем глаза не отрываясь следили за каждым движением человека.

В этот самый момент из-за угла, привлеченные отчаянными криками Костястого, выскочили еще двое «Волков» – Дым, с неизменной цепью в руке, и Бизон, вооруженный тяжелым куском арматуры. Увидев это чудовище, они на мгновение остолбенели от ужаса, но потом, не сговариваясь, с яростными криками ринулись на помощь своему товарищу.

– Гони ее! Задави, тварь! – рявкнул Дым, раскручивая над головой свою тяжелую цепь.

Волчица, мгновенно оценив новую, множественную угрозу, издала короткий, скрежещущий рык, полный не столько боли, сколько какой-то механической ярости, и, метнувшись в сторону с невероятной для ее искалеченного тела скоростью, скрылась в темном лабиринте заброшенных сараев и мусорных куч так же внезапно, как и появилась.

Бородач стоял, тяжело покачиваясь и прижимая к себе разорванное, окровавленное предплечье. Кровь густо текла сквозь его пальцы, капая на грязный, замусоренный асфальт.

– Что… что это за тварь такая была? – прохрипел он, с ужасом глядя на свои окровавленные руки. Щеку, которую тварь тоже успела зацепить когтем, нестерпимо жгло, гораздо сильнее, чем от обычной царапины. И это жжение, это странное, ледяное онемение медленно, но неумолимо расползалось по всему лицу, вызывая тошноту и головокружение.

Костястый, бледный как полотно, с трудом поднялся на дрожащие, негнущиеся ноги, его трясло крупной дрожью.

– Я… я не знаю… Бородач… Она как… как неживая была… И глаза… эти желтые глаза…

Бородач посмотрел на свою рану. Она уже начала опухать на глазах, кожа вокруг стремительно приобретала какой-то нездоровый, багрово-синюшный оттенок.

Когда до стойбища дошли вести о нападении на "Волков" и о странной болезни Бородача, Аня собрала своих воинов. Лица их были мрачны.

– Эта волчица… она не была просто бешеной, – сказал Тускар, осматривая свое копье, которое он уже успел починить. – Я видел много хищников в тайге, но в ее глазах не было зверя. Только холод и приказ.

Заря, молодая травница, которая как раз вернулась с опушки леса с пустыми руками, добавила:

– Лес молчит, Аня. Птицы не поют, следы зверей исчезли, даже целебные травы, кажется, потеряли свою силу, их листья вянут и сохнут на корню. Только эти… светящиеся деревья, как тот кедр, что видел Буран, становятся все ярче. Словно их питает эта чужая болезнь.

Буран, сильный и молчаливый сибиряк-метис, лучший следопыт "Теней" после старого Улукиткана, подтвердил:

– Я ходил к тому кедру. Вокруг него земля выжжена, как от удара молнии, а в воздухе стоит запах озона и чего-то… металлического. И я нашел там следы. Не волка. Что-то тяжелое, с тремя когтями… похоже на те, что оставил тот рыбак-монстр у реки.

Гром, глухонемой силач, выразительно постучал себя кулаком по груди, а затем указал в сторону тайги, изображая хищника, который охотится не по голоду, а по чьей-то злой воле.

Аня посмотрела на своих людей. Их было немного, но каждый был готов стоять до конца. Страх был, но его пересиливала решимость защитить свой дом, своих близких. Она знала, что и "Волки" сейчас напуганы и растеряны. Возможно, пришло время забыть старую вражду.

– Мы должны быть готовы, – сказала она. – Эти твари будут нападать снова. И они будут сильнее. Нам нужно больше информации. И… нам нужны союзники. Даже если эти союзники – наши вчерашние враги.

К вечеру на лесопилке Бородачу стало совсем худо. Рана, которую он поначалу пытался по-старинке обработать самогоном и присыпать табаком, превратилась в жуткий, раздувшийся отек. Кожа вокруг нее стала горячей, как раскаленный металл, твердой на ощупь, и на ней, словно мелкая наждачная бумага, проступили мельчайшие, острые, как иголки, кристаллические частички.  Это было похоже на то, как если бы в его костях и мышцах начали стремительно расти и пробиваться наружу тысячи крошечных, острых игл, вызывая невыносимую, ломящую, глубинную боль и сковывая движения – явные признаки первой, самой мучительной фазы чужеродной трансформации. Из самой раны, несмотря на все попытки ее перевязать, сочилась та же темная, почти черная, густая слизь с отвратительным металлическим запахом, какую Аня видела у погибшего лося в тайге. Его бил сильный озноб, несмотря на жарко натопленную печку-буржуйку, и он постоянно просил пить. Голова раскалывалась от нестерпимой боли, его тошнило желчью.

Ближе к ночи, когда буря за окном немного утихла, состояние Бородача резко ухудшилось, знаменуя переход ко второй, еще более страшной фазе. Из носа Бородача, а потом и из ушей, потекла густая, темная, почти черная, как деготь, слизь с тем же отвратительным металлическим запахом. Он начал бредить, метаться на своих нарах из старых, неструганных досок, отталкивая тех, кто пытался его удержать или напоить водой. Он перестал узнавать своих товарищей, его глаза налились кровью и безумием, он рычал на тех, кто пытался к нему подойти, его реакция на прикосновения и боль заметно притупилась, а движения стали резкими, неловкими, почти механическими. Потеря эмпатии, человеческого разума и личности нарастала с каждым ужасным часом.

– Желтые глаза… они смотрят… они везде… в стенах, в потолке… они лезут из-под земли! Не трогайте меня! Когти… когти из черного железа… они хотят вырвать мне сердце! Уничтожить! Заменить! – бормотал он, его голос срывался на дикий, булькающий хрип, а тело выгибалось в страшных, неестественных судорогах. Его бред был пугающе похож на то, что он мог "видеть" или "чувствовать" через ту чужеродную сущность, которая теперь пожирала его изнутри, возможно, это были отголоски какого-то коллективного, контролирующего разума или просто реакция его собственного, разрушающегося сознания на вторжение.

Остальные «Волки» молча и с первобытным ужасом смотрели на предсмертные мучения своего товарища. Это была не обычная болезнь, не гангрена, с которой они не раз сталкивались после ножевых ранений или обморожений. Это было что-то новое, чужое, неведомое и смертельно опасное, пришедшее не из их привычного, жестокого, но понятного мира. Страх, холодный и липкий, как могильный холод, пробирался под их рваные, грязные куртки, заставляя сердца сжиматься от дурного предчувствия. Аномалии, о которых еще вчера шептался город, больше не были просто слухами или страшилками для детей. Они были здесь, среди них, и они начали собирать свою жуткую, кровавую дань. Их привычный мир, где правили сила, нож и жестокие стайные законы, рушился на глазах, уступая место чему-то невообразимому, чему-то, против чего их кулаки и ножи были бессильны.

Иван сжал кулаки. Бессилие и ярость душили его. Он не мог просто сидеть и смотреть, как его люди умирают один за другим от этой непонятной дряни.

– Тихий, Бизон, Лис! – его голос прозвучал хрипло, но твердо. – Хватит сопли жевать! Бородачу мы уже вряд ли поможем, но мы должны защитить остальных. Тихий, твоя задача – попытаться хоть что-то узнать об этих тварях через свою аппаратуру, может, они на какие-то частоты реагируют или боятся чего-то, кроме огня. Бизон, Лис – вы со мной. Утром идем на разведку к тому месту, где эта волчица напала. Нужно понять, откуда она взялась и есть ли там еще такие. И нужно найти больше дров, иначе мы тут все к чертовой матери замерзнем до следующей ночи. Костястый, ты остаешься здесь, следи за Бородачом и за костром. Если что – сразу поднимай тревогу.

Его слова, хоть и не вселяли особой надежды, но вернули парням какое-то подобие цели, вырвали их из оцепенения страха. Они привыкли действовать, а не ждать смерти.

Глава 23: Оранжевое небо, ледяное лето

Рассвет над Колымажском в тот проклятый июльский день пришел незваным, зловещим гостем, окрашенным в цвета библейского апокалипсиса. Вместо привычных нежно-розовых или золотистых переливов, небо на востоке, там, где должно было всходить солнце, начало наливаться густым, мутно-оранжевым, почти ржавым светом, словно гигантский, перезревший гнойник лопнул где-то за далеким горизонтом, и его ядовитое содержимое медленно, неотвратимо растекалось по небесному своду, затягивая его плотной, непроницаемой пеленой. Первые проснувшиеся жители, выглянув в заиндевевшие окна, замирали в недоумении и суеверном ужасе. Воздух стал не только пронизывающе холодным, но и необычайно плотным, вязким, дышать было тяжело, словно легкие наполнялись не живительным кислородом, а какой-то густой, маслянистой, удушливой взвесью. У многих нестерпимо першило в горле, а во рту появился отчетливый, тошнотворный металлический привкус, как будто только что лизнул старую, протекшую батарейку. На траве, еще не успевшей обсохнуть от обильной ночной росы, белел тонкий, предательский слой острого, колючего инея. Иней этот был странным – он не таял даже под редкими, тусклыми лучами пробивавшегося сквозь оранжевую дымку солнца, а лежал на ветках деревьев и голых кустарников твердой, почти стеклянной, хрупкой коркой, хрустевшей под пальцами, как тонкое, разбитое стекло. Кора некоторых старых, могучих тополей у реки начала трескаться с тихим, зловещим шелестом, обнажая под собой не живую, влажную, сочащуюся соком древесину, а нечто сероватое, безжизненное, с тусклым, мертвенным металлическим отблеском, будто само дерево изнутри стремительно каменело, превращаясь в изваяние.

Птицы, еще вчера метавшиеся в панике над городом, сегодня исчезли. Ни одна не решалась подняться в это ядовито-оранжевое, давящее небо. Лишь изредка можно было найти на мерзлой земле их маленькие, замерзшие, скрюченные трупики с неестественно ярким, почти фосфоресцирующим оперением и широко раскрытыми от ужаса клювами.

И пока первые лучи этого ядовитого солнца пытались пробиться сквозь оранжевую пелену, на лесопилке Иван проснулся от этого неестественного, тревожного оранжевого свечения, пробивавшегося сквозь многочисленные щели в дощатой стене цеха. Он вышел наружу, поежившись от внезапного, лютого холода. Холод был таким, будто на дворе стоял поздний, сырой октябрь, а не середина жаркого сибирского лета. Тихий, колдовавший над своей разномастной аппаратурой в углу цеха, тоже не спал. Его старенький транзистор «Спидола-232», который он держал включенным почти постоянно в отчаянной надежде поймать хоть какие-то вести с «большой земли», вместо привычного шипения или обрывков музыки теперь издавал лишь низкий, монотонный, вибрирующий гул, от которого неприятно сводило зубы и ныли кости. Все остальные радиочастоты были абсолютно мертвы, словно их стерли из эфира.

– Иван, смотри, – Тихий указал на самодельный термометр, прикрепленный к оконной раме. Стрелка замерла на отметке минус пять. – Этот гул… и этот холод… они явно связаны. Похоже, эта дрянь, что нас накрыла, не просто барьер. Она что-то делает с атмосферой. Может, поглощает тепловую энергию для своего поддержания? Или ее излучение вызывает какую-то цепную реакцию в воздухе, отчего температура так резко падает? Мы тут скоро все в ледышки превратимся, если не найдем способ согреться. Дров почти не осталось, а то, что есть, отсырело.

Тем временем на эвенкийском стойбище Аня вышла из своего чума и замерла, кутаясь в оленью доху. Оранжевое небо давило на нее, вызывая безотчетную, сосущую тревогу и тошноту. Бабушка-шаманка стояла неподвижно, как изваяние, у священного коновязя, глядя на восток, ее морщинистое, темное лицо было суровым и отрешенным.

– Небо гневается, дитя мое, – прошептала она, не оборачиваясь, и ее голос был похож на шелест сухих листьев. – Или плачет огненными слезами. Духи великой тайги затаились, они боятся того, что идет к нам с небес. Эта пелена… она крадет тепло жизни у нашей земли. Даже огонь в очаге сегодня горит неохотно, словно его душит этот ледяной воздух. Я чувствую, как замерзает дыхание леса, как стынет кровь в жилах всего живого. Это не природный холод, это ледяное дыхание чужого мира. Вчера я ходила к нашему священному источнику у подножия Медвежьей сопки – вода в нем, всегда кристально чистая и теплая, помутнела и покрылась маслянистой пленкой, а камни-обереги, что лежали там веками, растрескались, словно от внутреннего жара. Духи пытались говорить со мной, но их голоса были слабы, искажены… они показывали мне лишь боль, страдание и огромную, холодную тень, ползущую с небес.

Весть о ледяном лете и странном небе быстро разнеслась по всему Колымажску, сея панику и отчаяние. К середине утра температура продолжала стремительно, неестественно падать. Ртутный столбик на облезлом, покрытом ржавчиной термометре, висевшем у входа в магазин «Рассвет», показывал минус пять градусов по Цельсию. Марфа, пытаясь разжечь проржавевшую печку-буржуйку в своем магазине, чтобы хоть как-то согреться самой и не дать замерзнуть последним банкам с консервами, с ужасом смотрела, как тонкая, радужная ледяная корочка затягивает грязные лужи на разбитой дороге перед магазином. Люди, выбегавшие из своих холодных домов по неотложным делам, лихорадочно доставали из пыльных сундуков и антресолей зимние шапки-ушанки, валенки и толстые шерстяные носки. Изо рта у всех шел густой пар. Дети, которых родители по привычке, но с тяжелым сердцем отправили в школьный летний лагерь, в надежде, что там будет хоть какое-то тепло и еда, брели по обледенелым улицам, как маленькие, испуганные капустные кочаны, закутанные в платки, шарфы и старые родительские свитера. Особенно тяжело этот странный, давящий гул и внезапный холод переносили дети. Они становились капризными, плаксивыми, жаловались на то, что "голова бо-бо" или что "в ушах кто-то сильно стучит". Некоторые из них, самые маленькие и чувствительные, начинали слышать странные "голоса" или "шепот", которых не слышали взрослые, и испуганно показывали пальцами в пустоту.

В самой работающей школе, которая превратилась в импровизированный пункт сбора для окрестных жителей, царил холод и растерянность. Аркадий Степанович, директор школы, бывший фронтовик с железной волей, в своем маленьком, холодном кабинете тщетно пытался успокоить двух перепуганных до смерти учительниц – Елену Матвеевну, которая вела пришкольный летний лагерь, и молоденькую практикантку из педучилища, помогавшую ей.

– Да что вы паникуете, милые мои, Матвеевна, Петровна? Может, антициклон какой… аномальный. Бывает в наших краях. Помню, в сорок седьмом…

Но голос его звучал неуверенно, а в глазах застыла тревога. Он тоже никогда не видел такого жуткого, ледяного лета за всю свою долгую жизнь. Печное отопление в старом здании не справлялось с таким резким похолоданием, дрова стремительно заканчивались.  В коридоре школы стоял непрекращающийся гул – это родители, прибежавшие забирать своих детей из летнего лагеря, испуганно перешептывались, делясь самыми невероятными слухами и домыслами. Вода в Колымажке, у самого моста, где еще вчера утром текли свободные, хоть и мутные, струи, теперь покрылась толстым, неподвижным слоем грязно-желтого, пузырчатого льда, из-под которого доносился глухой, утробный, почти живой гул, словно сама река стонала от невыносимой боли.

Особенно тяжело этот странный, давящий гул и внезапный холод переносили дети, пришедшие утром в школьный лагерь в легких летних одеждах и теперь кутавшиеся во что попало. Они становились капризными, плаксивыми, жаловались на то, что "голова бо-бо" или что "в ушах кто-то сильно стучит". Елена Матвеевна с ужасом и состраданием наблюдала за маленькой, обычно тихой и послушной девочкой из младшей группы лагеря, Машенькой Ивановой, которая вдруг, без видимой причины, начала громко плакать и отчаянно отвечать на мысли своей растерянной мамы, еще до того, как та успевала их произнести вслух. «Мама, я не хочу домой, там очень страшно, ты же сама сильно боишься этого оранжевого неба и дяденек в черном, которые ходят по улицам!» – рыдала девочка, цепляясь за материнскую юбку, хотя ее мама лишь молча и испуганно обнимала ее, стараясь успокоить. А другой мальчик, шустрый и непоседливый Петя Сидоров из старшего отряда, испуганно зажимал уши ладонями и кричал, что "слышит, как все вокруг громко кричат прямо у него в голове, даже если они молчат", и что эти "чужие, злые голоса смешиваются с его собственными мыслями, как разбитое, острое зеркало, которое режет ему мозг". Некоторые из них начинали слышать странные "голоса" или навязчивый "шепот", которых не слышали большинство взрослых, и испуганно показывали пальцами в пустоту, утверждая, что там кто-то стоит и смотрит на них. Учителя и родители были в отчаянии, не понимая, что происходит с их детьми, и списывая все на массовую истерию и последствия внезапного похолодания.

Елена Матвеевна, сама едва справляясь с приступами тошноты и давящей головной боли от этого всепроникающего гула, пыталась успокоить плачущих, кричащих детей, читала им вслух стихи Пушкина и Лермонтова, стараясь своим голосом, своей интонацией перебить этот жуткий, невидимый "шепот". Она заметила, что когда она читает стихи, особенно ритмичные, с четким размером, дети немного успокаиваются, их страх словно отступает на время. "Может быть, поэзия, гармония слова и ритма – это тоже своего рода оберег?" – с отчаянной надеждой подумала она, продолжая читать, несмотря на ледяной холод в классе и собственное, почти паническое состояние.

К полудню не только холод сковал город, но и информационная блокада стала абсолютной. Все радиостанции, даже самые мощные, транслировавшие на дальние расстояния, замолчали окончательно. Телевизоры, которые и раньше-то показывали с большими помехами всего два канала, теперь шипели и рябили лишь серым, безжизненным «снегом». Стационарные телефоны в квартирах и учреждениях были мертвы – в трубках стояла абсолютная, звенящая, пугающая тишина. Попытки дозвониться в райцентр, в область, да хоть куда-нибудь – обрывались, даже не начавшись, словно город накрыли невидимым, звуконепроницаемым колпаком.

Тихий на лесопилке, перебрав все свои самодельные антенны, модифицированные приемники и усилители, с отчаянием и какой-то злой радостью первооткрывателя констатировал – эфир абсолютно пуст. Работал только его верный, видавший виды транзистор «Спидола», но и он теперь ловил лишь один-единственный, навязчивый сигнал: монотонный, низкий, вибрирующий гул на частоте, которую Тихий после долгих и мучительных вычислений определил как 145.32 Герца. Этот гул был почти не слышен обычным ухом, он лежал на самой грани восприятия, но он ощущался всем телом, каждой клеткой, вызывая подспудную, мучительную тошноту, давящую головную боль, и странное, иррациональное, всепоглощающее чувство тревоги, которое у особо чувствительных людей быстро переходило в настоящую, безудержную панику. Именно этот гул, как понял Тихий, заставлял кости ныть и словно вибрировать изнутри, а у некоторых вызывал легкие, но очень неприятные слуховые галлюцинации.

В отделении милиции участковый Горохов безуспешно, до хруста в пальцах, крутил ручку настройки старой, еще ламповой армейской радиостанции. Молодой милиционер Марк, стоявший рядом у окна, мрачно смотрел на омерзительное оранжевое небо.

– Всё, Степаныч, отрезали, – глухо констатировал он. – Как топором. Окончательно.

Осознание полной, абсолютной изоляции от внешнего мира медленно, но неотвратимо, как ядовитый туман, расползалось по городу, сея панику, отчаяние и первобытный, животный ужас.

Отчаяние гнало людей из их промерзших домов. Несколько самых отчаянных или просто не верящих в происходящее семей в панике погрузили свой скудный, нажитый годами скарб в старенькие, дребезжащие «Жигули» и «Москвичи» и рванули прочь из проклятого города – кто в сторону далекого Якутска, кто к заброшенным зимникам, в надежде прорваться через тайгу к хоть какой-то цивилизации. Но их отчаянные попытки были тщетны. На выезде из Колымажска, примерно в одном и том же месте на каждой из трех ведущих из города дорог, машины начинали чихать, кашлять, двигатели глохли и больше не заводились, сколько бы их ни крутили стартером. Водители, вылезавшие из машин и пытавшиеся понять причину поломки, чувствовали странное, нарастающее давление в висках, сильное головокружение, тошноту, будто их мягко, но очень настойчиво и неотвратимо отталкивала какая-то невидимая, упругая сила. Те немногие, кто пробовал пройти дальше пешком, натыкались на такой же невидимый, но совершенно реальный барьер – воздух перед ними становился плотным, почти осязаемым, дышать было практически невозможно, ноги наливались свинцовой тяжестью, а в глазах темнело. Дальше определенной, невидимой черты пройти было невозможно.

Колымажск был накрыт. Плотно, надежно, как неосторожная муха под тяжелым стеклянным колпаком. Невидимый, но смертоносный энергетический Кокон отрезал его от остального мира.

И пока город бился в агонии, в опустевшем отделении милиции разыгрывалась своя драма. Горохов и Марк, оставшиеся практически единственными представителями власти в опустевшем отделении милиции, обнаружили еще одну пропажу. Их начальник, майор Семёнов, исчез. Его кабинет был пуст, словно его никогда и не было. На столе – аккуратно положенная милицейская фуражка и недопитая, давно остывшая чашка с дешевым, разбавленным чаем.

– Смылся, гад, – прошипел Горохов, его лицо перекосилось от злости, отвращения и какой-то застарелой обиды. – Знал ведь, сволочь, что эта дрянь надвигается! Вчера вечером, когда небо только-только начало желтеть, я видел, как он спешно паковал какой-то увесистый кожаный чемодан и с кем-то долго и тихо говорил по закрытой линии правительственной связи – голос у него был такой вкрадчивый, заискивающий, будто с самим дьяволом о своей душе договаривался. Знал, что добром это все не кончится, и успел удрать. А у тех, кто за ним приехал на той черной "Волге" без номеров, я заметил странные нашивки на рукавах – треугольник с глазом, и оружие у них было… не наше, не армейское.

Дверца массивного металлического сейфа, где Семёнов, по слухам, хранил не только особо важные бумаги, но и свои личные сбережения, была не просто приоткрыта, а варварски вскрыта, словно консервным ножом. Внутри – пустота. Вернее, почти пустота. На холодном металлическом дне сейфа, словно ядовитый черный паук, валялся лишь небольшой, оплавленный по краям идеально черный, как антрацит, кристалл, по форме и размеру пугающе напоминающий тот, что Серый, по рассказам Лиса, подобрал в тайге у обломков военного вертолета. От этого черного кристалла исходил едва заметный, тошнотворный, сладковатый запах озона и чего-то еще, от чего у Горохова закружилась голова и неприятно засосало под ложечкой. Кристалл слабо, но настойчиво вибрировал, издавая почти неслышный, но пробирающий до самого мозга костей ультразвуковой писк.

– Документы… – Горохов понизил голос до шепота, хотя в опустевшем, гулком отделении их вряд ли кто мог сейчас подслушать. – Я их забрал. Вчера ночью, когда он уже уехал – я ведь видел, как за ним пришла та черная "Волга", и люди в ней были… жуткие, молчаливые, с пустыми, нечеловеческими глазами, – и они быстро, без лишнего шума, убрались из города, пока еще можно было проскочить, пока эта дрянь окончательно не накрыла нас всех. Я вскрыл сейф после него. Знал, что если не я, то эти бумаги либо сожгут, либо они достанутся тем, кому не следует. Там все по "Метеору", по этим вашим НЛОшным делам, секретные отчеты за последние сорок лет…, и кое-что очень интересное о группе "Восход" и их истинных планах на Колымажск. Похоже, они знали, что эта дрянь надвигается, и у них был свой план эвакуации. Только не для нас. А этот черный камень… он оставил его. Или те, кто его забирал, специально обронили. Похоже на какой-то передатчик… или метку… или еще какую-то дьявольскую штуковину.

– Теперь понятно, почему он так легко бросил свой пост и нас всех на произвол судьбы, – добавил Марк, его молодой голос был полон горечи, разочарования и плохо скрываемого страха. – Крысы всегда первыми бегут с тонущего корабля. А нас оставили здесь, как пушечное мясо, на растерзание этим… этим нелюдям. Но мы не будем просто сидеть и ждать, Степаныч. Эту информацию нужно передать тем, кто сможет ею воспользоваться. Ане и ее людям. Они знают тайгу, они знают, как бороться с этим злом, которое лезет из всех щелей.