Сибирский кокон

Горохов, тяжело вздохнув, достал из-за пазухи несколько толстых папок с документами и протянул одну из них Марку: "Вот, Марк, возьми это. Это копии самых важных отчетов по "Метеору" и по аномалиям восьмидесятых годов. Там карты, схемы, описания очевидцев. Ты прав, нужно передать это Ане и Ивану. Ты сможешь найти способ связаться с 'Тенями'? Я знаю, у тебя там… есть выходы. Может, они найдут в этом что-то полезное, какой-то ключ к спасению или хотя бы к пониманию того, что происходит. А самые опасные бумаги – про пятьдесят третий год, про "синих духов", про технологии повстанцев и про то, что здесь на самом деле искали эти проклятые военные, – я пока придержу у себя. Слишком уж они… взрывоопасные. Нужно найти очень надежное место, чтобы их спрятать, пока все не уляжется. Если вообще когда-нибудь уляжется."

Марк решительно кивнул, пряча папку под свой бушлат. "Я найду их, Степаныч. И передам. Мы должны бороться. Иначе нас всех здесь просто сотрут в порошок.

К вечеру оранжевое, ядовитое марево над Колымажском не рассеялось, а наоборот, стало еще гуще, плотнее, придавая всему вокруг оттенок нереальности, бреда, будто город целиком погрузился в декорации какого-то кошмарного, фантастического фильма ужасов. Ледяной, пронизывающий холод сковывал опустевшие улицы. Люди жались друг к другу в немногих еще отапливаемых помещениях, жгли мебель, книги, все, что могло гореть, чтобы хоть как-то противостоять этому неестественному морозу. А низкий, едва уловимый, но всепроникающий гул на частоте 145.32 Герца, казалось, проникал под кожу, в самые кости, в каждую клетку тела, вызывая глухую, ноющую, безотчетную тревогу и предчувствие неминуемой, страшной беды. Колымажск задыхался в тисках энергетического Кокона.

Глава 24: Молчание Колымажска

Утро в ловушке встретило Колымажск всепоглощающей болью отчаяния. Оранжевое небо, еще вчера казавшееся дурным, тревожным сном, сегодня было неоспоримой, жуткой реальностью, давящей на психику своей противоестественностью и безмолвной, холодной угрозой. Ледяной холод, сковавший город посреди жаркого июля, выгонял людей из неотапливаемых, промерзших домов на улицы, но и там их ждали лишь панический страх, полная растерянность и глухое, всепоглощающее отчаяние. Радио молчало мертвой тишиной, телефоны были безжизненны. Колымажск оглох и онемел, стремительно превращаясь в гигантскую морозильную камеру, из которой, как выяснилось, не было выхода.

Массовая паника, вяло тлевшая со вчерашнего дня, сегодня вспыхнула с новой, разрушительной силой. Люди метались по обледенелым улицам, как обезумевшие муравьи в растревоженном до основания муравейнике. Кто-то кричал, в отчаянии взывая к небесам, которые больше не отвечали привычным сиянием ласкового солнца или далеких, холодных звезд, кто-то рыдал навзрыд, обнимая своих синих от холода детей, пытаясь согреть их своим телом и последними, тающими остатками надежды, кто-то просто сидел на мерзлой, покрытой инеем земле, тупо и безразлично глядя в оранжевую, безжизненную пустоту, уже не веря ни во что и не ожидая ничего. Небольшая, но агрессивная толпа собралась у здания городской администрации, выкрикивая проклятия в адрес властей и отчаянные требования. Но мэр Барсуков, если и не успел сбежать из города вместе с предусмотрительным Семёновым, то явно не собирался показываться на глаза разъяренным, доведенным до крайности горожанам. Его кабинет, как выяснилось, был пуст, на столе валялись разбросанные бумаги и недопитая бутылка дорогого коньяка, как и надежды тех, кто пришел искать у власти защиты или хотя бы каких-то объяснений происходящему кошмару.

Слухи о невидимом, непроницаемом барьере на выездах из города, еще вчера казавшиеся бредом сумасшедшего или пьяной болтовней, теперь передавались из уст в уста как страшная, непреложная истина. Но отчаяние и животный страх толкали людей на безумные, самоубийственные поступки.

Несмотря на многочисленные вчерашние провалы, с самого раннего утра новые группы смельчаков или просто доведенных до последней черты жителей предпринимали отчаянные попытки прорваться из Колымажска. Старенькие, дребезжащие «Жигули» и «Москвичи», груженные узлами с самым необходимым скарбом, ревели изношенными моторами, пытаясь взять невидимую преграду с разгону. Но на уже печально известной "мертвой линии" они не просто глохли – их словно отбрасывало назад мощной, невидимой упругой волной, сминая капоты, как фольгу, и выбивая остатки стекол. Некоторые машины, после нескольких таких отчаянных ударов, вспыхивали, как факелы, их бензобаки взрывались с оглушительным грохотом, озаряя зловещее оранжевое небо короткими, яростными вспышками. Трактор с ближайшей, давно развалившейся фермы, отчаянно чадя черным дизельным дымом, пытался продавить этот невидимый барьер своей массой и мощью. Он ревел, как раненый доисторический ящер, его тяжелые гусеницы скрежетали по мерзлой земле, высекая искры, но невидимая стена лишь слегка подрагивала, испуская едва заметное, переливающееся всеми цветами радуги сияние, а затем трактор с оглушительным треском и скрежетом встал, его могучий двигатель заглох навсегда. Даже несколько отчаянных парней на дребезжащих мотоциклах «ИЖ» попробовали проскочить, надеясь на скорость и маневренность.

Результат был один и тот же для всех. На определенном, четко очерченном рубеже, который уже успели окрестить «мертвой линией», двигатели глохли, словно задыхаясь в безвоздушном пространстве. Машины с визгом тормозов и скрежетом металла останавливались в сантиметрах от невидимой, но абсолютно реальной стены, а их водителей и пассажиров отбрасывало вперед неумолимой силой инерции, разбивая им лица о рули и лобовые стекла. Те, кто пытался прорваться через этот барьер пешком, ощущали нарастающее, невыносимое давление в голове, приступы тошноты, резкую слабость во всем теле, а в ушах начинал звенеть тот самый низкочастотный гул, вызывая панический ужас и непреодолимое желание бежать назад, подальше от этого проклятого места. В какой-то момент они просто не могли сделать больше ни шагу, будто упирались в упругую, но абсолютно непробиваемую, невидимую вату.

Дым из «Волков», всегда одержимый огнем и разрушением, притащил к окраине города, к той самой «мертвой линии», канистру с бензином и несколько самодельных «коктейлей Молотова».

– А ну, расступись, мелюзга! – рявкнул он на кучку зевак, с опаской наблюдавших за его действиями. – Сейчас мы этой невидимой хрени дырку прожжем! Покажем ей кузькину мать!

Он с размаху швырнул первую бутылку с зажигательной смесью. Огненный шар с шипением врезался во что-то невидимое и, не причинив никакого видимого вреда Кокону, который в этом месте лишь слегка замерцал радужными, маслянистыми разводами, отскочил обратно, как от упругой стены, опалив сухие кусты у дороги. Сам Дым почувствовал сильный, болезненный толчок в грудь, словно его ударили невидимым, но очень тяжелым кулаком, и едва устоял на ногах. Вторая и третья отчаянные попытки закончились тем же самым. Кокон стоял незыблемо, равнодушный к их ярости и отчаянию.

Вид брошенных, разбитых, заглохших машин у «мертвой линии» становился все более зловещим, превращаясь в настоящее кладбище несбывшихся надежд и разбитых иллюзий. Колымажск был заперт. Надежно и, похоже, надолго.

Больница «Рассвет» превратилась в один из немногих островков относительного порядка в охваченном паникой и холодом Колымажске. Людмила Петровна, несмотря на свой цинизм и усталость, организовала здесь нечто вроде полевого госпиталя, принимая всех, кто нуждался в помощи – и бандитов, и обычных горожан.

Лёха, молодой пожарный, лежал на жесткой койке в одной из палат, морщась от боли. Его попытка прорваться из города на стареньком отцовском "Москвиче" закончилась плачевно: машина была разбита, а сам он отделался сильными ушибами и глубоким порезом на руке, когда его выбросило через лобовое стекло. Катя, бледная, с темными кругами под глазами от бессонных ночей, осторожно обрабатывала его рану остатками йода.

– Дурак ты, Лёха, неисправимый, – тихо сказала она, ее голос дрожал от смеси нежности и отчаяния. – Зачем полез на рожон? Чуть не убился…

– А что оставалось, Катюш? – Лёха попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и жалкой. – Сидеть и ждать, пока нас тут всех заморозят, как мамонтов, или пока эти… твари… не сожрут? Я хотел тебя вывезти… Думал, проскочим…

Его голос дрогнул. Катя молча взяла его здоровую руку, ее пальцы были холодными, но их прикосновение согревало.

– Мы выберемся, Лёш. Обязательно выберемся. Вместе. – Она посмотрела ему в глаза, и в ее взгляде была такая отчаянная решимость, что ему на мгновение стало легче. – Или… не выберемся тоже вместе. Но мы будем бороться. До конца. Я не позволю этому… этому Кокону… забрать у нас все.

Лёха сжал ее руку.

– Я с тобой, Кать, – твердо сказал он. – Что бы ни случилось. Если есть хоть малейший шанс прорваться или найти способ бороться с этой дрянью… я готов. Только скажи, что делать.

Его обычная мальчишеская удаль сменилась мрачной, взрослой решимостью. Катя видела это, и ее сердце наполнилось не только тревогой за него, но и гордостью.

В этой атмосфере всеобщего хаоса, страха и безысходности старые порядки и привычные границы начали стремительно стираться. Банды, еще вчера привыкшие делить город на зоны влияния и воевать за каждый кусок территории, теперь бесцельно метались по опустевшим улицам, инстинктивно ища выход или просто пытаясь понять, что, черт возьми, происходит. Именно так, у старого, проржавевшего, обледеневшего моста через скованную льдом Колымажку, и столкнулись основные силы «Волков» Ивана и «Теней тайги» Ани.

Иван вел своих немногочисленных, но верных парней вдоль замерзшей реки, инстинктивно надеясь, что вода, даже скованная льдом, может стать каким-то путем к спасению или хотя бы даст ответы. Без Серого, его обычного «правого глаза» и источника многих проблем, но также и силы, дисциплина в группе несколько пошатнулась, но непререкаемый авторитет Ивана, закаленный в бесчисленных стычках, пока еще держался. Аня со своими воинами, одетыми в меха и вооруженными луками и копьями, двигалась с другой, эвенкийской стороны, проверяя старые, известные только им охотничьи тропы, ведущие вглубь тайги. Встреча на нейтральной территории моста была неизбежна.

Первой реакцией с обеих сторон была привычная, въевшаяся в кровь за годы вражды, почти рефлекторная враждебность. Но под этой показной бравадой уже отчетливо чувствовался липкий, животный страх перед неведомой, всепоглощающей угрозой, который они отчаянно пытались скрыть за привычной агрессией.

– Какого хрена вы здесь забыли, лесные ублюдки?! – рыкнула Гроза, девушка-драчун из «Волков», ее рука привычно легла на тяжелую металлическую цепь у пояса. Ее ненависть к «Теням» после гибели младшего брата в одной из стычек была особенно сильна и неутолима.

Орлан, молчаливый и смертоносный, как всегда, уже натянул тетиву своего мощного, сделанного из оленьего рога лука, его отравленная стрела смотрела точно в сторону «Волков». Бизон, ставший после недавнего изгнания Серого более заметной и авторитетной фигурой рядом с Иваном, угрожающе хрустнул своим тяжелым кистенем.

– Похоже, духи тайги решили сами к нам в гости пожаловать, на наш бережок, – процедил Дым, нервно поигрывая своей верной зажигалкой. – Ну что ж, мы всегда рады гостям. Особенно таким. Угостим по-нашему, по-колымажски.

Напряжение нарастало с каждой секундой, готовое в любую секунду взорваться новой, бессмысленной и кровавой стычкой. Иван и Аня стояли друг против друга, разделенные лишь несколькими метрами промерзшего, скользкого настила моста, их взгляды скрестились, полные застарелой, почти наследственной ненависти и глубокого, неистребимого недоверия.

И в этот самый момент, когда первое неосторожное движение или слово могло стать сигналом к безжалостной бойне, небо над ними словно вздрогнуло. Грязно-оранжевый купол Кокона, казавшийся до этого монолитным и неподвижным, подернулся видимой, переливающейся рябью, как поверхность воды, в которую бросили тяжелый камень. Одновременно с этим низкий, вибрирующий гул на частоте 145.32 Герца, который уже стал привычным, почти незаметным фоном их существования, резко, многократно усилился, превратившись в болезненный, почти физически давящий на уши и мозг звук. Все, и «Волки», и «Тени», инстинктивно пригнулись, зажимая уши руками, их лица исказила гримаса боли.

А потом они увидели его. Из-за крутого поворота реки, со стороны рыбацких бараков, ковыляя и спотыкаясь на негнущихся, вывернутых под неестественными углами ногах, тяжело переваливаясь с боку на бок, двигалась фигура. Это был уже не человек, а нечто, лишь отдаленно, кошмарно его напоминающее. Существо, покрытое острыми, блестящими, как обсидиан, иглами, с неестественно вывернутыми, удлинившимися конечностями и горящими в полумраке лихорадочным, ядовито-желтым огнем глазами. Трансформированный рыбак Степан, о котором уже второй день шептался весь охваченный ужасом город. Он издавал низкий, скрежещущий, булькающий рык и слепо, но целеустремленно тыкался в покрытые инеем опоры моста, оставляя на ржавом металле глубокие, рваные царапины своими когтистыми, изменившимися до неузнаваемости руками.

Ужас, первобытный, леденящий и всепоглощающий, на мгновение парализовал всех присутствующих. Это был не просто враг из другой банды, не пьяный дебошир или мелкий воришка. Это было нечто абсолютно чужое, непонятное и смертельно опасное. Общий враг, перед лицом которого их мелкие, многолетние разборки и счеты казались нелепой, детской игрой в песочнице. Даже самые отпетые головорезы из "Волков" и самые закаленные, не раз смотревшие смерти в глаза охотники "Теней" почувствовали, как ледяные, костлявые пальцы первобытного страха сжимают их сердца.

Оружие в их руках медленно, почти неохотно, опустилось. Гроза застыла с полуподнятой цепью, ее обычно злое, дерзкое лицо исказила гримаса панического страха, смешанного с тошнотворным отвращением. Орлан медленно, очень медленно ослабил тетиву своего лука, но не опустил его полностью, его пронзительный взгляд был прикован к приближающемуся монстру.

Иван посмотрел на Аню. Их взгляды встретились снова, через разделявшее их пространство и годы вражды. Но теперь в них не было ненависти. Была лишь тяжесть общего, молчаливого понимания и отражение того первобытного, почти животного ужаса, что они только что испытали вместе. Ни одного слова не было сказано о перемирии, о возможном союзе. Но в этом коротком, напряженном обмене взглядами, в котором смешались страх, растерянность, отчаяние и отчаянная, почти безумная решимость выжить любой ценой, было больше, чем в любых громких клятвах и рукопожатиях. Старые счеты, взаимные обиды, пролитая кровь – все это мгновенно отошло на второй план, стало мелким и незначительным перед лицом общей, неминуемой, неотвратимой гибели. Они поняли, что теперь их вражда – это непозволительная, смертельная роскошь, которая может стоить жизни им всем.

Они молча, почти одновременно, разошлись, каждый к своей напряженно замершей группе. «Волки» отошли на свой, восточный берег, «Тени» – на западный. Но мост, еще недавно бывший непреодолимым символом их вечной вражды, теперь казался последней, хрупкой ниточкой, связывающей два враждующих лагеря, оказавшихся в одной, стремительно тонущей лодке посреди бушующего, ледяного шторма.

А в это время, на другом конце замерзшего города, в руинах речного порта, Серый, чьи глаза теперь постоянно горели недобрым, багровым огнем, а тело источало едва уловимый запах озона, собирал вокруг себя самых отмороженных и отчаявшихся отбросов Колымажска. Он обещал им еду, тепло и власть над этим проклятым городом, если они присягнут ему и его новым, могущественным покровителям. И многие, измученные голодом и страхом, сломленные Коконом, были готовы пойти за ним хоть в самое пекло, не догадываясь, что именно туда он их и ведет.

К вечеру всепоглощающая паника в Колымажске начала постепенно стихать, уступая место глухому, безысходному, тяжелому, как могильная плита, отчаянию. Город погрузился в жуткую, неестественную, звенящую тишину. Оранжевое небо давило своей безмолвной, равнодушной угрозой. Ледяной ветер завывал в пустых, темных оконных проемах, разнося по опустевшим улицам лишь редкие, задавленные, безнадежные всхлипы и отчаянный вой собак, чующих приближение чего-то еще более страшного, чем смерть.

Люди забились в свои холодные, промерзшие дома, боясь темноты, боясь неизвестности, боясь даже друг друга. Иван сидел у догорающего, чадящего костра на лесопилке, тупо глядя на своих оставшихся парней. Их обычная молодецкая бравада и показная жестокость испарились без следа, оставив лишь растерянность, страх и немой вопрос в глазах. Бородач все так же метался в бреду на своих нарах, его хриплые стоны и отчаянные выкрики о "желтых глазах" и "каменных когтях, рвущих душу" разносились по гулкому, холодному цеху, постоянно напоминая о новой, еще не изученной, смертельной угрозе. Отсутствие Серого, хоть и сняло определенное напряжение внутри группы, теперь, перед лицом такой опасности, ощущалось как невосполнимая потеря еще одного бойца, пусть и проблемного, но сильного и опытного.

Аня в своем стойбище смотрела на замерзающую, стонущую подо льдом реку. Она знала, что это молчаливое перемирие с "Волками" – это лишь временная, вынужденная мера, хрупкая и ненадежная, как первый тонкий лед на реке. Но она также понимала, что без этого им всем не выжить в надвигающемся аду. Старейшины их рода, обычно мудрые и спокойные, сегодня молчали, их лица были темнее грозовой тучи; они чувствовали, что духи великой тайги, их вечные защитники и покровители, отвернулись от них, испугавшись неведомой, чужой силы, или просто были бессильны перед ней, оставив свой народ один на один с этим первобытным, вселенским злом. Они пытались провести древние ритуалы защиты, взывали к духам предков, но их голоса тонули в давящем гуле Кокона, а священные амулеты оставались холодными и безмолвными. Молодые воины "Теней", еще вчера готовые без колебаний умереть за свою землю и свои традиции, теперь с тревогой и суеверным ужасом всматривались в мертвенно-оранжевое, чужое небо.

Иван и Аня, разделенные не только скованной льдом рекой, но и годами непримиримой вражды и взаимной ненависти, в эту страшную ночь думали об одном. Старые правила больше не действуют. Старые враги, возможно, окажутся единственными, на кого можно будет хоть как-то положиться в этом новом, безумном, перевернутом мире, где за каждым углом, в каждой тени может скрываться нечто, пришедшее из самых страшных, первобытных кошмаров. Колымажск стал их общей тюрьмой, их общим полем боя. И то, что скрывалось за этим ледяным, неестественным летом и оранжевым, кровавым небом, только начинало показывать свое истинное, ужасающее, нечеловеческое лицо.

Игра на выживание началась. И ставки в ней были неизмеримо выше, чем просто жизнь.

Глава 25: Первый биоробот

Ледяной, пронизывающий ветер гнал по замерзшему руслу Колымажки колючую изморозь, цепляясь за обледеневшие, голые ветви прибрежных кедров и ивняка. У старой, полуразрушенной пристани, где когда-то в лучшие времена швартовались неуклюжие баржи с лесом, трое подростков из ближайших бараков тыкали длинными палками в хрупкий, потрескивающий ледок у самого берега. Самый младший, Витька, веснушчатый сын местного пекаря, дрожал всем телом, и не только от пробирающего до костей холода.

– Слыхали, как вчера ночью выло? – прошептал он, с опаской глядя на черную, неспокойную воду в полынье. – Будто из-под самого льда… Говорят, это Степан-рыбак теперь там воет, которого черти в реке утопили и подменили.

Его старший брат, Глеб, крепкий, широкоплечий парень лет пятнадцати, показательно фыркнул, пытаясь скрыть собственный страх, и с силой подбросил большой камень в темную полынью:

– Брехня все это, Витька! Бабкины сказки! А Степана-рыбака вашего просто волки в тайге сожрали, вот и все. Мало ли кто теперь ходит, как зомби из тех дурацких фильмов, что в видеосалоне крутили.

Третий, худой, долговязый парень в рваной кроличьей шапке, нервно засмеялся, но смех его тут же оборвался. Из густого, неподвижного тумана, плотно окутавшего реку, донесся отчетливый, сухой хруст – будто кто-то огромный и тяжелый ломал сухие, промерзшие ветки на берегу. А потом раздался крик. Женский, пронзительный, полный невыносимого ужаса, вырвавшийся откуда-то из-за поворота, где чернели силуэты рыбацких бараков.

– Помогите! Помогите! Оно здесь! Оно…

Подростки застыли, как вкопанные, их показная бравада мгновенно улетучилась. Из тумана, тяжело дыша и спотыкаясь, выбежала Марина, молодая жена лесника Игната, с пустым, помятым ведром, которое с грохотом выскользнуло из ее дрожащих, ослабевших рук. Ее лицо было белее снега, а глаза расширены от пережитого кошмара.

– Бегите… – она захлебнулась воздухом, испуганно обернувшись назад, на клубящийся туман. – Бегите, дети, пока не…

Оглушительный грохот, похожий на треск ломающегося дерева или выстрел из крупнокалиберного ружья, прервал ее на полуслове. Стена плотного тумана в нескольких метрах за ее спиной вздрогнула, и огромная, темная тень за ней выпрямилась во весь свой чудовищный рост.

Аня услышала отчаянные крики, когда проверяла силки и ловушки, расставленные «Тенями» у самой границы их стойбища. Орлан, ее верный и молчаливый телохранитель, уже инстинктивно натягивал тетиву своего мощного боевого лука, его пальцы привычно и уверенно скользнули по гладкому оперению тяжелой стрелы – стальному, с зазубренным наконечником из медвежьего когтя, пропитанным ядом гадюки.

– Туда, быстро! – кивнула Аня, и «Тени», следовавшие за ней, – Тускар, Гром и юная Искра – ринулись к реке, бесшумные и стремительные, как призраки тайги.

Существо, с хрустом вышагивавшее по тонкому прибрежному льду, уже мало напоминало человека. Кристаллические, иссиня-черные, острые, как лезвия, шипы, проросшие прямо из тела несчастного Степана, сплелись в плотный, сегментированный, хитиноподобный панцирь, который тускло искрился холодным синеватым светом даже в этом мертвенном, оранжевом мареве Кокона. Его руки превратились в длинные, зазубренные, костяные серпы, пальцы срослись в острые, как бритва, трехпалые клешни, а глаза… Они горели ровным, бездушным, почти механическим кислотно-желтым светом, как два расплавленных куска янтаря, и в них не было ни боли, ни ярости, ни капли человеческого разума – лишь холодная, безжалостная, механическая целеустремленность машины для убийства.

– Духи предков, защитите нас… – прошептала Аня, сжимая в руке свой родовой амулет, который ей передала бабушка. Он слабо, но ощутимо вибрировал в ее руке, и она почувствовала, как по телу пробегает волна ледяного холода, но не от страха, а от… предельной, почти болезненной концентрации всех ее внутренних сил. Ей показалось, что сквозь пелену обычного зрения, словно на негативе старой фотопленки, она начинает различать слабые, мерцающие, темные энергетические линии, исходящие от чудовища, и одну, особенно яркую, болезненно-красную, тускло пульсирующую где-то в его массивной, непропорциональной груди. Видение было нечетким, дрожащим, как отражение луны в неспокойной воде, и требовало от нее огромного напряжения всех чувств, но она интуитивно поняла – это его ядро, его искусственное, чужое сердце, его уязвимое место.

Биоробот издал низкий, скрежещущий рык, но это был не звериный рык, а скорее монотонный, вибрирующий гул, похожий на работу какого-то чудовищного, несмазанного механизма, от которого неприятно дрожали зубы и трескался лед под ногами. Он медленно поднял свою огромную, зазубренную клешню, и подростки, застывшие у самой воды, закричали от ужаса. Витька, самый младший, споткнувшись о предательский, скользкий лед, с плачем упал на колени, а Глеб, его старший брат, в отчаянии схватил большой, острый камень и с силой бросил его в приближающееся чудовище. Камень с глухим стуком отскочил от его прочного, блестящего кристаллического панциря, не оставив на нем даже малейшей царапины, словно ударился о танковую броню. Марина, жена лесника, воспользовавшись этим коротким мгновением, схватила перепуганных до смерти мальчишек за руки и, спотыкаясь и падая, потащила их прочь от реки, в сторону ближайших домов, их отчаянные, испуганные крики еще долго доносились из тумана, постепенно затихая.

– Орлан, стреляй! В грудь! – крикнула Аня, указывая на то место, где она видела пульсирующую красную точку.

Стрела со свистом прорезала морозный воздух и вонзилась в плечо биоробота, чуть выше того места, куда указывала Аня. Но он даже не вздрогнул, словно это был укус комара. Острые кристаллы на его теле мгновенно сомкнулись вокруг древка стрелы, с лязгом вытолкнув стальной наконечник наружу. Тускар, могучий эвенкийский охотник с тяжелым, окованным железом копьем, с яростным криком бросился вперед, целясь в незащищенную, казалось, шею монстра. Клешня биоробота метнулась с нечеловеческой скоростью и точностью, перехватив древко копья на лету. Толстая, прочная дубовая рукоять с сухим треском переломилась пополам, как тонкая спичка.