Сибирский кокон

Искра тем временем, обшаривая другие коробки, заваленные старыми школьными картами, выцветшими плакатами и сломанными учебными пособиями, нашла несколько пожелтевших, хрупких листов ватмана с грубыми, но очень детальными зарисовками: там были изображены не только уже знакомые им спиральные символы и схематичный силуэт высокого, тонкого гуманоида с большими глазами, но и подробные схемы каких-то непонятных устройств, напоминающих одновременно и древние музыкальные инструменты, и сложные, многоэлементные антенны. Подпись под одной из таких схем, сделанная синим химическим карандашом, гласила: "Гармонический резонатор. Экспериментальный образец. Проект 'Синяя Птица'. Испытания временно прерваны по приказу из Центра".

И, наконец, на самом дне пыльной картонной коробки, бережно завернутый в кусок истлевшего, промасленного брезента, лежал он – небольшой, размером с крупное голубиное яйцо, идеально гладкий, словно отполированный водой и временем, кристалл насыщенного, глубокого, почти живого синего цвета. Когда Аня осторожно взяла его в руку, он слабо, но ощутимо пульсировал теплом, словно внутри него билось крошечное, горячее сердце, и ее шаманский амулет на шее тут же отозвался едва заметной, но настойчивой вибрацией, а древний родовой узор из трех спиралей на ее предплечье на мгновение вспыхнул и стал ярче, видимым даже в полумраке подвала.

– Смотрите! – Аня, затаив дыхание, поднесла синий кристалл к одной из тонких металлических пластин с выгравированной на ней сложной спиралью. В тот же миг кристалл в ее руке вспыхнул еще ярче, заливая их лица мягким, голубоватым светом, и на его идеально гладкой поверхности, словно выгравированные чистым светом, на мгновение проступили тонкие, изящные, переплетающиеся линии, в точности повторяющие древний, загадочный узор на металлической пластине. От самой пластины же пошел едва слышный, но очень чистый, мелодичный звон, похожий на звук далекого камертона или хрустального колокольчика.

Искра, чья природная чувствительность к тонким энергиям была сейчас обострена до предела, осторожно взяла кристалл у Ани. Ее собственные шаманские амулеты – коготь рыси, зуб волка, медвежий клык – тут же откликнулись легким, приятным покалыванием и теплом.

– Этот камень… он живой, – прошептала она, благоговейно закрыв глаза. – Он помнит. Он помнит песни звездных странников, их голоса, их прикосновения. Он может петь им в ответ… если знать правильные слова или нужные знаки.

Тихий, который до этого молча и с некоторым недоверием наблюдал за действиями девушек, достал из своей объемистой сумки видавший виды, но, похоже, рабочий самодельный частотомер. Он осторожно, стараясь не нарушить хрупкое равновесие, поднес датчик своего прибора к кристаллу в руках Искры. Стрелка прибора, до этого хаотично дергавшаяся от фонового, давящего гула Кокона, на мгновение замерла, а затем плавно, уверенно качнулась, фиксируя слабые, но отчетливые, гармоничные колебания на определенной, ранее не встречавшейся ему частоте, которая явно отличалась от враждебного гула Кокона.

– Это… это не помехи, – пробормотал Тихий, его глаза за толстыми стеклами очков возбужденно блеснули. – Это чистый, структурированный сигнал. Другой. Он похож на тот, что я ловил от упавшего объекта повстанцев, но… этот более стабильный, более сложный и… осмысленный.

Вдохновленная этим открытием, Искра быстро огляделась по сторонам. На полу валялись обломки старых, разломанных парт, куски отвалившейся штукатурки, строительный мусор. Она подобрала относительно плоский, большой камень, на котором сквозь слои пыли и въевшейся плесени проступали следы каких-то старых, полустертых надписей.

– Дайте мне что-нибудь острое, пожалуйста, – попросила она, ее голос дрожал от волнения.

Иван молча протянул ей свой тяжелый, видавший виды нож. Искра, вспомнив зарисовку одного из самых простых спиральных символов с металлической пластины, неуверенно, но очень старательно начала выцарапывать его на поверхности камня. Затем она взяла у Ани синий кристалл и бережно положила его в самый центр нарисованной спирали. Сосредоточившись, она прикрыла глаза и начала тихо, почти неслышно напевать древний эвенкийский обережный напев – тягучую, монотонную, горловую мелодию, которой ее когда-то научила бабушка Ани для отпугивания злых духов и призыва добрых.

Дмитрий "Химик", который присоединился к ним некоторое время назад, после того, как взволнованный Тихий прибежал в школу с новостью о невероятной находке в подвале, и которого сразу же заинтересовала эта необычная сцена, внезапно предложил:

– В некоторых отчетах "Метеора" упоминалось, что эти синие кристаллы иногда реагировали на слабые электрические разряды. Может, попробовать использовать слабый источник тока, чтобы попытаться "активировать" его сильнее? У меня есть несколько батареек от фонарика.

Тихий тут же подхватил идею и быстро, на коленке, соорудил простейшую электрическую цепь, подключив ее к тонкой медной проволоке, которой он осторожно обмотал основание синего кристалла, лежавшего на камне со спиралью.

Внезапно, в тот самый момент, когда Тихий замкнул цепь, синий кристалл на камне вспыхнул так ярко, что на мгновение ослепил их всех. Мягкая, пульсирующая, голубоватая волна чистого света прокатилась по всему подвалу, осветив их изумленные лица. И все четверо одновременно ощутили это – гнетущее, давящее на виски, вызывающее тошноту и страх присутствие Кокона на несколько драгоценных секунд словно отступило, стало тоньше, слабее. Головная боль, мучившая Ивана последние несколько дней, заметно ослабла. Даже воздух в подвале, казалось, стал чище, легче дышать. Эффект был недолгим, всего несколько секунд, но он был ошеломляющим, невероятным.

Тихий, неверяще глядя на свой частотомер, почти закричал от восторга:

– Есть! Получилось! Гул Кокона… он изменился! Частота сто сорок пять и тридцать две сотых герца… она на мгновение сбилась, появились сильные помехи в его структуре! Его можно… его можно глушить!

– Получилось… – выдохнула Аня, не веря своим глазам, глядя то на сияющий кристалл, то на уставшую, но счастливую Искру. Иван молчал, но в его обычно суровых, колючих глазах впервые за долгое время появился не просто отблеск упрямства и затаенной злости, а настоящий, живой проблеск чего-то похожего на надежду. Они нашли способ влиять на этот проклятый Кокон. Слабый, почти незаметный, временный, но это был их первый, реальный шаг к сопротивлению.

Иван тем временем, пока девушки и Тихий возились с кристаллом, продолжал разбирать остальные бумаги из старого сейфа «Метеора» пятидесятых годов… В одной из папок, подшитых под грифом "Экспериментальные системы связи", он наткнулся на несколько листов с техническими расчетами и схемами.

– Тихий, глянь-ка сюда, – позвал Иван, его голос звучал возбужденно. – Тут про какие-то частоты говорится, испытания какого-то передатчика…

Тихий быстро подошел, склонившись над документами. В рукописных записях инженера «Метеора» упоминался экспериментальный войсковой передатчик коротковолнового диапазона и совершенно конкретная, выделенная красным карандашом частота – 77.7 мегагерц… Тихий лихорадочно, дрожащими пальцами, переключил свою модифицированную армейскую рацию на указанную частоту. Эфир был почти полностью забит мощными, хаотичными помехами Кокона… Но сквозь этот адский хаос, на самом пределе слышимости, Тихий вдруг уловил… да, это была она! Та самая короткая, чистая, мелодичная последовательность из пяти восходящих тонов, которую он уже слышал ранее, когда синий кристалл Ани был особенно активен, и которую он тогда списал на случайные помехи или галлюцинации. Сигнал был невероятно слабым, он почти тонул в грохоте и шипении помех, но он был! Он был реальным!

Глава 28: Шёпот в статике и светящаяся кора

Угол просторного, гулкого цеха №3 на лесопилке все больше походил на гнездо безумного изобретателя или секретную лабораторию алхимика из средневековья. Стены, испещренные углем и мелом схемами неизвестных частот, обрывками каких-то шифров и зарисовками спиральных символов, едва заметно дрожали от низкочастотного, всепроникающего гула Кокона, который стал неотъемлемой частью их жуткой реальности. Тихий, с перепачканными в саже и канифоли пальцами, худой и осунувшийся, но с лихорадочным блеском в глазах за толстыми стеклами очков, склонился над своей многострадальной армейской рацией Р-105М, выпотрошенной почти до последнего винтика и теперь мало напоминавшей свой первоначальный облик. Вместо штатной телескопической антенны из нее теперь торчала причудливая, почти инопланетная на вид конструкция – тугая спираль из толстой медной проволоки, форма которой была не случайной – он несколько бессонных ночей корпел над теми самыми обрывками схем гармонических резонаторов и волновых диаграмм, что они нашли в подвале старой школы, пытаясь с почти математической точностью воспроизвести один из самых простых, но, как он интуитивно, почти на грани безумия, чувствовал, ключевых и действенных символов древних повстанцев. Эта сложная спираль была намертво, почти намертво, обмотана вокруг ржавой, щербатой, видавшей виды стальной пилы, грубо воткнутой в прогнивший деревянный стол – Тихий, после бесчисленных экспериментов, методом проб и ошибок обнаружил, что этот массивный, заземленный кусок металла каким-то непостижимым образом фокусирует или стабилизирует тот невероятно слабый, почти призрачный сигнал, который он пытался поймать. На столе, рядом с остывшим, покрытым нагаром паяльником, лужицами застывшего припоя и жестяной банкой с канифолью, лежал один из ярко-синих, мерцающих кристаллов, который Аня несколько дней назад дала ему для этих отчаянных экспериментов, и он, следуя не столько строгой научной логике, сколько какому-то внезапному озарению и тем самым загадочным схемам из подвала, с риском для последней работающей рации, пытался хитроумно интегрировать этот кристалл в ее приемный контур, отчаянно надеясь, что кристалл сможет каким-то чудом усилить или отфильтровать нужную, спасительную частоту от всепоглощающего шума Кокона. Вокруг в творческом беспорядке валялась груда выпаянных из старых телевизоров и радиоприемников транзисторов, конденсаторов и каких-то непонятных плат, а на углу стола сиротливо лежала аудиокассета «Маяк» с выведенной на ней красным фломастером надписью: «ПОСЛЕДНИЙ ЭФИР. 23.07.93. КОНЕЦ СВЯЗИ».

– Ты спать-то когда собираешься, гений наш непризнанный? – Лис, прокравшийся в цех почти бесшумно, с силой швырнул на стол жестяную банку тушенки, едва не задев при этом паутину тонких, разноцветных проводов, тянувшихся от рации к какому-то самодельному блоку.

Тихий даже не вздрогнул, полностью поглощенный своим занятием. Его очки, заляпанные каплями припоя и жирными отпечатками пальцев, отражали мерцающий огонек паяльника, который он как раз разогревал на пламени свечи.

– Они глушат не все частоты, Лис, не все, – пробормотал он, не отрываясь от своих манипуляций и осторожно поднося синий кристалл ближе к своей самодельной спиральной антенне. – Есть… есть очень узкая щель. Та самая, на семидесяти семи и семи мегагерцах, о которой было в тех бумагах из "Метеора". Я почти поймал их устойчивый сигнал вчера в школе… нужно только еще немного усилить прием или… или найти правильную модуляцию, правильный ключ.

Лис скептически фыркнул, с сомнением глядя на этот хаос из микросхем, проводов и непонятных деталей:

– Щель? Да тут щели только в твоей башке, Тихий. И скоро она совсем треснет от этого твоего радио, если ты не начнешь нормально жрать и спать.

Ночь снова вцепилась в промерзший Колымажск своими ледяными, безжалостными клыками. Тихий, завернувшись в старое, дырявое солдатское одеяло с выгоревшими, едва различимыми звездами, не отрываясь, крутил ручку точной настройки своей модифицированной рации. Динамик с надсадой шипел, трещал, выплевывая уже ставший привычным, монотонный, давящий на мозг гул на частоте 145.32 Гц – ненавистный пульс энергетического Кокона. Внезапно, когда надежда уже почти оставила его, помехи дрогнули, словно споткнулись. В тот самый момент, когда синий кристалл, хитроумно и рискованно включенный им в высокочастотную цепь рядом с самодельной антенной, едва заметно, но отчетливо пульсирнул мягким, чистым, голубоватым светом, а Тихий, вспомнив одну из особенно сложных модуляционных схем, которую он часами разглядывал на металлических пластинах повстанцев и которую он с невероятным трудом и упорством сумел воспроизвести на своей кустарной, но работающей приставке к рации, изменил модуляцию передаваемого им слабого, почти неразличимого тестового сигнала… сквозь оглушительный шум и треск прорвался ОН – чужой, неземной, но такой долгожданный голос:

– "…с-с-ш-ш… семь… ключ… един… спир-р-раль… Най-н-нач… жи-и-ив… опа-а-асность… близ-с-ско…"

Голос был нечеловеческим, глубоко искаженным помехами и расстоянием, почти неузнаваемым, это была странная, пугающая смесь скрежета металла, шелеста сухого песка, тихого шепота и резких электронных помех, но в нем, несомненно, слышались осмысленные, хоть и обрывочные, слова, похожие на древние эвенкийские наречия, перемешанные с какими-то совершенно незнакомыми, гортанными звуками. Тихий замер, его сердце пропустило удар, а потом бешено заколотилось в груди в такт мерцанию тусклой лампы над столом. Он инстинктивно наклонился ближе к динамику, боясь пропустить хоть слово.

– "…с-с-паси… их… крис-с-сталл… душ-ш-ша… син-н-ний… не дай… тьме… погло-о-о…"

За этим последовал оглушительный, нарастающий вой, такой низкий и мощный, что задрожали не только стаканы с болтами на столе, но и сами стены цеха. Это был уже не далекий, слабый сигнал повстанцев. Это был яростный, грозный ответ самого Кокона. Мощный, давящий, полный ледяной, нечеловеческой угрозы. Словно кто-то огромный, невидимый и безгранично злой заметил их отчаянные попытки пробиться сквозь его пелену и грубо, властно предупреждал, чтобы они не лезли, куда не следует, не будили лихо, пока оно тихо. Тихий в ужасе впился пальцами в край стола, его лицо побелело, как полотно. Старенький кассетный магнитофон рядом с рацией жалобно захрустел, но продолжал записывать эти кошмарные звуки на пленку. Тихий знал – на пленке эти звуки будут еще страшнее, еще реальнее.

Тем временем в тайге, на границе эвенкийского стойбища, происходили не менее тревожные изменения. Заря, молодая травница «Теней», с первыми лучами оранжевого рассвета отправилась на опушку леса, чтобы срезать кору молодой пихты для целебного отвара – в последнее время многие на стойбище, особенно старики и дети, жаловались на сильные головные боли, слабость и странные, пугающие сны. Ее острый, хорошо заточенный нож встретил неожиданное, почти каменное сопротивление. Кора, обычно мягкая и податливая в это время года, сегодня была твердой и хрупкой, как пересохшая глина, и под ней, вместо живой, сочной, пахнущей свежей смолой древесины, обнаружилась какая-то стекловидная, полупрозрачная, желтоватая субстанция с едва заметными, как застывшие в янтаре капилляры, темными, маслянистыми прожилками. Когда она наконец с большим трудом отделила небольшой кусок коры, то с ужасом увидела, что внутренняя сторона ствола, там, где должна была быть живая, дышащая ткань дерева, покрыта тонкой, блестящей, похожей на застывший силикон, пленкой, а из самой древесины сочится густая, почти прозрачная, липкая смола с мелкими, как сахарная пудра, острыми кремниевыми вкраплениями. Дерево выглядело больным, умирающим, его жизненные соки, казалось, стремительно замещались чем-то чужеродным, мертвым, неорганическим. Заря отшатнулась от дерева, как от прокаженного, ее сердце сжалось от дурного предчувствия и какой-то первобытной тоски. Лес, их вечный кормилец, их дом и их защита, тоже заболел этой страшной, небесной хворью, принесенной оранжевым небом. Духи тайги были не просто напуганы – они страдали и умирали вместе с ней.

К ночи, когда Колымажск погрузился в свой обычный, тревожный, полный кошмаров сон, лес преобразился еще сильнее, еще страшнее. Буран, один из лучших следопытов «Теней», выслеживающий заплутавшего и, возможно, уже мутировавшего оленя, внезапно замер у старого, могучего кедра, который эвенки считали священным. Кора этого кедра, днем казавшаяся лишь необычно хрупкой и сухой, теперь, в густой темноте, тускло, ядовито-зеленым, почти фосфорическим светом пульсировала, словно внутри дерева билось какое-то огромное, больное сердце. Это было не просто равномерное свечение, а сложная, переплетающаяся, живая сеть тончайших светящихся нитей, пронизывающих всю кору и, казалось, уходящих глубоко вглубь ствола, словно невидимый Кокон методично и безжалостно вплетал свою смертоносную биохимическую матрицу в саму структуру древнего, священного леса. Синеватые, почти черные прожилки на светящейся коре едва заметно мерцали в такт низкому, давящему гулу Кокона. Казалось, сами деревья тайги, ее вековые стражи, становились послушной частью этого гигантского, инопланетного механизма, их живая древесина стремительно превращалась в хрупкое, безжизненное стекло, а целебная смола – в ядовитый, острый кремний, и они начинали служить невольными проводниками или зловещими ретрансляторами энергии этого всепоглощающего Кокона.

Тихий, завернувшись в старое, пропахшее дымом и машинным маслом одеяло, сидел в своей холодной каморке на лесопилке, которая все больше походила на берлогу безумного, одержимого своей идеей изобретателя. Вокруг него на полу и на единственном шатком столе валялись мотки медной и алюминиевой проволоки, разобранные до основания радиоприемники, какие-то непонятные платы, транзисторы, диоды и резисторы. Рядом с остывшим паяльником и банкой с канифолью лежали несколько потрепанных, зачитанных до дыр газет – «Известия» и «Комсомольская правда» за жаркое, но такое далекое и уже почти нереальное лето 1993 года, которые он когда-то подобрал на заброшенной городской почте. Крупные, кричащие заголовки на первых полосах все еще вопияли о каком-то конституционном кризисе, о борьбе Ельцина и Хасбулатова за власть, о никому не нужных ваучерах и о разгуле преступности в стране.

– Там, наверное, на «большой земле», сейчас все делят эту власть и эти дурацкие бумажки-ваучеры, – с какой-то отстраненной, вселенской тоской подумал Тихий, глядя на эти пожелтевшие страницы из другой, уже несуществующей для него жизни. – А мы тут… как в другом, параллельном измерении, в какой-то страшной сказке без хорошего конца, отрезанные от всего мира, забытые и проклятые.

Он снова с решимостью обреченного надел старые, скрипучие наушники и принялся медленно, миллиметр за миллиметром, вращать ручки точной настройки своей многострадальной, модифицированной до неузнаваемости армейской рации Р-105М. Его единственной, навязчивой целью была та самая, почти мифическая частота – 77.7 МГц, – которую они с таким трудом обнаружили в старых, полуистлевших документах проекта «Метеор».

В эфире по-прежнему царил оглушительный, невыносимый хаос – пронзительный треск статических разрядов, глубокий, воющий гул, похожий на стоны раненого кита, и, конечно же, этот вездесущий, давящий на мозг, сводящий с ума гул Кокона на его проклятой, ненавистной частоте 145.32 Герца. Но Тихий был упрям, как никто другой. Он часами, сутками напролет мог просиживать так, не замечая ни голода, ни холода, пытаясь выловить из этого ада звуков хоть что-то осмысленное, хоть малейший намек на сигнал.

И вот, когда он уже почти отчаялся, когда его пальцы онемели от холода, а глаза слипались от усталости, сквозь рев и скрежет помех снова, как тогда в подвале школы, пробилась та самая, едва-едва уловимая, почти призрачная мелодичная последовательность из пяти коротких, чистых тонов. Короткая, как мимолетный вздох, но такая ясная и отчетливая на фоне этого хаоса.

– Есть! Я слышу! – мысленно, боясь спугнуть удачу, воскликнул он.

Но в этот раз он заметил еще кое-что, гораздо более важное. В тот самый момент, когда он, повинуясь какому-то наитию, включил свой самодельный, маломощный передатчик на той же самой частоте 77.7 МГц (он отчаянно пытался послать ответный сигнал, простой, незамысловатой морзянкой «SOS… SOS… МЫ ЗДЕСЬ… ПОМОГИТЕ…»), основной, монотонный гул Кокона, который он всегда слышал в наушниках как неизменный, давящий фон, на мгновение изменился. Он не стал тише, нет, но в нем появились какие-то странные… резкие, неприятные интерференционные биения. Как будто две несовместимые звуковые волны, два совершенно разных, чуждых друг другу ритма наложились друг на друга, создавая острый, режущий слух диссонанс. Он тут же вспомнил, как тогда, в подвале старой школы, когда юная шаманка Искра пела свою древнюю, горловую песнь над синим кристаллом повстанцев, а он, Дмитрий и Аня подавали на него слабый электрический ток, гул Кокона тоже на мгновение "спотыкался", давал сбой. Теперь он был почти уверен: частота 77.7 МГц и энергия синих кристаллов, особенно если она модулирована или усилена правильными древними символами или звуками, могут каким-то образом нарушать стабильность энергетического поля Кокона!

Тихий быстро, дрожащими от волнения руками, выключил свой передатчик. Резкие биения в гуле Кокона тут же пропали. Снова включил – появились. Он повторил этот эксперимент несколько раз. Эффект был стабильным, повторяемым.

Потом он взял тот самый синий кристалл, который Аня оставила ему для экспериментов, и осторожно положил его рядом с самодельной антенной своей рации. Когда он снова включил передатчик на «повстанческой» частоте, интерференционные биения в монотонном гуле Кокона стали еще более выраженными, почти ритмичными, словно кто-то с силой бил по огромной, натянутой до предела струне не в такт основной, зловещей мелодии.

– Это… это просто невероятно, – прошептал Тихий, его сердце бешено заколотилось в груди от этого открытия. – Кокон… он "слышит" эту частоту! И эти древние символы, эти синие кристаллы… они ему очень не нравятся. Они для него как… как яд, как ключ к какой-то его скрытой уязвимости. Как будто они действительно могут нарушить его структуру, его внутреннюю гармонию… если только найти правильный способ, правильную комбинацию. Нужно немедленно рассказать об этом Дмитрию и Искре! И Ане, конечно! Может быть, если мы объединим наши знания – мои технические, их шаманские и научные – мы сможем создать что-то, что не просто создаст временные помехи, а… сможет пробить эту проклятую, ледяную дрянь! Или хотя бы ослабить ее.

Он с трудом поднялся на затекшие ноги, чувствуя прилив сил и какой-то безумной, отчаянной надежды, которой у него не было уже очень давно. Кажется, у Колымажска появился шанс. Маленький, призрачный, но шанс.

Глава 29: Видения шаманки и плачущие камни

Сумерки, густые и холодные, окутали скованный льдом берег Колымажки сизым, почти непроницаемым туманом, который, казалось, источал сам мертвенно-оранжевый Кокон. Бабушка Ани, старая шаманка Уйгууна, завернутая в древнюю, вытертую до блеска и лоска шкуру пещерного медведя, поверх которой была накинута такая же древняя, тяжелая, расшитая потускневшим бисером и пожелтевшими от времени костяными пластинками ритуальная накидка, медленно, со старческой неторопливостью, разложила на плоском, покрытом инеем валуне у самого берега пучки сухого багульника и можжевельника. Дымок от небольшого, с трудом разведенного костра, для которого Аня с большим трудом набрала немного сухих веток в промозглом, заиндевевшем лесу, вился тонкими, причудливыми спиралями, цепляясь за многочисленные амулеты на ее высохшей шее. Аня осторожно принесла ей воды в старом, щербатом глиняном горшке – не из реки, которая теперь казалась ей «мертвой» и «грязной» от чужеродной, давящей энергии Кокона, а из дальнего, едва пробивающегося сквозь мерзлую землю лесного родника, который, по словам бабушки, еще хранил чистоту и силу земли.

– Принеси еще сухой травы, дитя мое, да побольше, – сказала старуха, не поворачивая головы, ее голос был слаб, почти как шепот ветра, но глаза, устремленные на разгорающийся огонь, горели каким-то недобрым, потусторонним огнем. – Сегодня духи предков будут говорить громко. Или кричать от боли. Нужно, чтобы наша песня была сильной, чтобы они услышали нас сквозь этот вой.

Большой шаманский бубен, обтянутый старой, потрескавшейся оленьей кожей, застучал в ее морщинистых, но все еще сильных руках. Сначала тихо, глухо, как далекие удары сердца спящего гигантского зверя, потом все громче, все настойчивее, пока его низкий, вибрирующий гул не слился с таким же низким, давящим, всепроникающим ревом Кокона, от которого, казалось, дрожала сама земля под ногами. Бабушка медленно, тяжело закружилась на месте, ее длинная ритуальная накидка развевалась, как крылья огромной, древней птицы, а ее тень причудливо плясала на обледенелых прибрежных скалах. Глаза ее закатились, оставив под набрякшими веками лишь узкие, пугающие белые щели.

– Тэ-э-эксэ… Айа-а-ан… – ее горловой, дребезжащий и одновременно неожиданно глубокий напев, казалось, разрезал стылый, мертвый воздух. Она пела о древних временах, когда над вечной тайгой сияли две Луны – одна ясная, сияющая, чистая, как слеза ребенка, несущая свет, мудрость и знание, другая – темная, холодная, безжизненная, несущая бесконечную тень и вечно пожирающая души. Она пела о великой битве духов этих двух Лун, о расколотом надвое небе и о священных камнях, что с тех пор плачут кровавыми слезами земли.