Сибирский кокон

Аня и Искра, сидевшие рядом у костра и поддерживающие огонь, подбрасывая сухие ветки и травы, как учила их бабушка, чувствовали, как по коже бегут ледяные мурашки, а волосы на голове шевелятся от неведомой, древней силы, наполнившей это место.

Внезапно голос старой шаманки изменился, стал ниже, грубее, почти мужским, и из ее груди полились странные, гортанные слова на древнем, почти забытом диалекте, которого не понимали даже Аня с Искрой, но который был полон невероятной мощи и первобытной, вселенской мудрости: "Вижу… тени, рожденные из холодной, мертвой звезды, что не знает света… их когти – застывший свет самой тьмы, а их прикосновение несет лед и распад… Их черные, безжизненные камни поют свою бесконечную, тоскливую песню пустоты и разрушения на низкой, давящей, убивающей все живое частоте, что спутывает мысли, подчиняет чужую волю, превращает горячую, живую кровь в стылый, мертвый лед… Они пришли к нам из великой, бездонной, черной пустоты, где нет ни солнца, ни звезд, ни самой жизни, чтобы накрыть нашу землю своим ледяным, удушающим саваном –и высосать из нее всю ее жизненную силу, всю ее душу, превратив все живое в послушных, бездушных, пустых кукол, лишенных воли и памяти. А им противостоят… или когда-то противостояли… духи чистого, синего, живого пламени, пришедшие с далеких, сияющих, живых звезд, что несли с собой песню творения… давно они здесь были, их огненные корабли, подобные падающим звездам, падали на нашу землю, как раненые небесные птицы… их синие, живые, поющие камни отвечают на другую песню, чистую, высокую, свободную, как полет могучего орла над самыми высокими вершинами гор… их священные, древние знаки – это не просто красивые, бессмысленные узоры, это… это русла для этой небесной, живительной песни, для этой созидающей силы. Спираль собирает ее, вьет и множит, как полноводная река собирает в себя тысячи ручьев, а остроконечный треугольник направляет ее, концентрирует, как острие шаманского, освященного копья… но нужна очень верная, очень чистая нота, нужен правильный, сильный, идущий от самого сердца ритм, чтобы эти камни и знаки запели в полную свою невероятную мощь и смогли заглушить этот жуткий, похоронный вой тьмы, чтобы смогли растопить лед в человеческих сердцах и в камнях нашей многострадальной земли…"

Аня слушала, затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово, хоть звук. "Низкая, давящая частота… чистая, высокая песня…" Это было так невероятно похоже на то, о чем недавно говорил ей Тихий, сравнивая монотонный, сводящий с ума гул Кокона и тот едва уловимый, почти призрачный мелодичный сигнал на "повстанческой" частоте. А символы – "русла для силы" … Это почти дословно перекликалось с последними догадками Дмитрия о схемах древних резонаторов и антенн. Шаманские, древние видения и современные научные гипотезы неожиданно, почти чудом, начали сплетаться в единую, пугающую и одновременно дающую слабую, но реальную надежду картину.

В это самое время Следопыт, один из лучших охотников «Теней», осторожно пробираясь по заснеженной тропе к ручью, где он надеялся найти хоть немного незамерзшей, чистой воды для стойбища, внезапно споткнулся о большой, уродливый, остроконечный кристалл грязно-серого цвета с отвратительными багровыми прожилками, который торчал из мерзлой земли, словно клык какого-то подземного чудовища. Таких жутких камней в последние несколько дней в тайге и даже на окраинах города становилось все больше и больше, они словно росли из-под самой земли, как ядовитые, смертоносные грибы после дождя. Этот кристалл тускло, недобро пульсировал мутным, болезненным светом, и из многочисленных трещин на его поверхности медленно сочилась густая, вязкая, как смола, жидкость, светящаяся в сумерках ядовито-оранжевым, почти фосфорическим огнем. Эта отвратительная жидкость, попадая на снег, с шипением и треском плавила его, оставляя после себя черные, зловонно дымящиеся проплешины. Трава и мелкий кустарник вокруг этого камня чернели, съеживались и умирали от одного его прикосновения, а от самого камня исходил слабый, но невероятно тошнотворный, сладковатый химический запах, от которого мгновенно начинало першить в горле и слезились глаза.

– Порождение Кокона, – прошептал Следопыт, с отвращением и суеверным ужасом отступая на несколько шагов. – Камень смерти. Он не просто "плачет" – он плюется ядом, он отравляет все вокруг себя. Совсем не такой, как тот, синий, живой, что принесла нам Аня от упавшего "огненного змея". Тот камень поет песню звезд, а этот – воет от боли и убивает все живое.

Бабушка-шаманка очнулась только на рассвете, когда костер уже почти догорел. Её лицо было серым, изможденным, как будто она не спала много ночей, а ее глаза, хоть и прояснились, были полны глубокой, вселенской печали.

– Две луны… две силы… – прошептала она, ее иссохшие губы едва шевелились, она с трудом сжимала холодную руку Ани. – Одна разбита… ее свет почти угас… другая жаждет крови… и власти над всем сущим…

Искра поднесла ей глиняную чашку с теплым отваром из целебных трав, но старуха слабым движением отстранилась:

– Сердце тайги… оно спит под старым, священным огнём… – Она с трудом подняла руку и указала на север, туда, где над дальними, заснеженными сопками все еще висел тот самый зловещий, пульсирующий зеленый отсвет, который они все видели перед падением "огненного змея". – Там, где впервые упали на нашу землю дети Синих Звезд, где их корабль, их Тынгырай, врос в плоть земли, став ее частью. Они, тени с неба, хотят его… то, что еще осталось от первых "синих духов", их силу, их древние знания, их живые камни. Как мы когда-то, в голодные годы, хотели теплой одежды и железных орудий у белых людей…, и они, эти тени, не остановятся ни перед чем, пока не получат это или не уничтожат все, что может им помешать.

Вбежавший в этот момент в чум запыхавшийся, перепуганный Следопыт прервал ее тихие, полные горечи слова. В руке, обернутой куском оленьей шкуры, он с опаской держал небольшой обрубок того самого темного, "плачущего" кристалла, который он нашел у ручья, и который все ещё слабо сочился своей ядовитой, светящейся жидкостью.

– Камни… эти камни… они… они живые… и они повсюду!

Утром, когда бледное, оранжевое солнце неохотно поднялось над замерзшим Колымажском, «Тени тайги» собрались у большого костра. Аня разложила на старой медвежьей шкуре несколько пожелтевших берестяных записей с древними символами и тот самый большой, синий кристалл, найденный в подвале школы.

– Бабушка видела великую войну, – сказала она тихо, но так, чтобы слышали все. – Не нашу, не людскую. Их войну. Войну духов двух Лун. – Она ткнула пальцем в ненавистное оранжевое небо. – Эти твари… – она кивнула на темный, ядовитый кристалл, который Следопыт с опаской все еще держал на куске коры, – …они не просто убивают. Они переделывают все под себя. Они превращают нашу землю, нашу тайгу в свой отвратительный инкубатор, в свое живое, смертоносное оружие.

Орлан, всегда молчаливый и суровый, скрестил на груди свои мощные руки:

– А синие духи? Они наши союзники? Они помогут нам?

– Нет, Орлан, – Аня медленно покачала головой, и в ее глазах отразилось пламя костра. – Они как ветер… как эхо далекой песни… они предупреждают, они оставляют нам знаки, но они не будут сражаться за нас. Они оставили нам свое тяжелое наследие – свои знания, свои символы, свои живые кристаллы. Но сражаться за свою землю, за свою жизнь мы должны сами.

Следопыт с силой подбросил в костёр большую, сухую ветку. Пламя жадно, с шипением и треском, поглотило её:

– Значит, будем сражаться одни. Против всего этого ада. Но теперь мы хотя бы знаем, за что мы сражаемся. И против кого. И, возможно, даже как.

Аня подняла голову и посмотрела на север, туда, где, по словам бабушки, под "старым огнем" спало древнее сердце тайги, сердце Тынгырая. Где-то там, глубоко под землёй, билось то самое сердце, которое хотели вырвать и пожрать чужие, холодные тени. И она вдруг с абсолютной, почти болезненной ясностью поняла – это ее сердце тоже. И она будет за него биться. До последнего вздоха.

Глава 30: «Забытые в тайге»

Полковник Морозов тяжело прислонился к обгоревшему, искореженному фюзеляжу их разбитого вертолета, сжимая в руке старый армейский компас своего отца – реликвию экспедиций "Метеора", с едва заметными, тускло поблескивающими синими кристаллическими вкраплениями на потертом, исцарапанном корпусе. Даже здесь, в самом эпицентре аномальной зоны, где стрелка обычного компаса давно бы сошла с ума, металась в безумном танце или замерла бы навсегда, этот, особенный, хоть и сильно дрожал, но упрямо, почти настойчиво указывал в одном-единственном направлении – на далекий, заснеженный северо-восток, туда, где на секретных, пожелтевших от времени картах "Метеора" был отмечен загадочный "Объект Гамма-Прим", описанный его отцом в своих немногочисленных, чудом уцелевших дневниках как "место силы древних" или "врата, ведущие к звездам".

Капитан Волков, осунувшийся, с темными кругами под воспаленными от бессонницы глазами, сидел на холодном, покрытом инеем снегу и с отчаянием тыкал обугленной, погнутой отверткой в расколотый, оплавленный корпус армейской рации Р-105М. Искры, как последние, горькие слезы угасающей надежды, сыпались из разбитого, безжизненного нутра прибора.

– Всё. Окончательно сдохла, – бросил он с плохо скрываемой горечью, швырнув бесполезный кусок обгоревшего металла в ближайший сугроб. – Эта проклятая зона… она как будто высасывает всю энергию из наших приборов, глушит на всех мыслимых и немыслимых частотах. Мы отрезаны. Полностью и окончательно.

Морозов медленно, с трудом поднял тяжелую голову. Небо, хоть и было обычного, привычного дневного цвета, без оранжевой пелены Кокона, который еще не добрался до этой глуши, казалось неестественно тяжелым, свинцовым, давящим на плечи какой-то невидимой, гнетущей массой. Его правое бедро, туго перевязанное окровавленным парашютным ремнем, нещадно, до тошноты ныло, каждый удар сердца отдавался в нем острой, невыносимой, пульсирующей болью. Он снова, уже в который раз за эти бесконечные дни, вспомнил отца – того самого майора Григория Морозова, чьи детальные, почти безумные, как ему тогда казалось, отчеты о проекте «Метеор», о "синих духах", пришедших со звезд, и о "кораблях из другого, неведомого мира" он когда-то, в порыве юношеского максимализма, неверия и страха перед правдой, сжег, назвав бредом сумасшедшего. Теперь эти пожелтевшие, хрупкие страницы, если бы они только уцелели, могли бы спасти им жизнь, дать ответы, указать путь.

– Вставать, капитан, – рявкнул он, с огромным трудом опираясь на ствол молодой, обожженной при падении вертолета березы. Голос его был хриплым от холода, усталости и неутоленной жажды. – Искать укрытие нужно. Идти. Идем по направлению этого проклятого, но единственно верного компаса. Если отец был хоть в чем-то прав, там, на севере, у Черной Сопки, мы найдем что-то важное. Или свою тихую, бесславную смерть. Но сидеть здесь и ждать, пока нас сожрут волки или мы замерзнем, я не собираюсь.

Волков, тяжело вздохнув и морщась от боли в вывихнутом плече, разложил на снегу чудом уцелевший, хотя и сильно помятый и испачканный кровью, лист из шифр-блокнота Морозова-старшего. Жирные, размазанные красные кресты на старой топографической карте отмечали многочисленные зоны, где в далеких, теперь уже почти мифических пятидесятых, бесследно, одна за другой, исчезали целые геологические партии, посланные на поиски урана и других "стратегических ресурсов". Отец Морозова, как следовало из его отрывочных, часто зашифрованных записей на полях, был уверен, что дело не в несчастных случаях или нападениях диких зверей. "Зона 12-К – эпицентр всех аномалий, – гласила одна из таких записей. – Невероятная, смертельная опасность. Избегать любой ценой. Но к северу от нее, у самого подножия Черной Сопки, старый эвенкийский шаман Улукиткан, единственный, кто не боялся говорить правду, показывал мне 'врата синих духов' – тайную, скрытую от чужих глаз пещеру, где, по его словам, их сила еще не угасла, и где они оставили свои священные знаки, свою память."

– Вот где мы примерно, – капитан ткнул пальцем, обмотанным грязным, пропитавшимся кровью бинтом, в самый центр одного из таких зловещих «крестов». – Ваш отец, получается, товарищ полковник, завещал нам идти прямиком в пасть дьявола.

Морозов издал короткий, сухой, хриплый смешок, больше похожий на предсмертный кашель:

– Он верил, что там, глубоко под землей, в вечной мерзлоте, спит их корабль. Инопланетный. Разбившийся много веков или даже тысячелетий назад. И что "синие духи", повстанцы, как он их называл в своих последних, самых отчаянных отчетах, оставили там что-то, что может помочь… или окончательно погубить любого, кто осмелится это древнее зло потревожить. Тогда, много лет назад, я смеялся над его 'фантазиями'. А теперь… теперь я готов поверить во что угодно, лишь бы выбраться из этого ледяного, безмолвного плена, или хотя бы умереть не как загнанный зверь.

– А вы во что верите сейчас, полковник? В инопланетян? В духов?

– Я верю, капитан, что если там, у Черной Сопки, действительно есть какой-то старый, заброшенный бункер или пещера – там, возможно, есть еда, тепло и так необходимые нам медикаменты. И, может быть, хоть какие-то ответы на наши проклятые, неотступные вопросы. А на большее я уже и не надеюсь. У нас почти не осталось ни патронов, ни еды. Этот путь займет не один день, если мы вообще доберемся. Каждый час на этом морозе, да еще с моей ногой – это игра со смертью.

Тайга дышала могильным, пронизывающим до костей холодом. Стволы вековых, могучих кедров, покрытые обычным, пушистым, серебристым инеем, а не той жуткой, стекловидной, мертвенной корой, что уже начала появляться в проклятых окрестностях Колымажска (этот необратимый процесс, как они еще не знали, начнется с полным, окончательным формированием энергетического Кокона), тихонько, жалобно звенели на пронизывающем, ледяном ветру, словно мириады крошечных хрустальных колокольчиков, отсчитывающих последние минуты их жизни. Волков, с трудом превозмогая боль в плече и слабость, шел впереди, проламывая глубокий, предательский наст, его самодельный, наспех собранный анализатор поля, составленный из остатков вертолетного навигационного оборудования и каких-то чудом уцелевших после падения чувствительных датчиков, тревожно, надсадно пищал, фиксируя быстро нарастающие, хаотичные, непонятной природы электромагнитные возмущения.

Путь к далекой Черной Сопке, отмеченной на старой, потрепанной карте майора Морозова как место возможного укрытия "синих духов", превратился в настоящий, изматывающий, почти невыносимый ад. Каждый шаг для полковника Морозова был жестокой пыткой. Воспаленная рана на бедре горела огнем, распухшая нога почти не слушалась, и он передвигался лишь благодаря нечеловеческой силе воли, остаткам армейской выучки и отчаянной поддержке капитана Волкова, который практически тащил его на себе, сам едва держась на ногах от смертельной усталости и голода. Они двигались мучительно медленно, проваливаясь в глубокий снег, продираясь сквозь колючие заросли и бурелом, делая частые, короткие, но совершенно необходимые привалы, чтобы Морозов мог хоть немного передохнуть, а Волков – проверить и кое-как перевязать его рану, которая, несмотря на все их примитивные старания и остатки антисептика из аптечки, выглядела все хуже и хуже, угрожая заражением крови. То, что здоровый человек в обычных условиях, возможно, прошел бы за несколько часов, для них растянулось на два бесконечных, ледяных, полных боли, отчаяния и почти угасшей надежды дня. Ночью они пытались развести костер, но сырые дрова почти не горели, давая больше дыма, чем тепла, и приходилось жаться друг к другу, чтобы хоть как-то не замерзнуть насмерть. Еды почти не было – несколько галет и банка мясных консервов, которую они растягивали как могли. Чем ближе они подходили к точке, отмеченной на карте отца, тем сильнее, агрессивнее и опаснее становились электромагнитные помехи – у Волкова уже несколько часов непрерывно трещало и звенело в ушах, вызывая сильные приступы тошноты и головокружения, а старый, верный компас Морозова начал вести себя совершенно непредсказуемо и пугающе, его намагниченная стрелка теперь металась по циферблату, как сумасшедшая, или надолго замирала, указывая в совершенно произвольном, нелогичном направлении. В одном из узких, заваленных вековым буреломом и острыми камнями ущелий на них неожиданно, без всякого предупреждения, напала стая огромных, черных, как сама смоль, птиц, лишь отдаленно и очень смутно напоминающих обычных ворон-переростков, но с горящими злобным, немигающим, ядовито-желтым огнем глазами и когтями, острыми, прочными и загнутыми, как стальные рыболовные крючья. Отбиться от этих невероятно агрессивных, явно мутировавших тварей удалось лишь чудом, расстреляв почти все оставшиеся в пистолете Морозова драгоценные патроны. Изможденные до предела, замерзшие до мозга костей, почти обессилевшие и потерявшие всякую надежду, они уже готовы были просто сдаться на милость этой проклятой, враждебной, чужой тайги, когда Волков, сверяясь с последними, едва работающими показаниями своего самодельного анализатора поля, из последних сил, почти теряя сознание от боли и усталости, указал на почти незаметную, узкую, темную расщелину в отвесной, покрытой мхом и лишайниками скале, хитро скрытую за густыми, непроходимыми зарослями заиндевевшего, колючего можжевельника: – Там… полковник… там что-то есть… приборы просто зашкаливают… но… это какая-то другая энергия… не такая враждебная, как везде вокруг…

Скала, к которой они, шатаясь от слабости, вышли через несколько долгих, мучительных часов изнурительного, почти нечеловеческого пути, своей причудливой формой напоминала расколотый ударом гигантской молнии огромный, древний череп. Между двумя громадными, покрытыми седым мхом валунами, поросшими странным, светящимся в темноте даже днем синеватым, почти неземным лишайником-хамелеоном, зиял узкий, темный, почти невидимый проход. На огромном камне у самого входа – едва заметная, полустертая временем и непогодой, но все еще различимая спираль и выбитый рядом с ней треугольник с точкой внутри. Точно такие же загадочные, древние символы, какие молодая шаманка Аня видела на таинственных металлических пластинах в сыром, заброшенном подвале старой школы.

– Здесь, – Морозов с каким-то благоговейным трепетом и затаенной надеждой провел рукой по холодному, гладкому символу. Камень под его пальцами был неожиданно теплым, несмотря на лютый мороз, и словно вибрировал изнутри. – Отец в точности описывал эти знаки в своих последних записях. «Врата синих духов». Он верил, что это не просто старое укрытие, а своего рода… портал или ключ к их миру, к их знаниям.

Волков направил слабый, дрожащий луч своего тусклого, почти севшего фонаря в узкую, темную щель. Луч уперся в идеально гладкую, без единого видимого шва, металлическую дверь синеватого, переливающегося всеми цветами радуги оттенка, которая, казалось, была неотъемлемой частью самой скалы и не имела ни привычных ручек, ни видимых замков, лишь несколько неглубоких, идеально вырезанных в металле углублений, в точности повторяющих сложную, многогранную, кристаллическую форму тех самых синих кристаллов повстанцев.

Морозов дрожащей, негнущейся от холода рукой достал из внутреннего, потайного кармана своего старого, протертого кителя небольшой, потертый кожаный мешочек. Внутри, на выцветшей, почти истлевшей от времени шелковой тесьме, висел небольшой, но идеально чистый, словно только что ограненный, синий кристалл, один из тех немногих, что он успел подобрать среди дымящихся, еще горячих обломков их разбитого вертолета – тот самый, что был в ящике с загадочной маркировкой "Метеор-47. Образцы Тип-А". Этот кристалл был точной, уменьшенной копией того огромного кристалла, что описывал его отец в своих дневниках, полученного им много лет назад от старого, мудрого эвенкийского шамана Улукиткана как "священный ключ от звездных врат, оставленный небесными братьями". Он с замиранием сердца, почти не дыша, приложил этот кристалл к одному из треугольных углублений на таинственной, неземной двери. Кристалл в его руке и те самые крошечные синие кристаллические вкрапления на корпусе его отцовского компаса, который он все еще сжимал в другой руке, одновременно, как по команде, вспыхнули ярким, чистым, пульсирующим синим светом, и дверь, издав тихий, едва уловимый, мелодичный звон, похожий на пение далеких звезд, беззвучно, плавно, как по маслу, отъехала в сторону, открывая им вход в просторный, неожиданно теплый, залитый мягким, голубоватым, спокойным, пульсирующим сиянием круглый зал.

В самом центре этого зала, на невысоком, идеально круглом каменном возвышении, стояло нечто, похожее на очень сложный, почти инопланетный пульт управления, сделанный из того же самого синеватого, переливающегося, живого на ощупь металла и усеянный множеством мягко светящихся, постоянно меняющихся символов, голографических проекций и гладких, кристаллических сенсорных панелей. Некоторые панели были разбиты, покрыты трещинами или оплавлены, словно от сильного удара или мощного энергетического взрыва, но значительная, большая часть этой сложной системы, казалось, все еще находилась в рабочем состоянии, издавая тихий, едва уловимый, успокаивающий гул. От центрального пульта во все стороны, как лучи солнца, тянулись толстые, слабо светящиеся изнутри кабели к стенам круглого зала, где в глубоких, специально вырезанных в скальной породе нишах мягко мерцали крупные, идеально ограненные синие кристаллы, очень похожие на тот, что они нашли у обломков вертолета, но гораздо большего размера и, очевидно, неизмеримо большей силы. Это был явно какой-то древний, заброшенный, но все еще частично функционирующий командный центр или узел дальней межзвездной связи загадочных повстанцев.

Волков, с трудом сдерживая профессиональное волнение и научный азарт, лихорадочно перебирал уцелевшие, полуобгоревшие, но все еще читаемые страницы из шифр-блокнота Морозова-старшего, который он чудом сумел спасти из горящего вертолета. Наконец, он нашел то, что так долго искал – довольно подробное описание очень похожего пульта управления и его предполагаемых функций: "Объект 'Гамма-Прим'. Предположительно, система межзвездной связи или навигации неизвестной, высокоразвитой внеземной цивилизации. Реагирует на синие кристаллы определенной чистоты и структуры, а также на специфические звуковые частоты и волновые резонансы. Зафиксирована периодическая передача сложных, многоуровневых, кодированных сигналов на частоте 77.7 МГц. А также, судя по всему, система способна принимать и обрабатывать сигналы в очень широком диапазоне, включая сверхвысокие частоты, используемые для связи с объектами на орбите или за пределами атмосферы. В комплексе имеется встроенный блок автоматической дешифровки для стандартных военных протоколов земного происхождения, но для инопланетных сигналов требуются специальные ключи или алгоритмы, которые нам неизвестны. Попытки полной дешифровки этих сигналов нашими средствами пока, к сожалению, безуспешны, но сама структура сигнала и его сложность указывают на возможное наличие автоматического ответчика, аварийного маяка или системы экстренного оповещения."

Морозов отчетливо вспомнил последние, почти бредовые слова своего отца из того старого, почти рассыпавшегося от времени и сырости дневника: "Улукиткан часто говорил мне, что 'синие духи', его небесные братья, могут говорить через живые, поющие камни и через шепот поющего ветра, если только знать их истинную, священную песню. И что их загадочные, древние знаки – это не просто красивые, бессмысленные рисунки, а могущественные ключи к их невероятной силе, к их безграничным знаниям, к их далекому, звездному миру." Именно сейчас, стоя посреди этого древнего, почти нереального, инопланетного святилища, Морозов впервые за всю свою жизнь по-настоящему, до глубины души, понял, насколько слеп, глух и самонадеян он был все эти долгие годы, с презрением отвергая бесценное наследие и отчаянные, пророческие предупреждения своего несчастного отца.

Волков, используя свои обширные, энциклопедические знания в области радиотехники, физики и криптографии, а также полустертые схемы и формулы из блокнота майора Морозова, с невероятной осторожностью и точностью попытался подать минимальное, безопасное питание на уцелевшую, неповрежденную часть сложного пульта управления от нескольких найденных им в одной из боковых ниш небольших, но еще сохранивших некоторый остаточный заряд энергетических ячеек повстанцев. Несколько гладких, темных сенсорных панелей на центральном пульте тут же вспыхнули ярким, чистым светом, сложные, переплетающиеся, незнакомые символы на них пришли в движение, меняя свою форму и цвет, а из скрытых где-то в стенах зала невидимых динамиков донесся тихий, чистый, почти хрустальный, мелодичный перезвон, невероятно похожий на тот самый неуловимый, почти призрачный сигнал, который с таким трудом и упорством ловил молодой Тихий в далеком, изолированном, замерзающем Колымажске.