Сибирский кокон

Он протянул дрожащую руку и коснулся холодного, гладкого кристалла. В тот же миг острая, ледяная боль пронзила его от кончиков пальцев до самого сердца, а затем сменилась странным, пьянящим ощущением всемогущества. Черный кристалл словно врос в его ладонь, растворяясь, впитываясь в его плоть, а багровый свет хлынул по венам, наполняя его тело чужой, темной, невероятной энергией. Его глаза на мгновение вспыхнули таким же багровым огнем, а на коже, там, где раньше был уродливый шрам, проступили тонкие, черные, ветвящиеся узоры, похожие на кристаллические прожилки.

Голос в его голове удовлетворенно хмыкнул. "Теперь ты один из нас, Серый Волк. Иди. И принеси нам то, что принадлежит Империи. Начни с тех, кто осмелился бросить тебе вызов."

Высокая сопка у эвенкийского стойбища. То же время, вечер.

Аня стояла на самой вершине сопки, осененная древними, могучими кедрами, и напряженно вглядывалась в быстро темнеющее, предгрозовое небо над тайгой. Ветер трепал ее длинные черные волосы, донося из глубины леса едва слышный, но неуклонно нарастающий низкочастотный гул, не похожий ни на один из известных ей звуков природы или техники. В руке она сжимала свой главный оберег, подаренный ей бабушкой – маленький кожаный мешочек с защитными травами, священным медвежьим когтем и несколькими синими кристаллами. Внезапно небо на севере, в стороне старых, заброшенных шахт «Метеора» и Зоны 12-К, озарилось странным, пульсирующим, мертвенным свечением. Оно не было похоже на обычное северное сияние – имело болезненный, ядовито-зеленоватый оттенок и словно состояло из множества гигантских, извивающихся, переплетающихся между собой энергетических щупалец, тянущихся к земле. Амулет в ее руке стал ледяным, как кусок льда из самой глубокой проруби, а древний родовой узор из трех спиралей на ее предплечье отозвался острой, колющей болью, словно ее кожу одновременно пронзили тысячи тонких ледяных игл.

– Тынгырай проснулся… – прошептала она, и ее голос дрожал от смеси первобытного страха и странного, почти мистического предчувствия неотвратимой беды. – Нет… это не Тынгырай. Его песнь была другой, синей, печальной… Это… они. Тени. Те, о ком говорила бабушка. Они пришли. И они несут смерть всему живому.

Она чувствовала, как оберег в ее руке нагревается от ее собственного тепла, а древние символы на нем, вышитые оленьей жилой, словно оживают, вибрируют, передавая ей тревогу и боль самой земли, которая чувствовала приближение чужого, враждебного присутствия.

Часть 3. Кокон. Под оранжевым небом

Глава 21: Небесные иглы

Вечер опускался на Колымажск липким, грязновато-лимонным маревом, предвещающим очередную холодную ночь, несмотря на календарное лето. Ледяной ветер, прилетевший с верховьев Колымажки, гнал по пустым улицам ржавые листья и обрывки пожелтевших газет, тоскливо завывал в пустых глазницах выбитых окон заброшенных пятиэтажек. В такие вечера город казался особенно мертвым, забытым не только Богом и равнодушными властями, но и самой жизнью.

На ржавой, местами прохудившейся крыше цеха №3 лесопилки, прислонившись к холодной кирпичной трубе, курил Иван. Дым горькой, дешевой «Примы» смешивался с терпким запахом гниющих опилок и близкой, настороженной тайги. Внизу, у чадящего костра из паллет, грелись немногие оставшиеся с ним «Волки» – Бизон, Тихий, молчаливый Лис и еще пара ребят помоложе; их приглушенные, встревоженные голоса едва долетали до Ивана. Он смотрел не на них, а на быстро темнеющее, бездонное небо. Что-то было не так. Звезды, обычно яркие и колкие в этой северной глуши, сегодня казались тусклыми, подернутыми какой-то невидимой дымкой, а между ними, едва заметно, двигались крошечные, хаотичные огоньки. Они не мерцали, как далекие, привычные светила, а испускали ровный, холодный, почти игольчатый свет, и их траектории были ломаными, непредсказуемыми, словно невидимый, гигантский паук плел свою призрачную сеть в бездонной черноте космоса. Не спутники, не самолеты – те летели по прямой, оставляя четкий след. Эти же то замирали на мгновение, сканируя землю тонкими, как лазерный луч, нитями света, которые на долю секунды высвечивали участки непроходимой тайги или ржавые крыши домов, то резко дергались в стороны, словно потревоженная мошкара над пламенем свечи.

– Опять военные на своих вертушках балуются, черти, – пробормотал старик на балконе обшарпанной «хрущевки» у самой реки, сплевывая вниз окурок. Но дети, доигрывавшие в «казаков-разбойников» у полуразрушенного магазина «Рассвет», внезапно замерли, задрав головы к небу. Их обычно шумная, безудержная возня стихла, сменившись испуганным, почти благоговейным шепотом.

Аня стояла у самой воды, там, где Колымажка делала крутой, поросший ивняком изгиб, уходя вглубь темнеющей тайги. Она тоже видела эти странные, блуждающие в высоте огни. Тревога, холодная и липкая, как речная тина в октябре, коснулась ее сердца. Духи тайги, к которым она взывала весь день, молчали, словно затаившись перед лицом неведомой угрозы, но само небо сегодня кричало о надвигающейся беде.

В своей тесной каморке в одном из заброшенных бараков, заваленной старыми радиодеталями, проводами и поломанными приборами, Тихий, хакер-самоучка «Волков», склонился над вскрытым распределительным щитком старой городской АТС, которую он обнаружил в полузатопленном подвале почтового отделения. Он давно приметил эту заброшенную станцию и теперь, с помощью самодельного "жучка", подключенного к старому катушечному магнитофону "Романтик-306", пытался перехватить хоть какие-то сигналы, идущие по уцелевшим телефонным линиям к военной базе или администрации города – вдруг там кто-то еще пользуется проводной связью. Вместо привычных гудков или обрывков случайных разговоров (большинство линий давно молчали), он уже несколько часов фиксировал короткие, резкие всплески высокочастотного цифрового шума, похожего на пакетную передачу данных на совершенно неизвестном ему протоколе. Каждый такой всплеск, как он заметил, почти идеально совпадал с очередным странным маневром одного из "небесных игл", который он наблюдал через треснувшее, заклеенное бумагой стекло окна. Он скрупулезно, мелким, убористым почерком, записывал частоты, длительность и структуру этих сигналов в общую, засаленную тетрадь, чувствуя, как по спине бегут неприятные мурашки – и это было не от холода, царившего в его убежище. "Это не просто разведка, – подумал он, закусив кончик карандаша. – Это… планомерное картографирование. Или… наведение на цель. Они что-то ищут. Или готовятся к чему-то."

Ближе к полуночи, когда большинство редких огней в жилых домах Колымажска погасло, уступая место тусклому, призрачному сиянию аномальных кристаллов, разбросанных по тайге, Степан, одинокий, нелюдимый рыбак из ветхого барака на самой окраине города, с руганью проверял свои сети, расставленные с вечера. Старик был угрюм и зол – улов сегодня был никудышный. Пара тощих, костлявых окуньков да горсть мелких, колючих ершей. Вытаскивая очередную сеть из ледяной воды, он громко чертыхнулся. Среди обычной, привычной рыбешки отчаянно билась одна, странная до жути. Чешуя ее отливала тусклым, мертвенным металлом, словно была сделана из свинца, глаза, большие и выпуклые, были совершенно мутными, лишенными жизни, а из правого бока, прямо под жабрами, торчал тонкий, острый, как заточенная игла, шип иссиня-черного цвета, похожий на осколок вулканического обсидиана. При ближайшем, опасливом рассмотрении Степан заметил, что игла эта не цельная, а состоит из множества микроскопических, почти невидимых глазу, как будто живых, волокон, которые едва заметно шевелились и вибрировали.

Внезапно одна из тех крошечных, хаотично движущихся "небесных игл", что уже несколько часов незаметно кружили над Колымажском, словно выбрав свою жертву, спикировала вниз и почти беззвучно растворилась в воздухе прямо над головой Степана, осыпав его невидимой, но едкой пыльцой, от которой у него на мгновение запершило в горле. Он не придал этому значения, списав на дым от костра или речной туман.

– Тьфу, нечисть какая-то, – сплюнул Степан, брезгливо стряхивая мерзкую тварь с сети. Рыба с глухим шлепком упала на мокрый, прибрежный песок. Он заметил в сети еще одну, поменьше, с такими же острыми иглами, торчащими вдоль всего хребта. – Опять комбинат какую-то дрянь в реку слил, чтоб им там всем пусто было.

Он сгреб остальной, более-менее нормальный улов в старое, проржавевшее оцинкованное ведро. Рука случайно мазнула по слою холодной, липкой слизи, оставшейся на сети от металлической рыбы. Он не заметил, как одна из микроскопических, почти невидимых игл, которые, казалось, обладали собственной, пусть и примитивной, подвижностью и способностью к поиску органического тепла, словно крошечный, хищный паразит, мгновенно пробуравила верхний слой его огрубевшей кожи, возможно, воспользовавшись старой, едва заметной царапиной от рыболовного крючка, и внедрилась глубоко в кровоток. Сочетание прямого заражения от рыбы и недавнего "опыления" сверху, от "небесной иглы", создало чудовищный синергетический эффект, запустив процесс трансформации с невероятной, почти взрывной скоростью. Он почувствовал лишь мимолетное, почти незаметное покалывание, на которое он даже не обратил внимания. Степан вытер ладонь о свои старые, просмоленные штаны. Одну из мутировавших рыбин, ту, что была покрупнее, он все же, подумав, бросил в ведро.

– Мурке пойдет, она у меня все жрет, не привередливая, – проворчал он, взваливая мокрые, тяжелые снасти на плечо и направляясь к своему бараку. Если бы он знал, что кошка Мурка, съев эту рыбу, через час начнет биться в страшных конвульсиях, а потом из ее пасти полезут такие же черные иглы, он бы, возможно, сжег и рыбу, и сети, и даже свое ведро.

В дощатом, покосившемся бараке Степана пахло сыростью, плесенью и дешевым, вонючим табаком. Жена его, Аглая, уже давно спала, укрывшись старым, выцветшим лоскутным одеялом. Степан налил себе полный граненый стакан мутного, как болотная вода, самогона, выпил залпом, крякнул. Но привычное, обжигающее тепло почему-то не разлилось по телу. Вместо этого он почувствовал странный, нарастающий зуд на руке, там, где он машинально коснулся слизи от той проклятой рыбы. Микроскопическая игла, вонзившаяся в его кожу, была не просто осколком. Это был концентрат чужеродной биотехнологии, нано-механизм, разработанный для молниеносной перестройки органической материи. Попав в кровоток, он начал свою разрушительную работу с чудовищной, немыслимой для земной биологии скоростью. Возможно, свою роль сыграл и выпитый самогон, который ускорил распространение заразы по организму, или общее ослабленное состояние старого рыбака, чье тело уже не могло сопротивляться такому агрессивному вторжению. А может, это была та самая "принудительная инициация", о которой говорил голос Империи, – показательная, быстрая трансформация, чтобы посеять ужас. Зуд быстро распространялся по руке, становясь нестерпимым. Степан принялся ожесточенно чесаться, сначала незаметно, потом все яростнее, до крови.

«Что за чертовщина?» – подумал он, чувствуя, как под кожей будто ползает что-то тонкое, острое, колючее. Как раскаленная проволока. Или тысячи мелких, раскаленных добела иголок.

Он снова налил самогона, но и второй стакан не принес никакого облегчения. Наоборот, зуд усилился, к нему прибавилась ломота во всем теле, как при сильной лихорадке. Степан стал раздражительным, его все бесило. Аглая проснулась от его тяжелого дыхания и ворчания.

– Что с тобой, старый? Опять нализался до чертиков? – сонно, недовольно пробормотала она.

– Отстань, ведьма! – рыкнул Степан. Голос его прозвучал непривычно хрипло, почти по-звериному. Он чувствовал, как внутри него, вместе с зудом, нарастает непонятная, слепая, иррациональная ярость, и эта ярость, казалось, только подстегивала чужеродные иглы, заставляя их расти быстрее, пронзая его изнутри.

Глубокой ночью, когда Колымажск спал тревожным, поверхностным сном, внезапно тишину окраины разорвал дикий, леденящий душу, нечеловеческий крик. Лис, как раз возвращавшийся с очередной ночной «вылазки» к магазину «Рассвет» (где ему удалось разжиться парой банок просроченных консервов), замер на полпути, его воровское чутье мгновенно уловило смертельную опасность. Крик, полный невыносимой боли и животного ужаса, доносился со стороны рыбацких бараков у реки.

В бараке Степана творилось нечто невообразимое. Аглая, обезумевшая от страха, съежившись в углу и зажав уши, с ужасом смотрела на своего мужа. Его тело выгибалось страшной дугой на скрипучей кровати, изо рта шла кровавая пена. Он хрипел, царапая себе грудь и лицо ногтями, которые, казалось, на глазах удлинялись и заострялись. И тут это началось.

Кожа Степана на спине, руках и груди стала лопаться с отвратительным влажным звуком, будто пересохшая, потрескавшаяся земля. Из этих кровавых трещин, разрывая плоть, полезли острые, блестящие, иссиня-черные иглы, точно такие же, как на той проклятой рыбе, только гораздо крупнее и длиннее. Они росли прямо из его тела, пронзая мышцы и сухожилия, с каждым мгновением становясь все тверже и острее, как стальные шипы. Суставы его рук и ног вывернулись под неестественными углами, кости затрещали с сухим, тошнотворным хрустом. Глаза рыбака налились мутным, желтым, фосфоресцирующим светом, зрачки сузились до вертикальных щелей, как у змеи или ящерицы. Вместо человеческого крика из его искаженного, перекошенного горла вырвался скрежещущий, булькающий рев, в котором уже не было ничего человеческого – только первобытная ярость и боль.

Существо, еще несколько часов назад бывшее Степаном-рыбаком, судорожно вскочило на ноги. Оно стало выше, сутулее, но при этом казалось невероятно сильным и ловким. Острые, как кинжалы, иглы на его теле тускло мерцали в слабом свете луны, пробивавшемся сквозь грязное, заиндевевшее окно. Одним сокрушительным ударом когтистой, изменившейся до неузнаваемости руки оно вышибло хлипкую дощатую дверь и, спотыкаясь и издавая утробные, рычащие звуки, вывалилось на улицу. Аглая забилась глубже в угол, ее крик застрял в горле, превратившись в беззвучный, судорожный спазм.

Лис, увидев это кошмарное, покрытое иглами чудовище, которое неуклюже, но быстро двигалось в сторону тайги, и от которого исходил слабый, но отчетливый запах озона и гниющей рыбы, почувствовал, как ледяной, первобытный ужас сковал все его существо. Он никогда не был трусом, привык рисковать, но это… это было за гранью всего, что он мог себе представить. Он развернулся и рванул прочь, к лесопилке, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая, но снова поднимаясь и несясь со всех ног. Нужно было как можно скорее рассказать Ивану. Это касалось всех.

Рассвет только начинал лениво окрашивать восточный край неба в бледные, акварельные тона, когда Лис, задыхаясь и кашляя, ворвался в цех №3. «Волки», спавшие у догорающего костра, мгновенно повскакивали, хватаясь за импровизированное оружие.

– Там… там… – Лис не мог отдышаться, его лицо было белым, как больничный халат, а глаза расширены от пережитого ужаса. – У Степана-рыбака… там… чудовище! Все в иголках… он кричал… оно убежало в тайгу! Огромное, страшное!

Иван слушал молча, не перебивая, его серые глаза стали жесткими, как сталь. Информация была путанной, сбивчивой, но он понял главное. Те "небесные иглы", которые он и другие видели ночью, и это чудовище из барака – звенья одной, страшной цепи. "Похоже, Империя не шутила насчет 'принудительной инициации', – подумал он, вспоминая обрывки перехваченного сигнала. – Если они могут превратить человека в такую тварь за одну ночь, то что будет дальше?"  Враг перешел от скрытого наблюдения и изучения к активным, агрессивным действиям.

«Значит, не просто слухи, – мрачно подумал Иван, выслушав задыхающегося Лиса. – Эта дрянь уже здесь, среди нас. И она превращает людей в… это». Он обвел взглядом своих поредевших, но все еще верных ему «Волков». Страх в их глазах смешивался с недоверием и злостью.

– Бизон, Тихий, – голос Ивана прозвучал ровно, но в нем звенел металл, – усилить посты вокруг лесопилки. Никого чужих не подпускать, особенно со стороны реки и тайги. Если что-то покажется подозрительным – стрелять на поражение не надо, но шуму поднимайте сразу. Лис, отдышись, выпей воды. Потом расскажешь все подробно, каждую деталь. Нам нужно понять, с чем мы имеем дело, и как от этого защититься. И если эта тварь сунется сюда… она об этом пожалеет.

Бизон молча кивнул, его огромные кулаки сжались. Тихий, поправив очки, уже прикидывал, какие ловушки можно расставить на подходах к цеху. Даже самые молодые из оставшихся ребят, хоть и были напуганы, смотрели на Ивана с какой-то новой решимостью – перед лицом такой угрозы их стайные инстинкты обострялись.

– А что с бабой его, Аглаей? – спросил Бизон. – И с остальными в бараках?

– Сова, – Иван повернулся к своему информатору, которая появилась из тени, как всегда, незаметно, – проберись туда, только очень осторожно. Узнай, что там сейчас. Если есть выжившие и они в своем уме – предупреди, чтобы сидели тихо и не высовывались. И чтобы никакой самодеятельности. Если эта тварь еще там или вернется… мы пока не знаем, как с ней бороться.

Почти одновременно до эвенкийского стойбища, разбудив спящих, докатились панические слухи от перепуганных жителей окраины, видевших или слышавших что-то этой ночью. Аня, услышав о "человеке-игле" и "дьяволе из реки", сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Тени в небе, тревожное молчание духов, а теперь это… Это было то самое "поглощение", о котором говорили ледяные голоса из космоса. И оно началось. Не где-то там, далеко, а здесь, в их Колымажске.

Над городом, окутанным утренним туманом, занимался новый, полный неизвестности и смертельной угрозы день. В этот самый момент рация Тихого, которую он так и не выключил, оставив на приеме, снова ожила, издав серию резких щелчков. На этот раз голос, лишенный интонаций и звучащий, как будто через толщу воды, был более четким и зловещим:

"Объект семь-три-четыре-Гамма (Колымажск) демонстрирует признаки активного сопротивления процессу первичной ассимиляции. Протокол 'Инициация Трансформации' принудительно запущен. Агенты биологической модификации активны и действуют согласно программе. Доставить контрольные образцы модифицированной биомассы для срочного анализа. Империя не терпит неповиновения и задержек. Конец передачи."

Небо над Колымажском было чистым, почти прозрачным, но невидимое, колючее ощущение тысяч ледяных игл, готовых вонзиться в любую секунду в незащищенную плоть, отчетливо висело в стылом утреннем воздухе.

Глава 22: Жёлтые глаза тайги

Утро после ночного кошмара с преображенным рыбаком Степаном выдалось в Колымажске серым, безрадостным и пугающе тихим. Тяжелое, свинцовое небо, казалось, нависало над городом еще ниже, чем обычно, придавливая к мерзлой земле последние остатки надежд. Слухи о «человеке-игле», вырвавшемся из своего барака и унесшемся в тайгу, расползались по Колымажску, как масляное пятно по стылой воде, обрастая с каждым пересказом все более жуткими и фантастическими подробностями. Говорили, что он светился в темноте нечеловеческим светом, что его крик был похож на вой самого дьявола, и что теперь он бродит по лесу, охотясь на заблудших путников. И, похоже, он был не единственной тварью, порожденной этим проклятым местом. Старики, живущие на окраинах, ближе к тайге, клялись, что видели, как обычные лесные птицы – сойки, дятлы, даже воробьи – сбиваются в неестественно большие, агрессивные стаи и нападают на мелких грызунов с неистовой, не свойственной им яростью, а их глаза светятся в сумерках таким же нездоровым, ядовито-желтым огнем, какой видели у чудовища-Степана. Собаки в городе почти перестали лаять; они выли днями и ночами напролет, отказывались от еды и шарахались от собственных хозяев, поджимая хвосты и испуганно скуля.

Иван, хмурый и невыспавшийся, с темными кругами под глазами, сидел на старом ящике в промозглом цеху лесопилки, слушая сбивчивые, полные страха донесения своих парней. Все они были напуганы до смерти, информация была противоречивой, но суть оставалась неизменной: в городе и его окрестностях начало происходить нечто запредельное, нечто, чему не было объяснения в их привычном мире. Он послал Сову и Лиса на разведку в район бараков, но те вернулись почти ни с чем – только перепуганная до полусмерти Аглая, жена Степана, без умолку твердившая о проклятии, нечистой силе и "иглах дьявола", да жуткие следы борьбы и кровь на полу хибары.

Аня на эвенкийском стойбище тоже чувствовала, как с каждым часом сгущается тьма. Бабушка с самого раннего утра, еще до рассвета, жгла в своем чуме пучки можжевельника и сухого багульника, бормоча древние, как сама тайга, заклинания защиты, но ее обычно спокойное, морщинистое лицо было сильно встревоженным, а руки заметно дрожали.

– Тайга болеет, внученька, – сказала она Ане, когда та вошла в дымный полумрак чума. – Духи мечутся, как рыба в пересохшей реке. Что-то чужое, очень злое и могущественное пришло в наш мир. Я чувствую его ледяное дыхание. Оно хочет пожрать все живое, превратить нашу землю в пустыню.

Животные на стойбище тоже вели себя необычайно странно. Собаки, обычно лениво дремавшие у чумов или гонявшиеся за воронами, сегодня жались к ногам хозяев, испуганно скуля и поджимая хвосты, отказываясь отходить даже на шаг. Кошки, которых на стойбище было немного, попрятались так, что их невозможно было найти, словно растворились в воздухе. А птицы… Птицы кружили над городом и тайгой низко, беспорядочными, крикливыми стаями, издавая тревожные, режущие слух крики, и иногда, без видимой причины, камнем падали на землю.

Бородач, один из самых отчаянных и безбашенных «Волков», которому, как он сам любил говорить, море было по колено, а черт не брат, решил, что всеобщая паника – лучшее время для «серьезного дела».

– Чего сидеть, штаны протирать да сопли на кулак наматывать? – басил он, обращаясь к Костястому, самому молодому, прыщавому и задиристому в их оставшейся компании. – Пока все по своим норам попрятались и от страха трясутся, мы живенько к «Рассвету» сгоняем. Может, Марфа со страху дверь не заперла, а то и сама чего съестного подкинет, чтоб не трогали. А то жрать охота – сил нет.

Костястый, отчаянно пытаясь скрыть нервную дрожь в коленках и казаться таким же крутым, как Бородач, охотно согласился. Ему до смерти хотелось доказать свою «крутость» перед старшими товарищами, особенно после недавних событий с Серым.

Переулок у магазина «Рассвет» встретил их непривычной, гнетущей, почти осязаемой тишиной. Сегодня здесь не было ни души – ни бабок, торгующих семечками, ни пьянчуг, клянчащих на опохмел. Дверь магазина была наглухо заперта изнутри на все засовы.

– Струсила, старая карга, – хмыкнул Бородач, дергая за ручку, но его обычная молодецкая бравада прозвучала на этот раз как-то неуверенно и фальшиво. Он беспокойно огляделся. Воздух казался плотным, тяжелым, словно перед грозой, хотя небо было затянуто ровной серой пеленой. Внезапно из-за покосившихся мусорных баков, заваленных гниющими пищевыми отбросами и тряпьем, донесся низкий, утробный, клокочущий рык, от которого у Костястого волосы на затылке встали дыбом.

Он вздрогнул и инстинктивно попятился.

– Что это, Бородач? Медведь-шатун?

Из тени, отбрасываемой стеной магазина, медленно, переставляя когтистые лапы, выступила она. Огромная, исхудавшая, почти до скелета, волчица. Ее серая, свалявшаяся шерсть местами вылезла клочьями, обнажая землисто-серого цвета кожу, на которой, словно уродливые, набухшие вены, проступали темные, маслянисто поблескивающие кристаллические прожилки. Эти отвратительные прожилки сходились к небольшому, но явно инородному, пульсирующему бугру на ее загривке – возможно, это было место внедрения того самого "агента биологической трансформации", о котором говорил голос из космоса. Из ее оскаленной, полной острых зубов пасти торчали неестественно длинные, зазубренные, как пила, клыки, покрытые тусклым, иссиня-черным металлическим налетом, который на свету искрился, как россыпь мелких, острых кристаллов.  Но страшнее всего были глаза – они горели лихорадочным, ядовито-желтым, немигающим огнем, в котором не было ни капли звериного разума или страха, лишь холодная, целенаправленная, нечеловеческая ярость. Ее движения были дергаными, резкими, ломаными, не похожими на плавную, кошачью грацию здорового лесного хищника, а из ее пасти вместе с тихим, угрожающим рыком вырывались едва заметные облачка пара, пахнущего озоном, гнилью и чем-то еще, незнакомым и тошнотворным.

– Твою мать… – с трудом выдохнул Бородач, его рука сама собой потянулась к тяжелому охотничьему ножу за поясом. – Чума на нее напала, что ли? Или бешеная…

Волчица не выла, не рычала предупреждающе, как это делают обычные звери. Она просто, без всякого разбега, рванула вперед, как выпущенная из пращи каменюка, низко стелясь над землей и целясь прямо в горло Бородачу. Это была не атака голодного или защищающегося зверя, а выверенный, смертоносный бросок идеально отлаженной, бездушной машины для убийства, управляемой чужой, безжалостной, неземной волей. Бородачу на мгновение показалось, что в ее горящих желтым огнем глазах он видит не просто звериную ярость, а холодную, расчетливую ненависть и узнавание, направленное именно на них, людей, на "сопротивляющиеся элементы", о которых мог гласить ее внутренний приказ.