Сибирский кокон

– Ты знал! – Иван с силой бросил снимок на стол перед Петровичем. На этом размытом фото, среди фигур военных, старик вдруг узнал лицо молодого геолога Кости Громова, своего лучшего друга, который сгинул в той проклятой шахте в шестьдесят втором. И спирали на обломках… такие же, как те, что он видел перед взрывом. Сорок лет он носил этот страх и эту вину в себе, надеясь, что прошлое похоронено навсегда. Но оно вернулось. И теперь оно пришло за детьми. – Этот сейф в школе, эти документы… их искали все семидесятые, после того как "Метеор" свернули! Ты мог спасти нас, рассказать раньше, а не прятаться здесь, как крыса в своей норе!

Петрович даже не взглянул на фотографию. Вместо этого он дрожащей рукой достал из-под кучи опилок, прикрывавшей тайник в полу, старый, потёртый дневник в обложке из загрубевшей свиной кожи. Страницы пахли плесенью, сыростью и застарелым, въевшимся страхом.

«21.06.1956. Образец №12 (синий кристалл, похожий на те, что нашли эти дети у вертолета) излучает низкочастотные импульсы в районе четырехсот тридцати двух герц, вызывая у людей яркие, но пугающие видения прошлого и будущего. Шахтёры из бригады №3, работающие в зоне "аномальных пород", слышат голоса в скалах, говорящие на незнакомых, гортанных языках, видят тени, скользящие по стенам выработок. Сегодня погиб Гришин из нашей смены – кричал, что "камни шевелятся и пытаются затянуть его в землю", и бросился в шахтный ствол. Комиссия из Москвы, как всегда, списала на "газовую галлюцинацию" и нервное истощение от тяжелой работы.»

Иван резко выхватил дневник из рук старика. На последней странице, наспех начерченная карандашом карта реки Колымажки и ее окрестностей была испещрена многочисленными крестиками, как шрамами на теле земли. Один из этих крестиков – самый жирный – стоял у развалин школы №2. В дневник был вложен сложенный вчетверо, пожелтевший от времени листок из школьной тетради в клетку:

«Мы умираем не от ран, полученных в этих проклятых шахтах, – мы умираем от стыда и от того первобытного ужаса, что мы разбудили в недрах этой земли. Лучше бы мы никогда не находили этот проклятый корабль… Теперь его ледяное эхо будет преследовать нас и наших детей, пока сама земля не содрогнется и не поглотит все живое.» Подписи не было, только дата: "1962, октябрь".

– Почему ты молчал все эти годы? – прошипел Иван, его голос дрожал от ярости и непонимания.

– Потому что боялся, – Петрович наконец поднял на него свои выцветшие, полные муки глаза. – Не их, – он неопределенно махнул рукой в сторону фотографии, будто обводя невидимый контур военных или тех, кто стоял за ними, – а того, что спит под нами. Глубоко под нами.  И тех, кто охранял его сон. После того взрыва в шестьдесят втором, когда я чудом выбрался, а все мои товарищи, включая Костю Громова и того шамана Кудая, остались там, меня нашли люди в штатском. Не из милиции, не из армии… другие. Они очень доходчиво объяснили, что если я хоть слово пикну о том, что видел в шахте, о "Тынгырае", о спиралях на стенах, то не только я, но и вся моя семья, если бы она у меня была, исчезнет без следа, как те геологи из пятьдесят третьего, которых потом списали на "несчастный случай при буровзрывных работах". Они сказали, что это государственная тайна высшей важности, и что я подписал бумагу о неразглашении еще тогда, когда устраивался на "Метеор", только я об этом "забыл". И я молчал, Ванька, все эти сорок лет молчал, как проклятый, потому что знал: скажи я хоть слово, и за мной придут те же, кто зачистил тогда всю седьмую шахту и всех, кто там был. И не только за мной. Они бы перерыли весь Колымажск, и тогда то, что спит под нами, точно бы проснулось окончательно. Я выбрал меньшее зло, как мне тогда казалось…, пытался забыть, залить водкой, но оно все равно сидело здесь, – он ткнул себя кулаком в грудь, – как заноза.

Воспоминание. Тайга, секретная шахта «Метеора» №7. 1962 год.

Молодой Петрович, еще не Петрович, а просто Петька, комсомолец-ударник, в рваной, прожженной в нескольких местах телогрейке, спускался в темный, сырой забой секретной шахты, цепляясь за скользкий, скрипящий трос лебедки. Тусклый свет его налобного фонаря-«коногонки» выхватывал из угольной тьмы влажные, блестящие стены выработки, испещренные странными, оплавленными спиралями и треугольниками – будто кто-то гигантским паяльником выжег эти узоры на камне. Где-то внизу, в глубине, глухо стонали горные породы, словно сама земля скрипела зубами от боли и негодования.

– Не копай глубже, парень! Остановись! – хриплый, предостерегающий голос, прозвучавший почти у самого уха, заставил его обернуться так резко, что каска с красной звездой едва не слетела с головы.

Перед ним стоял один из конвоиров, приставленных к их «особо важной» бригаде. Старый эвенк по имени Кудай, которого все в артели побаивались и уважали. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, как кора древнего, тысячелетнего кедра, а темные, чуть раскосые глаза смотрели так, словно видели не только молодого, испуганного Петровича, но и всю его будущую, полную страха и сожалений жизнь. Кудай был странным конвоиром: он носил стандартную серую ватную телогрейку поверх своей традиционной, богато вышитой меховой рубахи, а на груди, под расстегнутым воротом, Петрович не раз замечал тусклый блеск большого медвежьего клыка на кожаном шнурке. Говорили, он был из рода очень сильных шаманов, но после прихода советской власти и организации «золотодобывающих артелей» на эвенкийских землях вынужден был приспосабливаться, как и многие его сородичи. То ли его действительно уважали за невероятное знание тайги и способность выживать в любых условиях, то ли просто боялись его молчаливой силы и пронзительного взгляда, но в конвоиры к «особо опасным» разработкам его взяли. Сейчас он крепко схватил Петровича за руку своей мозолистой, на удивление сильной ладонью. Кожа под грубой, протертой перчаткой конвоира, казалось, жгла, как раскаленное железо, а в глубине глаз шамана на мгновение вспыхнули крошечные синие искры, пугающе похожие на свет тех проклятых кристаллов, которые они поднимали из глубин.

– Здесь спит Тынгырай, – прошептал Кудай, его голос был похож на шелест сухих осенних листьев или на скрип старых деревьев перед бурей. – Небесный камень. Он – сердце первого, упавшего с неба много-много зим назад. Он видит сны о далеких звездах и о тех, кто придет за ним с небес. И его сны отравляют эту землю, будят древнее зло, что дремало в ее недрах с начала времен. А если он проснется окончательно… беда будет великая. Земля дрогнет так, что горы рассыплются в пыль, вода в реках станет ядом, а небо над головой – огненным саваном.

Петрович тогда был молод, горяч и пропитан комсомольским задором и верой в научный прогресс.

– Какие еще небесные камни, отец? Мы тут уран ищем для нашей великой страны! Для нашего светлого будущего! Чтобы ракеты в космос летали!

Кудай криво, безрадостно усмехнулся, обнажив редкие, пожелтевшие от табака зубы:

– Твой уран – простая пыль для Тынгырая, мальчик. А ваше "светлое будущее" он в одночасье превратит в черный пепел. Он не любит, когда его тревожат. Ни красные со своими звездами, ни белые со своими крестами, ни те, кто придет после вас с холодными, как лед, глазами и змеиной чешуей вместо кожи. Он старше всех ваших Марксов, Лениных и Сталиных вместе взятых. И он гораздо сильнее.

Внезапный, мощный взрыв снизу вырвал трос лебедки из ослабевших рук. Земля под ногами качнулась, как палуба корабля в девятибалльный шторм. Петрович, оглушенный и дезориентированный, побежал к выходу, спотыкаясь о брошенные вагонетки и куски породы. В кулаке он судорожно сжимал странный, оплавленный осколок камня, отколовшийся от стены шахты во время толчка, который слабо светился изнутри тусклым, синеватым светом, как забытый уголек в догоревшем костре. За спиной рвануло так, что с неба, словно подкошенные, посыпались стаи ворон с обугленными крыльями, а сама земля под ногами застонала протяжно и жутко, словно раненый, умирающий зверь. Тогда он понял, что взрыв был не случайным – так военные "запечатывали" слишком опасные находки вместе со свидетелями. Ему чудом удалось выбраться через старый вентиляционный штрек, о котором знали только местные. Кудай исчез в том аду.

Лесопилка. Рассвет.

Петрович с силой ткнул своим грязным, сломанным ногтем в карту из дневника, где самый жирный крестик совпадал с отметкой у заброшенной школы №2.

– Корабль, тот самый, первый, упал не в девяносто третьем, когда этот ваш "огненный змей" грохнулся. Его нашли еще в пятьдесят третьем, глубоко под землей, под руслом реки. Вы, щенки, сейчас воюете и делите власть на костях Тынгырая, на его могиле.

Аня, которая все это время молча слушала, подошла к столу и приложила свой амулет – тот, что с когтем рыси, обвитым медной проволокой с древними символами, – к пожелтевшему листу бумаги с картой из дневника Петровича. Амулет на её шее мгновенно вспыхнул ярким синим светом, синие кристаллы, вплетенные в ее пояс шаманкой Искрой, засияли в унисон. Бумага под амулетом словно ожила. Над ней заклубился синеватый, полупрозрачный туман, в котором начали проступать мерцающие, дрожащие линии света, сплетающиеся в сложный, запутанный узор. Это не была четкая, технологичная 3D-карта, скорее – призрачный, духовный отпечаток, видение, сотканное из света и теней. Линии то становились ярче, то почти исчезали, пульсируя в такт какому-то невидимому ритму. Но Аня, ведомая своим обостренным шаманским чутьем, и Петрович, узнавая в этих смутных очертаниях знакомые по рассказам старого шамана Кудая ориентиры и легенды о "подземных тропах духов", поняли – это сеть древних ходов, пронизывающих землю под школой, под всем Колымажском, и уходящая далеко в тайгу, к проклятой Зоне 12-К. В центре этого переплетения световых нитей, там, где на карте Петровича русло Колымажки врезалось в древние скальные породы, угадывался более плотный, темный сгусток энергии, который слабо, но настойчиво пульсировал, словно спящее, огромное, чужое сердце. От него, как корни гигантского дерева, расходились более тусклые энергетические линии, и их расположение на поверхности земли, как поняла Аня, точно совпадало с теми местами, где они находили загадочные спиральные символы.

– Это… это и есть сердце корабля? Тынгырай? – прошептала Аня, завороженная этим пугающим и одновременно величественным зрелищем. Она чувствовала, как от этого видения исходит и древняя мощь, и затаенная боль.

Петрович дрожащей рукой налил себе самогон в треснувшую жестяную кружку.

– Нет, девка. Это не сердце. Это – рана. – Он с трудом отхлебнул обжигающую жидкость, не сводя глаз с мерцающего узора. – Они пытались вырезать его, как раковую опухоль, еще в пятьдесят третьем. Но оно оказалось слишком большим, слишком древним, слишком глубоко вросшим в плоть этой земли. Они лишь растревожили его, вскрыли старую рану, и теперь оно кровоточит этой своей чужой энергией, этими вашими аномальными частотами и излучениями, отравляя все вокруг и притягивая… других. Тех, кто пришел за ним. И тех, кто хочет его пожрать.

За мутным, заиндевевшим окном цеха пронзительно каркнула ворона. Синеватый туман над картой дрогнул и медленно рассеялся, оставив в затхлом воздухе цеха резкий, металлический запах озона. Иван сжал кулаки так, что побелели костяшки, глядя на карту, где еще мгновение назад пульсировало чужое сердце.

– Значит, война за Колымажск только начинается.

– Нет, парень, – Петрович с силой швырнул свой ржавый гаечный ключ в догорающую печь. Металл со стуком ударился о чугунную дверцу. – Она никогда и не кончалась. Просто мы о ней забыли. А она о нас – нет.

Глава 20: «Сигнал Империи»

Полуразрушенный подземный бункер «Метеора», тайга. Несколько дней после крушения вертолета.

Сырой, промозглый воздух полуразрушенного подземного бункера, который они с невероятным трудом отыскали по старым, ветхим картам "Метеора" в нескольких километрах от места крушения, давил на легкие, отдавая плесенью и застарелым страхом. Этот бункер, очевидно, когда-то использовался и повстанцами – на его влажных бетонных стенах виднелись их характерные спиральные символы, выведенные какой-то светящейся краской, а в одном из дальних, заваленных отсеков капитан Волков обнаружил остатки сложного, но сильно поврежденного оборудования, похожего на систему дальней связи или наблюдения. Слабый, колеблющийся свет от самодельной коптилки, сделанной из пустой консервной банки с фитилем из бинта, пропитанного остатками керосина, едва разгонял мрак, отбрасывая дрожащие, уродливые тени на бревенчатые стены, покрытые густой зеленоватой плесенью.

Капитан Волков, сгорбившись над примитивным столом, сколоченным из гнилых досок, уже несколько суток почти без сна бился над остатками оборудования из чудом уцелевшего ящика с маркировкой «Метеор-47» и несколькими ярко-синими кристаллами повстанцев, которые он пытался каким-то образом интегрировать в свою импровизированную систему связи, используя найденные в бункере обрывки схем, оставленных, по-видимому, теми самыми "синими духами". Его лицо, осунувшееся и покрытое трехдневной щетиной, выражало крайнюю степень сосредоточенности и усталости. Рядом, на куске брезента, лежал один из тех синих кристаллов, извлеченный им из обломков вертолета. Он по-прежнему тускло пульсировал изнутри неровным, глубоким синим светом, но теперь Волков заметил, что его пульсация иногда меняется, учащается или замирает, словно кристалл реагирует на какие-то неуловимые внешние сигналы или сам пытается что-то передать.

Полковник Морозов, превозмогая тупую, ноющую боль в раненой ноге, которую Волкову с трудом удалось кое-как зашить обычной рыболовной леской, простерилизованной остатками драгоценного спирта из аварийного запаса, методично, страница за страницей, изучал шифр-блокнот своего отца. Пожелтевшие, ломкие страницы пахли плесенью, временем и какой-то глубоко запрятанной, страшной тайной.

– Ну же, давай, родимая, покажи, что ты такое, покажи, на что ты способна, – бормотал Волков себе под нос, в очередной раз соединяя тонкие, едва державшиеся на скрутках проводки от своего портативного спектрометра «Спектр-2» – музейного экспоната из семидесятых, который он с невероятным трудом восстановил после падения, – с самодельной рамочной антенной, выведенной через дыру в прохудившейся, засыпанной снегом крыше бункера.

Прибор издал тихий, жалобный писк, и на его маленьком, тусклом экране забегали строчки непонятных цифр и хаотичных, ломаных графиков.

– Есть! Кажется, есть! – Волков с трудом сдержал торжествующий, хотя и немного безумный возглас. – Полковник, смотрите! Когда я подключаю этот синий кристалл к антенне через самодельный интерференционный фильтр, который я собрал по схемам повстанцев, он начинает… он начинает улавливать что-то совершенно новое! Кристалл сам излучает в ответ на какое-то внешнее поле, и это не просто фоновые помехи. Это… это похоже на структурированный, зашифрованный сигнал! Очень мощный, но на совершенно другой, неизвестной мне частоте, чем те сигналы, что мы связывали с повстанцами! Частота постоянно плавает, но есть основной, очень четкий пик… в ультравысоком диапазоне, который наши земные приборы едва фиксируют!

Морозов, с трудом отложив блокнот отца, хмуро посмотрел на экран спектрометра.

– И что это нам дает, капитан, кроме еще одного веского подтверждения, что мы вляпались по самые уши в какую-то межгалактическую разборку?

– Пока не могу сказать точно, товарищ полковник. Но если это структурированный сигнал, значит, кто-то или что-то его целенаправленно генерирует. И, возможно, кто-то его принимает. Я пытаюсь понять, есть ли в нем какая-то закономерность, повторяющийся код, какой-то смысл… – Волков торопливо подключил выход своего анализатора к старому катушечному магнитофону «Электроника-302», который тоже удалось частично реанимировать из обломков вертолетного оборудования. Он включил запись, но вместо обычной "Собачьего вальса", которой проверяли аппаратуру, он использовал запись того необъяснимого низкочастотного рокота и вибраций, которые они фиксировали в Зоне 12-К, пытаясь использовать эти звуки как некую несущую частоту или "маяк" для усиления слабого сигнала.

Динамики магнитофона вдруг оглушительно взвыли, заскрежетали, издав серию резких, болезненных щелчков. Синий кристалл на столе ярко вспыхнул, словно от перегрузки, а затем резко потускнел, почти погас, словно его "задавили" или "заглушили" более мощным, агрессивным сигналом. В этот самый момент портативная рация Р-105М, которую Волков не оставлял попыток настроить на хоть какую-то рабочую волну, коротко, отчаянно хрипнула. Сквозь плотный, постоянно стоящий в эфире гул помех и статики, пробился странный, нечеловеческий звук – последовательность резких, металлических щелчков и низкочастотного, скрежещущего гула, складывающаяся в некий пугающий ритмический паттерн. Голос, если это можно было назвать голосом, был искажен до неузнаваемости, лишен каких-либо человеческих интонаций, словно говорил поврежденный механизм или существо с совершенно иным голосовым аппаратом. Разобрать отдельные слова было почти невозможно, но обрывки фраз, усиленные аномальной чистотой сигнала в этот краткий миг, прозвучали зловеще и неотвратимо:

– «…[неразборчивый скрежет]… коорд… шесть-два… точка… сорок шесть… север… [статический треск]… сто тридцать пять… точка… тридцать восемь… восток… Объект… Гамма-семь-три-четыре… протокол… поглощение… [длинный гудок]… цикл… восемь… стандарт… [шипение]… отказ протокола… активировать… директива… Очиститель… немедленно… [серия щелчков]… Повтор… срыв… Очиститель… Конец передачи… [резкий обрыв сигнала]…»

Связь снова утонула в оглушительном треске и шипении, оставив после себя лишь монотонный, давящий на мозг фон аномальных помех.

Морозов и Волков потрясенно, с широко раскрытыми глазами, переглянулись.

– Что это было, черт возьми?! – Морозов, забыв о боли в ноге, бросился к потрепанной военной карте Якутии, которую они разложили на земляном полу. – Ты записал?! Координаты… я разобрал часть! Шестьдесят два… сто тридцать пять…

Волков лихорадочно перематывал катушку на магнитофоне, его руки дрожали.

– Запись есть… но качество ужасное. Сплошные помехи. Но координаты… да, я тоже их слышал! Сейчас… – Он быстро нашел указанные координаты на карте, чиркая огрызком химического карандаша. Его лицо исказилось от ужаса и осознания. – Черт побери, полковник! Это же… это же Колымажск! Они говорят о Колымажске!

Он с силой ударил кулаком по карте, едва не пробив ее насквозь.

– Какая Империя? Что за "Очиститель"? И что за "объект Гамма"? Они там с пятидесятых, как и предупреждал отец, и это их рук дело?! Или это новые… те самые "тени с неба с холодными глазами и чешуей вместо кожи", о которых шептали старые шаманы и о которых предупреждали повстанцы в своих записях? И что, черт возьми, значит "поглощение через восемь циклов"?! Восемь чего? Дней? Часов?

Волков лихорадочно записывал цифры и обрывки фраз в свой потрепанный полевой блокнот.

– Не знаю, полковник. Я не разобрал почти ничего, кроме координат и этих страшных слов… "поглощение", "Очиститель". Но это явно не наши. И если они там, в Колымажске, или собираются там что-то сделать в ближайшее время… Мы должны их предупредить! Но как?! Рация снова мертва, до города несколько дней пути по этой чертовой, кишащей неведомой опасностью тайге, а вы серьезно ранены!

– Они отрезаны, капитан, – горько усмехнулся Морозов, его лицо стало пепельно-серым. – Похоже, скоро будут отрезаны окончательно. Это «поглощение» … Звучит очень нехорошо. – Он достал из внутреннего кармана кителя старую фотографию отца, которую всегда носил с собой. Лицо молодого, уверенного в себе майора Морозова смотрело на него с выцветшей фотографии с каким-то затаенным, всепонимающим знанием. – Прости, батя… Кажется, мы только начинаем понимать, во что ты и все мы тогда ввязались… И какой ценой ты пытался нас предупредить.

Тайга. Аномальная зона, недалеко от Зоны 12-К. То же время.

Серый, изгнанный Иваном и теперь ведомый не только слепой, всепоглощающей злобой и жаждой мести, но и смутными слухами о "месте силы" в глубине этой проклятой тайги, а также странным, навязчивым, ледяным шепотом, который он начал слышать в своей голове после того, как подобрал у обломков военного вертолета тот необычный, черный, как сама ночь, нож, брел по тайге уже несколько бесконечных, мучительных дней. Он бежал, не разбирая дороги, задыхаясь от злости, унижения и какой-то новой, непонятной ему самому ярости, которая клокотала в его груди. Иван, эта проклятая шаманка, Бизон-предатель… они все заплатят ему за это унижение! Но что теперь? Куда ему идти? В этом проклятом городе ему больше не было места. А в тайге… здесь теперь тоже было небезопасно, полно всякой нечисти и этих военных, рыщущих повсюду. Он чувствовал, как ледяной нож, который он сжимал в руке, словно пульсирует в такт его бешеному сердцу, обещая не только отмщение, но и какую-то новую, темную, невероятную силу. Может быть, это был его единственный шанс не просто выжить, но и вернуть себе то, что у него отняли, и даже больше.

Голод и холод терзали его, но еще хуже был этот навязчивый, ледяной шепот в голове, который становился все громче с каждым часом, сливаясь с тихим, зловещим пением черного ножа у него за поясом. Шепот обещал силу, указывал ему путь, но взамен требовал… полного, безоговорочного подчинения. Серый поначалу сопротивлялся, пытался заткнуть уши, отбросить эти мысли, но голос звучал прямо в его мозгу, становясь все настойчивее и убедительнее. Он был на грани безумия, когда, следуя этому внутреннему зову, вышел на небольшую, скрытую в гуще леса поляну.

Его нога, обутая в рваный сапог, наткнулась на что-то твердое, скрытое под толстым слоем мха и опавшей хвои. Это был не просто камень или корень, а гладкий, идеально черный, как полированный обсидиан, диск размером с большое блюдце, наполовину вросший в мерзлую землю. От него исходил едва заметный, резкий запах озона и странное, давящее, почти физически ощутимое, поле. Серый с опаской, но и с нездоровым любопытством, наклонился, разгребая мох и землю. Диск оказался искусно замаскированной крышкой какого-то контейнера или небольшого люка, уходящего вглубь. На его идеально гладкой поверхности была выгравирована сложная, чужеродная пиктограмма – равносторонний треугольник с изображением немигающего, всевидящего глаза внутри, окруженный тремя извивающимися, похожими на змей, линиями. Как только Серый коснулся холодной поверхности диска, шепот в его голове стал громче, отчетливее, почти невыносимым, превращаясь в холодный, безэмоциональный, чужой голос, звучавший, казалось, прямо в его мозгу, минуя уши.

«Служить… или исчезнуть. Выбор за тобой, носитель слабости.»

Голос был не мужским и не женским, абсолютно лишенным каких-либо человеческих интонаций, но от него веяло такой древней, нечеловеческой мощью и ледяным холодом, что у Серого волосы на голове встали дыбом, а по спине пробежал озноб. Он инстинктивно схватился за амулет-коготь, который он когда-то сорвал с шеи Ани во время одной из их жестоких стычек и с тех пор носил на груди как трофей, как символ своей силы. Медвежий коготь, веками впитывавший силу тайги и защитные заклинания шаманов, мгновенно раскалился добела, обжигая ему ладонь, а затем с сухим треском раскололся на несколько мелких, обугленных частей, рассыпавшись бесполезной, серой пылью. Голос в его голове одобрительно, если так можно выразиться, хмыкнул. Серый взвыл от острой боли в обожженной руке и от неожиданности, но теперь он был совершенно беззащитен перед этим безжалостным ментальным вторжением.

Люк под его ногами беззвучно, словно по волшебству, открылся, и из темного, пахнущего озоном и чем-то еще, незнакомым и тревожным, провала медленно, гипнотически поднялся на тонкой, витой металлической ножке небольшой, идеально ограненный черный кристалл, пульсирующий внутренним, зловещим багровым светом. Голос в его голове произнес с ледяной непреклонностью: "Прими наш дар, слабое существо. Он даст тебе силу, о которой ты и не мечтал. Силу повелевать. Силу мстить. Ты станешь одним из нас. Избранным. Или умрешь здесь, забытый всеми".

Серый смотрел на черный, манящий кристалл, как завороженный. Часть его, та, что еще помнила о человеческой чести, о братстве "Волков", о какой-то смутной, почти забытой справедливости, кричала от ужаса, умоляла бежать без оглядки от этого дьявольского искушения. Но другая, темная, голодная часть его души, вскормленная годами унижений, обид, зависти к Ивану и неутоленной жаждой власти, тянулась к этому обещанию силы, как изголодавшийся хищник к свежему мясу. Он вспомнил усмешку Ивана, когда тот изгонял его, презрение в глазах Ани, предательство Бизона. Ярость и жажда мести захлестнули его, заглушая слабый голос совести.

– Сила… – прошептал он, его губы едва шевелились. – Мне нужна сила…