Сибирский кокон

Над школой повисла тяжелая, оглушающая тишина…

Выжившие медленно выходили из своих укрытий… Вокруг обгоревших останков собралась небольшая группа – «Волки» и «Тени», русские и эвенки, мужчины и женщины. Общая скорбь, общая ярость и общая, выстраданная победа, одержанная благодаря совместным усилиям – использованию шаманских амулетов, научных знаний Химика и отчаянной храбрости каждого бойца, – объединили их так, как не могли объединить никакие слова или договоры. Слезы текли по чумазым щекам…

Иван подошел и положил руку на плечо Ане. Она подняла на него свои темные, полные боли глаза. В этот момент между ними не было ни недоверия, ни старой вражды. Была лишь общая тяжесть потерь и новое, еще не до конца осознанное чувство товарищества, рожденное в огне этой битвы.

Это была их первая крупная, скоординированная победа над силами Империи. Они отстояли школу. Они спасли детей. Но цена этой победы была слишком высока. И она показала, что только объединив свои силы, свои знания – будь то древняя магия шаманов, научные расчеты Химика или отчаянная ярость уличных бойцов – у них есть шанс выжить в этом аду. Колымажск еще стоял. Но его жители стали на одного героя беднее. И на одну общую трагедию – сильнее.

Поздним вечером… в одном из наименее пострадавших классов… собрались немногие уцелевшие лидеры…

Аня и Иван сидели… молча глядя на пляшущие языки пламени…

– Он… Костястый… – тихо нарушила молчание Аня… – Он ведь всегда таким был… задиристым, непутевым…

Иван долго молчал…

– Он хотел казаться круче, чем был на самом деле… Дурак малолетний…

– Но он спас детей, – так же тихо сказала Аня. – Он не испугался. Он… он стал героем…

Иван криво, безрадостно усмехнулся…

– Героем… Мертвым героем. Нам такие герои слишком дорого обходятся… Я должен был его уберечь… Моя вина.

Аня покачала головой и осторожно… коснулась его руки своей…

– Ты не мог, Иван. Никто из нас не мог. Это война. И он сделал свой выбор… Духи наших предков приняли бы его с честью, как воина.

Иван посмотрел на ее руку, потом на нее…

– Может, ты и права, шаманка… Только легче от этого не становится.

Они еще долго сидели так, в молчании…

Искра подошла к Ане.

– Ты была очень сильна сегодня, сестра… Твой амулет… он пел громко. Но я видела, как он гаснет. И как гаснешь ты.

Аня кивнула…

– Я чувствовала это… С каждым разом… все труднее…

Бабушка Ани… подняла на нее свои мудрые, всевидящие глаза.

– Сила духов не терпит безрассудства, дитя. Ты должна научиться слушать камень, чувствовать его дыхание… Иначе в следующий раз он может не ответить на твой зов. Или забрать у тебя больше, чем ты готова отдать.

Часть 5. Тени сгущаются

Глава 41: Пепел Костястого

Рассвет над Колымажском сочился грязной, болезненно-оранжевой сукровицей Кокона, едва пробиваясь сквозь едкий дым, все еще висевший над руинами школы №2. Воздух был тяжелым, насыщенным запахами гари, пороха, прогорклой инопланетной слизи и стылой крови. Ночь была адом. Биороботы, хлынувшие из ниоткуда, казалось, были повсюду, их жуткие, искаженные фигуры мелькали в дыму, а пронзительные визги смешивались с криками раненых и треском редких выстрелов.

Теперь, когда первые лучи этого уродливого солнца коснулись искореженной земли, наступила оглушающая, выматывающая тишина, прерываемая лишь стонами раненых да редкими, отрывистыми командами. Те, кто уцелел, двигались как во сне, их лица были серыми от усталости, копоти и ужаса. Иван, с лицом, перепачканным сажей и запекшейся кровью – чужой, слава богу, – молча разгребал обломки стены, из-под которых торчала чья-то рука. Рука была неподвижна.

Рядом, в относительно уцелевшем крыле спортзала, Людмила Петровна и Катя, почти падая от усталости, пытались творить чудеса. Медикаментов почти не было, бинты заканчивались. Они рвали на полосы чьи-то рубахи, промывали раны самогоном из фляги Геннадия, который тот каким-то чудом притащил «для дезинфекции и поднятия духа». Стоны раненых были тихими, обессиленными.

Именно тогда, когда солнце чуть поднялось, осветив весь масштаб разрушений, его нашли. Костястый. Он лежал у разбитого окна, в неестественной позе, прижимая к груди свой старый, ржавый кастет, словно это был самый ценный артефакт. Его прыщавое лицо, обычно выражавшее смесь подростковой наглости и неуверенности, сейчас было спокойно, почти умиротворенно. И страшно. Несколько мелких, похожих на иглы, кристаллических осколков торчали из его куртки, один – из шеи.

Бородач, первым наткнувшийся на него, замер, его грубое, обветренное лицо исказилось. Он неуклюже опустился на одно колено, протянул огромную, как лопата, руку и осторожно коснулся холодной щеки Костястого.

– Пацан… – только и смог выдохнуть он.

Иван, услышав приглушенный возглас Бородача, подошел. Он ничего не сказал, лишь остановился, глядя на Костястого. Внутри что-то оборвалось, холодным комком упало в желудок. Этот долговязый, вечно попадавший впросак пацан, который так отчаянно пытался казаться взрослым, крутым «Волком» … он ведь был почти ребенком. И он был его, Ивана, человеком. Взгляд Ивана метнулся к кристаллическим осколкам. Ярость, холодная и острая, как лезвие, на мгновение затмила боль.

Вокруг тела Костястого собрались «Волки». Серый, Гроза, Тихий, Дым… Их лица, обычно скрытые за масками агрессии или равнодушия, сейчас были обнажены, растеряны. Гроза отвернулась, яростно вытирая кулаком глаза. Даже Дым, одержимый своим огнем, стоял молча, его вечная зажигалка без дела болталась в пальцах. Кто-то тихо всхлипнул. Вспоминали, как Костястый хвастался, что однажды станет «правым глазом» Ивана, как пытался неумело курить, как прятал от старших найденную где-то банку сгущенки.

«Тени тайги» стояли чуть поодаль, наблюдая. Аня видела их горе, такое простое, человеческое. Эти русские парни, которых она еще вчера считала лишь врагами, сейчас были просто людьми, оплакивающими своего товарища. Она видела, как ссутулился Иван, как дергался кадык на его шее.

Старый Тускар, морщинистый, как кора древнего кедра, приблизился к Ане.

– Молодой был, – тихо проговорил он на эвенкийском. – Смерть не выбирает, чей чум обойти. Дух его теперь свободен.

Аня кивнула, не отрывая взгляда от Ивана. Она не знала, что сказать. Любые слова казались пустыми.

Иван наконец поднял голову. Его серые глаза были сухими, но в их глубине плескалась такая боль, что Ане стало не по себе.

– Подготовьте… все, что нужно, – глухо сказал он своим, потом, чуть помедлив, повернулся к «Теням». – Он был из наших. Но он погиб, защищая это место. Вместе с вашими.

Его слова повисли в воздухе. Молчаливое признание того, что этой ночью они сражались и умирали бок о бок.

Мерзлая земля Колымажска не приняла бы тело Костястого быстро, а сил копать глубокую могилу, способную уберечь от зверей и мутантов, ни у кого не было. Да и опасно было оставлять тело, пораженное инопланетными осколками. Решение пришло само собой – костер. Быстрый, очищающий огонь, который унесет его дух к предкам, как сказали бы эвенки, или просто превратит плоть в пепел, как подумали бы «Волки».

Место выбрали на небольшом пустыре, чуть в стороне от руин школы, ближе к реке, где ветер не так зло трепал остатки построек. Принесли сухих досок, обломков мебели – все, что могло гореть.

Обе группировки собрались. Напряжение все еще висело в воздухе, густое, как дым, но теперь в нем не было прежней, открытой враждебности. Была общая усталость, общая боль. «Волки» сбились в кучу с одной стороны будущего костра, «Тени» – с другой. Но расстояние между ними было не больше нескольких шагов. Некоторые даже переглядывались, неловко, но без ненависти.

Тело Костястого, завернутое в старый, выцветший брезент, который принес Бородач, осторожно положили на сложенные дрова. Иван сам поправил брезент, закрывая лицо пацана.

Когда все было готово, Иван шагнул к костру. Он обвел взглядом своих парней, потом «Теней». Его голос был хриплым, но твердым.

– Он… Костян… был придурком, – начал он, и по рядам «Волков» пронесся сдавленный смешок, в котором было больше горечи, чем веселья. – Вечно лез, куда не просят. Хотел быть крутым. А стал… мертвым. – Иван сглотнул. – Мы грызлись с вами, – он кивнул в сторону «Теней», – за объедки, за территорию… за ржавые трубы. А настоящие враги пришли с неба. И этому сопляку хватило духу встать у них на пути. Он умер, защищая то, что считал своим. Нас. Этот город.

Он замолчал, не в силах продолжать.

Неожиданно Аня сделала шаг вперед. Все взгляды устремились на нее. Она была спокойна, ее черные волосы рассыпались по плечам, амулет с медведем тускло поблескивал на шее.

– Духи тайги не спрашивают, кто ты – «Волк» или «Тень», когда приходит беда, – ее голос звучал чисто и сильно, перекрывая вой ветра. – Перед лицом смерти все равны. Его дух теперь свободен от боли. Мы скорбим вместе с вами.

Бабушка Ани, стоявшая рядом с ней, старая, сгорбленная, но с глазами, полными мудрости, достала из-за пазухи маленький пучок сухих трав. Она подожгла его от головни, и по ветру поплыл горьковатый, смолистый дымок. Она что-то тихо зашептала на эвенкийском – древние слова прощания и напутствия душе усопшего.

Дым, из банды «Волков», тот, кто всегда носил с собой огонь, как часть своей души, шагнул вперед и, чиркнув зажигалкой, поднес пламя к сухому краю брезента. Дрова занялись неохотно, потом все жарче, и вот уже ревущее пламя взметнулось к оранжевому небу, пожирая свою скорбную дань.

Все молчали, глядя на огонь. Треск поленьев, вой ветра и далекие, неясные звуки умирающего города – вот и вся музыка на этих похоронах.

Пламя пожирало останки Костястого, и вместе с ними, казалось, сгорала и часть старой вражды. Когда костер начал прогорать, превращаясь в груду раскаленных углей, Иван резко выпрямился. Пепел оседал на его волосах и одежде. Он повернулся, его лицо было жестким, глаза горели лихорадочным огнем.

– Он умер не зря! – его голос окреп, зазвенел металлом. Он обвел взглядом всех присутствующих. – Мы отомстим за него! За каждого, кого забрали эти твари! Мы защитим этот город! Защитим друг друга! Или сдохнем здесь все вместе, но не сдадимся!

Аня подошла и встала рядом с ним. Ее рука легла на его плечо – жест поддержки, неожиданный и сильный. Она посмотрела ему в глаза, и он увидел в них ту же стальную решимость, что горела в нем самом.

– Духи наших предков смотрят на нас, – громко сказала она, обращаясь и к своим, и к чужим. – Они завещали нам защищать эту землю. Мы не можем позволить злу победить. Я, Аня, дочь рода Найнач, клянусь, что «Тени тайги» будут биться рядом с «Волками». Пока последний враг не падет, или пока не остановится мое сердце!

Иван посмотрел на ее маленькую, но крепкую руку на своем плече. Потом протянул свою, измазанную сажей и кровью. Аня без колебаний вложила свою ладонь в его. Их рукопожатие было крепким, как сталь.

– Клянусь, – хрипло повторил Иван.

И тогда, словно прорвало плотину, воздух взорвался криками. «Волки» и «Тени», еще мгновение назад разделенные недоверием, теперь ревели, поднимая свое примитивное оружие – ножи, дубины, заточенные прутья арматуры, луки. Горечь потери сменилась яростью, отчаяние – решимостью.

Группы расходились медленно, неохотно, словно боясь разорвать эту новую, хрупкую связь. Они уносили с собой не только скорбь по Костястому, но и зародившееся чувство единства, выкованное в огне боя и скрепленное общей клятвой.

Иван и Аня остались одни у догорающего погребального костра. Ветер развеивал пепел, унося его в сторону темной, замерзшей реки.

– Нужно укрепить то, что осталось от школы, – сказал Иван, нарушая молчание. Говорить было трудно, но необходимо. – Выставить дозоры. Разведка… нужно знать, откуда они пришли и сколько их. И что с остальным городом.

Аня кивнула.

– Наши лучшие следопыты пойдут на рассвете. Нужно найти их гнездо. И… нам нужны припасы. Еда. Оружие.

Между ними все еще стояла стена – годы вражды, разные обычаи, личные обиды. Но теперь в этой стене появилась широкая брешь, пробитая общей бедой и общей целью. Они посмотрели друг на друга. В ее глазах, темных, как ночная тайга, он увидел не только гордость и силу, но и усталость, и затаенную боль. А она в его пронзительных серых глазах, помимо привычной жесткости, разглядела отблеск чего-то нового – ответственности не только за своих, но и за нее, за ее людей.

Над руинами Колымажска занимался новый, уродливый рассвет. Оранжевое небо Кокона давило своей безысходностью. Но в сердцах тех, кто стоял над пеплом своего товарища, зажглась крошечная, отчаянная искра надежды. Имя ей было – единство. Цена этого единства была высока. Но, возможно, только так у них был шанс выжить в этом аду. Борьба за Колымажск только начиналась.

Глава 42: Кремниевая лихорадка

Промозглый рассвет не принес облегчения Колымажску. Оранжевое небо Кокона все так же равнодушно взирало на страдания тех, кто оказался заперт под его ледяным куполом. В импровизированном лазарете, наспех оборудованном в одном из уцелевших цехов СТО Николая, тяжело дышал Бородач. Огромный, некогда пышущий грубой силой «Волк» теперь лежал на сбитых из досок нарах, укрытый старым брезентом, и напоминал собственную тень.

Рана на его предплечье, полученная всего три дня назад от когтей мутировавшей волчицы несколько дней назад, превратилась в жуткое зрелище. Слюна твари, видимо, несла в себе ударную дозу инопланетной заразы, которая с пугающей скоростью пожирала плоть.  Кожа вокруг нее затвердела, стала серо-черной и покрылась мелкими, острыми, как наждак, кристаллическими чешуйками. Эта «каменная корка» медленно, но неумолимо расползалась дальше по руке, захватывая все новые участки здоровой плоти. Бородач метался в лихорадочном бреду, его тело сотрясала дрожь. Он то выкрикивал бессвязные проклятия, то звал свою давно умершую мать, то пытался отмахнуться от невидимых врагов.

Рядом, на соседних нарах, стонал Вихрь, молодой эвенкийский охотник. Его плечо, пронзенное кристальным клыком во время ночного нападения на стойбище пару дней назад, выглядело не лучше. Чистый кристалл, возможно, действовал чуть медленнее, чем ядовитая слюна, но не менее неотвратимо. Та же пугающая трансформация, та же каменная неподвижность пораженных тканей. Еще двое бойцов, получивших неделю назад лишь царапины от осколков артефактов рептилоидов, с ужасом наблюдали за своими товарищами, то и дело ощупывая собственные, пока еще заживающие раны. До вчерашнего дня их раны почти зажили, но теперь под тонкой корочкой новой кожи они с ужасом нащупывали первые, едва заметные уплотнения, а кожа приобрела нездоровый, сероватый оттенок. Страх найти на себе первые признаки проклятия был почти осязаем.

Атмосфера в лазарете была гнетущей. Запах сырости, немытых тел, лекарств и страха смешивался с едва уловимым, но оттого не менее тревожным запахом озона и чего-то еще, чужеродного, металлического – запахом самой «кремниевой лихорадки».

Иногда Бородач приходил в себя. Тогда он пытался шутить своим обычным, грубым юмором, от которого у всех присутствующих мороз шел по коже.

– Ну что, док… – хрипел он, когда Людмила Петровна склонялась над ним. Изо рта у него валил пар, смешанный с тяжелым, больным дыханием. – Скоро… из меня… памятник слепят… Герою Колымажска… Не забудьте… кувалду в руку… чтобы от этих гадов… и на том свете… отмахиваться…

Но голос его срывался, а в глазах, затуманенных болью, плескался неприкрытый ужас.

Людмила Петровна, осунувшаяся, с темными кругами под глазами, в очередной раз осматривала Бородача. Она меняла повязку, которая тут же пропитывалась какой-то темной, маслянистой сукровицей, проступавшей сквозь кристаллические чешуйки. Все ее попытки лечения – антибиотики из последних запасов, дезинфицирующие растворы, даже отвары из трав, которые приносила Искра, – не давали ровным счетом никакого эффекта. «Кремниевый некроз», как она про себя окрестила эту болезнь, был неумолим.

Вернувшись в свой крошечный, заваленный бумагами и пустыми склянками «кабинет» – отгороженный кусок цеха, где стоял единственный стол и колченогий стул, – она устало опустилась на него. Ее привычный цинизм, служивший ей броней на протяжении многих лет работы в самых жутких условиях, давал трещину. Она чувствовала себя абсолютно бессильной.

На столе лежал старый, потрепанный учебник по военно-полевой хирургии и токсикологии, который она чудом сохранила. Листая пожелтевшие страницы, она пыталась найти хоть какие-то аналогии, хоть малейшую зацепку. Огнестрельные ранения, обморожения, газовая гангрена, лучевая болезнь… Ничего похожего на то, с чем они столкнулись здесь. Это было что-то новое, чуждое, не вписывающееся ни в какие земные классификации.

Она вспомнила тот единственный, чудом уцелевший микроскоп, который они с Дмитрием «Химиком» пытались приспособить, используя автомобильный аккумулятор. Образцы тканей, взятые у Бородача (она сделала это с огромным трудом, так как кожа стала тверже камня), под увеличением выглядели как инопланетный пейзаж – клетки, прораставшие острыми, игольчатыми кристаллами, разрушающими их структуру изнутри. Это была не болезнь в привычном понимании, это была… трансформация. Перерождение живой плоти во что-то мертвое, каменное.

В ее «кабинет» тихо вошла Искра. Молодая шаманка выглядела такой же измученной, как и все остальные, но в ее глазах теплился огонек надежды, который почти угас в Людмиле Петровне.

– Главврач, – начала она, ее голос был тихим, но твердым, – я говорила с бабушкой. Она сказала… синий камень духов… он может помочь. Но его нужно пробудить правильно. Не просто прикладывать. Нужна… песня. И травы, что отводят злую силу.

Людмила Петровна устало потерла виски. Она помнила, как несколько дней назад они пробовали приложить синий кристалл, найденный Аней, к ране Вихря. Был какой-то очень кратковременный, почти незаметный эффект – боль немного утихла, лихорадка спала на час-другой, но потом все вернулось. Она также замечала, что у тех, кто был охвачен паникой или неконтролируемой яростью во время стычек, процесс, казалось, шел быстрее, словно сам страх становился катализатором этой дьявольской трансформации. Но что она могла противопоставить этому знанию? Приказать не бояться?

– Мы пробовали, Искра, – сказала она. – Травы твои пробовали. Кристалл этот… он как будто спит. Или его сила слишком мала против этой заразы.

– Он не спит, – возразила Искра. – Он ждет. Бабушка говорит, его нельзя использовать бездумно. Ему нужна ответная сила. Чистое намерение. И… возможно, что-то еще. Какой-то ключ.

В этот момент к ним подошел Дмитрий «Химик», привлеченный разговором. Он как раз пытался проанализировать структуру осколков синего и темного кристаллов, используя примитивные методы, доступные в их условиях.

– Я тут подумал, Людмила Петровна, Искра, – начал он, протирая свои очки с треснутым стеклом. – Если эти… нанороботы рептилоидов, вызывающие кристаллизацию, работают на определенной частоте, своего рода «программа разрушения» … то синий кристалл, возможно, излучает контр-частоту. Он как бы «обнуляет» их программу или создает поле, которое им мешает. Но его собственное излучение, как вы правильно заметили, слишком слабое. Или мы не можем его правильно «настроить». Может, ему нужен внешний источник энергии? Или… определенный катализатор?

Людмила Петровна посмотрела на молодого химика, потом на Искру. Отчаяние немного отступило, уступая место привычной врачебной пытливости. Может быть, в этом сочетании науки и древних знаний действительно кроется ответ? Но где взять этот «катализатор», эту «энергию», когда они сами едва держатся на ногах от голода и усталости?

Ночь опустилась, принеся с собой еще больший холод и страх. Стоны Бородача стали громче, он метался по нарам, срывая с себя повязки. Катя, дежурившая в лазарете, сжимала кулаки, слушая его мучения. Она видела, как Людмила Петровна, испробовав все, лишь качала головой и отводила глаза.

В какой-то момент Катя не выдержала. Она вспомнила свою младшую сестренку, умиравшую от неизлечимой болезни много лет назад. Вспомнила ее полные боли глаза и свое отчаянное бессилие. Тогда она пошла на преступление, украв лекарства, чтобы хоть немного облегчить ее страдания. За это она и попала в тюрьму, где на ее шее появилась татуировка кобры – вечное напоминание о том дне.

Сейчас история повторялась. Людмила Петровна строго-настрого запретила использовать последние ампулы морфина – их было всего несколько штук, и они предназначались для самых экстренных случаев, для операций, если таковые потребуются для спасения жизни. Но Бородач… он ведь тоже умирал, только медленно и мучительно.

Дождавшись, когда в лазарете все немного утихнет, а Людмила Петровна уйдет к себе, чтобы хоть немного поспать, Катя выскользнула в коридор. Ее сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Она прокралась к небольшому металлическому ящику, где главврач хранила особо ценные медикаменты. Ключ, который Катя незаметно скопировала несколько дней назад «на всякий случай», с трудом провернулся в заржавевшем замке. Дрожащими руками она достала две ампулы морфина и шприц.

Вернувшись к Бородачу, Катя быстро и умело сделала ему укол. Через несколько минут его метания прекратились, дыхание стало ровнее, он перестал стонать и погрузился в тяжелый, но уже не такой мучительный сон. На его заскорузлом, покрытом кристаллами лице даже промелькнуло что-то похожее на облегчение.

– Спасибо… сестренка… – пробормотал он сквозь дрему.

Катя смотрела на него, и на ее глаза навернулись слезы. Она знала, что это лишь временная передышка, что она не вылечила его, а лишь отсрочила неизбежное. И она знала, что ее тайные запасы морфина не безграничны. Уже завтра или послезавтра ей придется снова стоять перед выбором – кому помочь, а кого оставить страдать. Эта мысль была невыносима.

Когда она выходила из палаты, в полутемном коридоре она наткнулась на Валеру. Санитар, как всегда молчаливый и угрюмый, просто посмотрел на нее, потом на Бородача, и все понял без слов. Он ничего не сказал, лишь едва заметно кивнул и прошел мимо, как будто ничего не заметил. Катя поняла, что он ее не выдаст. В этом аду у них у каждого были свои тайны и свои способы справляться с отчаянием.

Слухи о том, что «кремниевая лихорадка» не поддается лечению, а обезболивающих почти не осталось, быстро расползлись по убежищу. Страх перед этой новой, непонятной болезнью нарастал с каждым днем. Люди шарахались от тех, кто получил даже малейшую царапину в стычке с мутантами или при контакте с инопланетными артефактами.

В общей столовой (если так можно было назвать угол цеха, где на костре варили скудную похлебку из найденных остатков) начались споры. Кто-то предлагал изолировать «кристаллизующихся» в отдельном, самом дальнем отсеке бункера, чтобы «зараза не распространялась». Другие, самые отчаявшиеся, шепотом поговаривали, что таких лучше «оставить в тайге», чтобы они не мучились сами и не подвергали опасности остальных.

Людмила Петровна, услышав эти разговоры, взорвалась. Ее обычно тихий голос звенел от ярости.

– Да как вы смеете! – кричала она, ее очки с толстыми линзами гневно сверкали. – Это наши товарищи! Они сражались за вас! И мы будем бороться за каждого из них до последнего, даже если у нас не останется ничего, кроме собственных рук и сострадания! Кто из вас готов первым бросить камень в того, кто вчера прикрывал вам спину?

Ее слова возымели действие. Люди притихли, стыдливо отводя глаза. Но страх остался. Он висел в воздухе, как невидимый яд, отравляя последние остатки человечности.

Вечером к Ане, сидевшей у небольшого костра вместе с бабушкой и Искрой, подошла молодая женщина, жена одного из раненых «Волков», у которого тоже начали появляться первые признаки «кристаллизации». Глаза женщины были полны слез и отчаяния.

– Аня… шаманка… – прошептала она, падая на колени. – Сделай что-нибудь… Умоляю… Врачи говорят, они бессильны… Но ты… ты ведь можешь говорить с духами… Может, они помогут? Мы… мы все отдадим… только спаси его…

Аня посмотрела на нее, потом на свою бабушку. Она чувствовала тяжесть ответственности, лежавшую на ее хрупких плечах. Ее амулет, после недавних битв, был слаб. Ее собственные силы – на исходе. Но в глазах этой женщины была такая мольба, такая надежда, что отказать было невозможно.

«Кремниевая лихорадка» продолжала собирать свою страшную жатву, испытывая на прочность не только тела, но и души тех, кто еще оставался жив в умирающем Колымажске.