Первые искры

Возвращение в расщелину потребовало не меньшей осторожности. Он снова проскользнул внутрь незамеченным. Группа все еще пребывала в утренней апатии. Зор нашел укромное место в самой дальней и темной части расщелины – небольшую, неглубокую нишу в скале, скрытую от посторонних глаз нагромождением камней. Там, на сухом песке, он осторожно разложил свои тлеющие угольки. Затем он обложил их очень сухим мхом, который нашел по дороге, и несколькими тонкими, как соломинки, сухими веточками, которые он заранее припас еще несколько дней назад, инстинктивно чувствуя их потенциальную пользу.

Он не пытался разжечь костер сейчас – это было бы слишком рискованно. Его могли заметить, не понять, испугаться. Его целью было другое – сохранить это тепло, эту крошечную искру надежды. Он укрыл свое сокровище еще одним слоем сухих листьев и мха, оставив лишь небольшое отверстие для воздуха.

Усталость от долгого пути и нервного напряжения валила его с ног. Но вместе с ней он чувствовал глубокое, почти пьянящее удовлетворение от выполненной миссии. Он сделал все, что мог. Теперь оставалось только ждать и надеяться. Надежда была хрупкой, как и те угольки, что он принес. Но она была. И она была связана с огнем.

Глава 23: Холодная Ночь без Огня

День, наполненный тайными походами Зора и его затаенной надеждой на хрупкое тепло спрятанных углей, неумолимо клонился к вечеру. Сгущающиеся сумерки принесли не только привычную тьму, но и неожиданный, пронизывающий холод. Небо плотно затянуло тяжелыми, свинцовыми тучами, скрыв даже слабый свет звезд, и ветер, изменив направление, теперь завывал в узких щелях расщелины, словно голодный зверь. Каждый его порыв обдавал волной ледяной сырости, от которой стыла кровь в жилах, и эта третья ночь болезни Малыша обещала стать самой тяжелой.

Малышу лучше не становилось. Жар не спадал, а приступы озноба становились все чаще и сильнее, изматывая его маленькое, ослабевшее тельце.

 Группа инстинктивно сбилась плотнее, прижимаясь друг к другу в отчаянной попытке сохранить остатки драгоценного тепла своих тел. Слышался тихий стук зубов, сдавленное ворчание от неудобства и пробирающего до костей холода. Даже густая шерсть Торка, казалось, не спасала его от этой внезапной стужи; он беспокойно ворочался, его мощное тело подрагивало.

Но если взрослые гоминиды просто страдали от дискомфорта, то для больного Малыша этот холод стал настоящей пыткой. Несмотря на лихорадочный жар, сжигавший его изнутри, его маленькое тельце сотрясал сильный, неукротимый озноб. Теперь это была не просто мелкая дрожь, а настоящий, изматывающий озноб, от которого его маленькое тельце подбрасывало на руках у Лии. Его конечности были ледяными, синюшность вокруг рта и под ногтями стала пугающе явной. Он начал плакать чаще, его плач был тонким, жалобным, полным невыразимого страдания. Дыхание Малыша стало еще более затрудненным, хриплым, каждый вдох давался ему с видимым усилием.

Лиа, обезумевшая от горя и бессилия, пыталась согреть его своим телом. Она прижимала его к своей груди так крепко, что, казалось, хотела слиться с ним воедино, передать ему все свое тепло, всю свою жизнь. Она укутывала его в свою собственную, уже не такую густую шерсть, пыталась прикрыть его обрывками старых, жестких шкур, которые служили им подстилкой. Но ее материнское тепло, ее отчаянная любовь были бессильны перед двойной атакой – внутреннего жара болезни и внешнего, леденящего холода. Озноб не отпускал Малыша, его маленькие ручки и ножки были ледяными, а губки все так же пугали своей синевой.

Плач Лии становился все громче, переходя в отчаянные, безнадежные рыдания, которые эхом отдавались от холодных каменных стен расщелины. Остальные члены группы слышали эти звуки страдания, и их собственные сердца сжимались от страха и сочувствия. Они тоже мерзли, но их страдания были ничто по сравнению с муками Лии и ее угасающего ребенка.

Курр сидел, сгорбившись, опустив голову на грудь. Его старое, измученное тело плохо переносило такой холод, каждый сустав ныл тупой, изматывающей болью. Он молчал, но в его молчании было больше отчаяния, чем в любых словах. Торк, не находя выхода своей энергии и тревоге, лишь глухо рычал, его рык был направлен то ли на невидимого врага – холод, то ли на непонятную, коварную болезнь, отнимавшую жизнь у самого слабого члена их группы. Другие самки, движимые инстинктом сострадания, пытались прижаться к Лии и Малышу, создавая вокруг них живую, дрожащую от холода стену. Но это мало помогало. Холод проникал повсюду, неумолимый и безжалостный.

В эту ночь каждый в группе с особой, почти физической остротой ощутил нехватку постоянного, надежного источника тепла. Они поняли, что холод – такой же безжалостный враг, как хищник или голод, особенно для больных, слабых и самых маленьких. Осознание этого принесло с собой лишь еще большее уныние, страх за Малыша и острое, сокрушительное чувство собственного бессилия и уязвимости.

Зор, лежавший поодаль, у своего тайника с едва тлеющими углями, слышал и видел все. Картина дрожащего от озноба Малыша, его прерывистого, слабого дыхания, душераздирающих рыданий Лии – все это производило на него неизгладимое, мучительное впечатление. Он чувствовал пронизывающий холод на собственной коже, но все его мысли, все его существо были сосредоточены на страдающем ребенке. Он видел эту прямую, жестокую, неотвратимую связь: холод усиливает страдания, холод приближает смерть.

Его рука невольно тянулась к тому месту, где под слоем листьев и мха были спрятаны драгоценные угольки. Сквозь них он ощущал едва уловимое, сохраненное тепло – крошечную частичку той силы, которую он принес с пожарища. Мысль о том, что у него, возможно, есть шанс что-то изменить, стала почти невыносимой. Страх неудачи, страх быть непонятым или даже наказанным за своеволие боролся в нем с растущим, почти отчаянным убеждением, что он должен попытаться. Он не мог больше просто лежать и слушать, как угасает жизнь.

Эта ночь стала для Зора кульминацией всех его наблюдений, всех его переживаний. Он воочию видел, как отсутствие тепла – огня – усугубляет болезнь, превращая ее в смертный приговор. Его интуитивное понимание важности огня не только как источника нового вкуса пищи, но и как потенциального спасителя жизни, достигло своего пика.

Ночь казалась бесконечной. Под утро, когда серая, безрадостная мгла только-только начала сменять непроглядную тьму, холод стал особенно пронизывающим. Малыш почти не подавал признаков жизни. Его плач стих, сменившись редкими, едва слышными всхлипами, его тельце обмякло в руках матери. Лиа, обессиленная от горя и бессонницы, почти не двигалась, ее надежда, казалось, угасла вместе с силами ее ребенка. В расщелине царила тяжелая, давящая атмосфера ожидания неизбежного.

Зор смотрел на первые, едва заметные признаки рассвета, пробивающиеся сквозь узкий вход в расщелину. Он понимал, что дальше откладывать нельзя. Время истекало. Либо он попытается сейчас, немедленно, либо будет слишком поздно. И эта мысль, холодная и острая, как осколок кремня, заставила его принять окончательное решение.

Глава 24: Тепло Собственного Тела

Серое, безрадостное утро едва пробивалось сквозь узкий вход в расщелину, неся с собой все тот же пронизывающий холод, что терзал их всю ночь. Малыш на руках у Лии почти не двигался. Его дыхание было таким слабым, таким поверхностным, что Лии приходилось напряженно вслушиваться, чтобы уловить его едва заметные признаки. Она больше не плакала; слезы иссякли, оставив после себя лишь тупую, окаменевшую боль в груди и бездонную пустоту в глазах. Она сидела, прижимая к себе обмякшее, почти невесомое тельце сына, и тихо, монотонно покачивалась, словно пытаясь убаюкать не его, а собственное безмерное горе.

В расщелине царила гнетущая, тяжелая тишина, нарушаемая лишь редкими, едва слышными вздохами Малыша да тихим, прерывистым сопением тех, кто пытался забыться в тревожной дреме. Остальные члены группы молча, с затаенным страхом наблюдали за Лией, не смея приблизиться, не зная, как утешить, как помочь. Каждый из них чувствовал леденящее дыхание беды, нависшей над их маленьким, хрупким миром.

Курр, который провел ночь, прислонившись к холодной стене, почти не шевелясь, с трудом поднялся на свои затекшие, больные ноги. Он видел, что Малыш совсем плох, что нить его жизни истончилась до предела. Медленно, тяжело опираясь на свою палку, он подошел к Лие. Он остановился рядом, его старые, выцветшие глаза были полны глубокого, молчаливого сочувствия. Он посмотрел на крошечное, неподвижное личико Малыша, затем на искаженное страданием лицо Лии. Он издал тихий, успокаивающий гортанный звук, тот самый, которым когда-то, возможно, его собственная мать утешала его в далеком, почти забытом детстве. Это был звук понимания, звук разделенной боли.

Лиа подняла на него свои полные слез, но уже не плачущие глаза. В них не было надежды, лишь безмерная усталость и отчаяние. Но, возможно, простое присутствие старейшины, его молчаливое сочувствие принесли ей какое-то едва уловимое, почти неосознанное облегчение.

Курр медленно опустился на землю рядом с ней. Осторожно, почти благоговейно, он коснулся своей загрубевшей, морщинистой рукой горячего лба Малыша. Затем он придвинулся еще ближе, прислоняясь своим телом к Лии и ребенку, пытаясь поделиться остатками своего старческого тепла. Его движения были медленными, неуклюжими, но в них сквозила глубокая, почти отцовская забота. Он не произнес ни звука, но его действия были красноречивее любых слов. Его старое, изможденное тело, само страдающее от холода и немощи, все еще излучало немного тепла, и он отдавал его без остатка, в отчаянной, инстинктивной попытке отогнать смерть.

Эта простая, почти первобытная сцена тронула других членов группы. Видя действия Курра, другие взрослые самки, одна за другой, словно повинуясь какому-то древнему, неосознанному зову, начали подтягиваться ближе. Они окружили Лию, Курра и Малыша плотным, дрожащим от холода кольцом, пытаясь своими телами создать некое подобие теплого, живого кокона. Не было ни слов, ни приказов – только общее, инстинктивное стремление помочь, согреть, защитить самого слабого, самого уязвимого. Даже некоторые молодые самцы, обычно более отстраненные и занятые лишь собственными потребностями, подошли ближе, хоть и держались чуть поодаль, их лица выражали непривычную для них серьезность и сочувствие. Это было проявление той самой коллективной заботы, той силы группы, которая помогала им выживать в этом жестоком мире, пусть сейчас ее возможности и были так трагически ограничены.

Зор, со своего места у тайника с углями, наблюдал за этой сценой с замиранием сердца. Он видел самоотверженность Лии, неожиданную, трогательную заботу Курра, инстинктивное единение всей группы. Это производило на него неизгладимое впечатление. Он понимал, что они делают все, что в их силах, используя единственное доступное им средство – тепло собственных тел. В их действиях не было расчета, не было знания, только глубокая, первобытная эмпатия, стремление разделить боль и попытаться спасти.

Но он также видел и тщетность их усилий. Тепло их тел было слишком слабым, слишком рассеянным, чтобы противостоять силе болезни и тому глубокому, внутреннему ознобу, что сковывал Малыша. Несмотря на все их старания, ребенку не становилось лучше. Его дыхание оставалось таким же поверхностным, его кожа – такой же горячей и сухой, а конечности – ледяными.

Именно в этот момент, когда Курр, почувствовав свою полную беспомощность, издал тихий, усталый стон и немного отстранился, а в глазах Лии снова отразилось бездонное отчаяние, решимость Зора достигла своего пика. Он видел, как их коллективное усилие, такое трогательное в своей искренности, не принесло никакого результата. И он понял, что если он не предпримет следующий, рискованный шаг, то все эти жертвы, все это сострадание будут напрасны. Он больше не мог ждать. Он больше не мог просто наблюдать. Он должен был действовать, пока еще оставался хоть малейший, самый призрачный шанс. И этот шанс был связан с теми едва тлеющими угольками, что он с таким трудом принес и спрятал – с последней искрой надежды в этой ледяной тьме.

Глава 25: Случайная Вспышка

Серая предрассветная мгла едва начала уступать место первым, робким признакам дня, когда Зор, наконец, решился. Он больше не мог выносить тишину, прерываемую лишь слабым, едва уловимым дыханием Малыша, и окаменевшее от горя лицо Лии. Попытка согреть ребенка теплом собственных тел, предпринятая Курром и остальной группой, не принесла облегчения. Малыш угасал, и Зор чувствовал, что это их последний, самый призрачный шанс.

Его руки дрожали, когда он подошел к своему тайнику в дальней, темной нише расщелины. Страх перед неизвестностью, перед возможной неудачей или гневом соплеменников все еще холодил его внутренности, но отчаянная надежда и образ страдающего Малыша были сильнее. Он осторожно разгреб листья и мох, которыми прикрыл свою драгоценную ношу.

Сердце Зора упало. Угли, которые он с таким трудом принес и так бережно хранил, почти потухли. Лишь несколько крошечных, едва заметных красных точек тускло тлели в глубине почерневших остатков ветки. Он поднес их к лицу, чувствуя лишь слабое, почти неощутимое тепло. Разочарование и тревога охватили его. Неужели все было напрасно?

Он опустился на корточки, инстинктивно поднося угли ближе ко рту, и начал дуть на них – сначала осторожно, потом все сильнее и сильнее, вспоминая, как это помогало им не погаснуть по дороге с пожарища. Он дул, вкладывая в это простое действие все свое отчаяние, всю свою надежду.

Рядом с ним, на каменном полу, лежал небольшой, растрепанный пучок очень сухой травы – кто-то из самок принес его накануне для подстилки Малышу, но тот был слишком слаб, чтобы даже лежать на ней. Зор, полностью поглощенный своими усилиями оживить угли, не обращал на эту траву никакого внимания. Он дул изо всех сил, его щеки раздувались, а глаза неотрывно следили за каждой искоркой, за каждым слабым отблеском жизни в угасающих угольках.

И в этот момент, когда он уже почти потерял всякую надежду, от одного из самых горячих угольков, подхваченная его сильным, отчаянным дыханием, оторвалась шальная, почти невидимая искорка. Она блеснула на долю мгновения, как крошечная падающая звезда, и, совершенно непредсказуемо, юркнула прямо в сиротливо лежащий рядом пучок пересохшей, как порох, травы.

Не успел Зор даже моргнуть, как трава вспыхнула – не робко, а сразу, с сухим, яростным треском, ослепительным, хотя и невысоким, живым и трепещущим столбиком огня! Это произошло так внезапно, так молниеносно, что у Зора не было ни единого шанса что-либо предпринять или даже осознать до того, как его опалило неожиданным жаром.

Зор отшатнулся так резко, что едва не упал. Его сердце бешено заколотилось в груди, по спине пробежал ледяной холодок, а волосы на загривке, казалось, встали дыбом. Он инстинктивно прикрыл лицо руками, зажмурившись от неожиданного, обжигающего света и жара. На несколько мгновений он замер, оглушенный, его разум отказывался понимать, что произошло. Он никогда не видел ничего подобного. Огонь, который он знал, был либо далеким и грозным, как лесной пожар, либо маленьким, едва теплящимся, как его угли. Но это… это было что-то новое. Живое, яркое, неожиданное.

А затем испуг сменился изумлением, почти благоговейным трепетом. Он не понимал, как это произошло. Только что были лишь тусклые угольки, а теперь – живое, пляшущее пламя!  Он видел искорку, видел, как дул, но в его сознании эти события не сложились в четкую причину и следствие. Для него это было внезапным, необъяснимым чудом, магией, непонятной и пугающей силой, которая вдруг родилась прямо у него на глазах из ничего, из его отчаянного желания. Он не пытался анализировать, как это случилось, он просто был ошеломлен самим фактом этого явления.

Яркая вспышка и внезапно появившееся пламя не остались незамеченными. Группа, до этого погруженная в апатию и скорбь, мгновенно взорвалась паникой. Это был не просто страх, а первобытный, животный ужас перед неведомой, агрессивной силой, внезапно родившейся прямо у них на глазах. Большинство с пронзительными, полными ужаса визгами отпрянули назад, пытаясь забиться в самые дальние углы расщелины, спотыкаясь друг о друга, закрывая головы руками. Некоторые самки инстинктивно пытались спрятать своих детенышей под себя, дрожа всем телом. Лиа, вырванная из своего оцепенения, испуганно вскрикнула и еще крепче прижала к себе Малыша, инстинктивно пытаясь заслонить его от этой новой, непонятной угрозы. Торк, издав яростный, но и испуганный рев, вскочил на ноги, его шерсть встала дыбом. Он принял угрожающую позу, оскалив клыки, готовый то ли атаковать это непонятное явление, то ли броситься наутек, его глаза дико метались между огнем и Зором. Лишь Курр, хоть и отшатнулся от неожиданности, замер, его лицо выражало крайнее напряжение и попытку осмыслить происходящее, хотя и в его глазах плескался древний страх.

Зор, преодолев свой первый испуг, завороженно смотрел на огонь. Он видел, как сухая трава быстро прогорает, как пламя начинает слабеть. Нет! Он не мог позволить ему погаснуть! Инстинктивно, боясь потерять это только что обретенное чудо, он начал лихорадочно подсовывать в огонь мелкие сухие веточки, которые лежали рядом с его тайником – те самые, что он приготовил для своих углей. Он не знал точно, что делает, он просто не хотел, чтобы огонь исчез. Веточки с сухим треском начали заниматься, и пламя стало чуть более устойчивым, чуть выше. Огонь можно было "кормить"! Он был живым, он требовал пищи – топлива! Какая-то новая, неведомая сила, пьянящая и пугающая одновременно, наполняла Зора.

Пламя, хоть и небольшое, теперь горело ровнее, отбрасывая на стены расщелины дрожащие, пляшущие тени. Оно излучало слабое, но ощутимое тепло. Зор, все еще действуя больше инстинктивно, чем осознанно, поднял голову и посмотрел на Лию. Он указал сначала на огонь, потом на Малыша, его взгляд был полон отчаянной мольбы и какой-то новой, робкой уверенности.

Лиа, после мгновения мучительных колебаний, страха перед этим непонятным, живым светом, и отчаяния, которое уже почти сломило ее, медленно, очень осторожно поднялась. Подталкиваемая последней, самой слабой искрой надежды и, возможно, каким-то древним, материнским чутьем, она приблизилась с Малышом к этому маленькому, танцующему пламени. Вся группа замерла, затаив дыхание. Лиа держала ребенка так, чтобы его не обжечь, но чтобы он почувствовал это новое, живое тепло. Ее глаза, полные слез, были прикованы то к личику сына, то к огню, словно она пыталась силой своей воли перелить это тепло, эту жизнь в угасающее тельце Малыша.

Это был ключевой момент. Не просто найденный или украденный огонь, а огонь, "возрожденный" благодаря усилиям и случайному успеху Зора, и сразу же, инстинктивно, направленный на спасение жизни. Это был сакральный, переломный миг для всей группы, даже если они еще не могли до конца осознать его истинного значения. Надежда, такая же хрупкая и трепетная, как и само пламя, вспыхнула в их сердцах.

Глава 26: Страх и Интерес к Пламени

Вспышка пламени, такая внезапная и яркая посреди серого, унылого рассвета, вызвала в расщелине настоящий переполох. Большинство членов группы, застигнутые врасплох этим невиданным явлением, в ужасе отпрянули назад. Пронзительные крики тревоги и страха наполнили холодный воздух, смешиваясь с треском первых загоревшихся травинок. Самки инстинктивно прикрывали своих детенышей, оттаскивая их подальше от этого пугающего, живого света. Торк, чьей первой реакцией на любую угрозу была агрессия, принял свою самую грозную позу, его мускулы напряглись, а из груди вырвалось низкое, угрожающее рычание, направленное на это непонятное, танцующее пламя. Но даже он, самый сильный и смелый, не решался приблизиться. Его маленькие, глубоко посаженные глаза дико метались между огнем и Зором. Рычание не прекращалось, но в нем слышались не только ярость и страх, но и какие-то новые, вопрошающие нотки. Часть его существа кричала – «Опасно! Беги или атакуй!», но другая, более глубинная, инстинктивно тянулась к этому яркому, живому свету, к этому новому, невиданному явлению. Он переступал с ноги на ногу, его мощные кулаки то сжимались, то разжимались, словно он не мог решить, броситься ли вперед или отступить еще дальше. В их памяти, в их инстинктах огонь был связан лишь с разрушением, с болью, с неконтролируемой яростью стихии, от которой следовало спасаться бегством.

Один лишь Зор, хоть и был напуган не меньше остальных неожиданностью произошедшего, остался у самого огня. Он видел, как первая вспыхнувшая трава быстро прогорает, как пламя начинает слабеть, угрожая вот-вот погаснуть. Нет! Он не мог этого допустить! Это маленькое, дрожащее пламя было их последней надеждой, чудом, которое он, пусть и случайно, помог явить на свет. Движимый этим отчаянным, почти животным желанием не потерять его, он лихорадочно огляделся. Рядом с ним, у его тайника, все еще лежала кучка мелких, сухих веточек, которые он приготовил для своих угасающих углей.

Его действия были хаотичными, инстинктивными. Он не понимал, почему это должно помочь, но он чувствовал, что должен что-то сделать. Дрожащими руками он схватил горсть этих веточек и неуклюже подбросил их прямо в ослабевающее пламя. На мгновение показалось, что огонь задохнется под этим новым грузом. Но нет! Веточки с сухим треском занялись, и пламя, словно получив новую пищу, благодарно откликнулось, разгораясь чуть ярче, становясь выше. Зор замер, глядя на это с широко раскрытыми глазами. Это "живое", это непонятное чудо можно было "кормить", и оно продолжало жить! Смесь первобытного страха, благоговейного заворожения и какого-то нового, пьянящего восторга от взаимодействия с этой неведомой силой наполнила его.

Группа, видя, что Зор не пострадал, что он стоит совсем рядом с огнем и что-то с ним делает, и что само пламя, хоть и стало ярче, пока не пытается вырваться из-под его контроля и не распространяется дальше, начала с опаской наблюдать за его действиями. Пронзительные крики ужаса постепенно стихли, сменившись тихим, встревоженным ворчанием и быстрыми, гортанными звуками, которыми они обменивались, пытаясь понять происходящее.

Курр, в чьих старых глазах всегда светилась мудрость пережитых лет и глубокое понимание окружающего мира, преодолел свой первоначальный испуг первым. Он сделал несколько медленных, осторожных шагов вперед, его взгляд был напряжен и внимателен, он неотрывно следил за каждым движением Зора и за каждым язычком пламени. Другие, видя его пример и подталкиваемые неодолимым любопытством, тоже начали понемногу приближаться, хотя и держались на почтительном расстоянии. Их привлекал этот невиданный, пляшущий свет, едва уловимое, но уже ощутимое тепло, которое начало распространяться от костерка, и, конечно, совершенно необычное, почти шаманское поведение Зора, который, казалось, разговаривал с этим огненным духом. Страх еще не ушел полностью, но он постепенно уступал место почти гипнотическому интересу, первобытному влечению к этому новому, непонятному явлению.

Благодаря неуклюжим, но настойчивым усилиям Зора, который продолжал подбрасывать в огонь мелкие сухие веточки, пламя стало более ровным и устойчивым. Оно уже не просто вспыхивало и гасло, а превратилось в небольшой, но уверенно горящий костерок. Послышался отчетливый, успокаивающий треск горящих дров, а запах дыма, сначала резкий и пугающий, стал чуть мягче, смешиваясь с ароматом нагретого дерева. Зор инстинктивно придвинулся чуть ближе к пламени, чувствуя, как его приятное, живительное тепло начинает разгонять утренний холод, пробирающий до костей. Он заметил, что и другие, стоящие поодаль, тоже невольно тянутся к этому теплу, их напряженные позы немного расслабляются. Огонь давал тепло! Его можно было поддерживать, добавляя ему "пищу"!

И тут Зор, чувствуя это новое, спасительное тепло и видя, что огонь не гаснет, а наоборот, становится все увереннее, вспомнил о главной, самой отчаянной причине своих действий. Он резко повернулся к Лие, которая все это время с застывшим на лице выражением ужаса и затаенной, не смеющей проявиться надежды, следила за ним и за этим огненным чудом. Он указал сначала на костер, потом на Малыша, которого она все так же безжизненно прижимала к своей груди. Его лицо, освещенное неровным светом пламени, выражало отчаянную мольбу и какую-то новую, робкую, почти безумную уверенность.

Лиа застыла, разрываемая надвое. Одна часть ее существа, древняя, как сама жизнь, кричала: "Беги! Огонь – это смерть!" Другая, материнская, обезумевшая от горя, шептала: "А что, если?.. Что если это последний шанс?" Она смотрела на Зора, на это пугающее пламя, потом на своего угасающего ребенка. Слезы снова хлынули из ее глаз. Она сделала шаг назад, потом, шатаясь, еще один вперед. Ее тело дрожало не только от холода, но и от невыносимого внутреннего конфликта.