Первые искры

Ее движения были лихорадочными, суетливыми. Она обшаривала ближайшие заросли, срывала листья, мяла их в пальцах, принюхивалась, пробовала на вкус, тут же выплевывая горькие или незнакомые. Она искала те самые растения, которые, как ей смутно помнилось из рассказов ее матери или наблюдений за другими, могли бы принести облегчение. Но все казалось не тем, чужим, бесполезным. Часы, проведенные в этих бесплодных поисках, лишь усилили ее отчаяние и физическое истощение.

Она вернулась с пустыми руками, ее сердце сжималось от бессилия и страха. Малыш горел. Он перестал даже постанывать, лишь изредка его маленькое тельце сотрясала мелкая дрожь, предвестница того самого озноба, который придет позже, несмотря на пылающую кожу.

Другие самки, видя состояние Малыша и отчаяние Лии, сгрудились вокруг. Их лица выражали тревогу и сочувствие. Они пытались «помочь» – обмахивали его широкими листьями, снова и снова предлагали воду, тихо ворчали, пытаясь успокоить Лию. Но все их усилия были тщетны.

Подошел Курр, тяжело опираясь на свою отполированную временем палку. Он молча, долгим, изучающим взглядом посмотрел на Малыша, потом на Лию. Его морщинистое лицо стало еще более суровым и озабоченным. Он осторожно коснулся лба ребенка своей загрубевшей ладонью. Затем медленно покачал головой, издавая тихий, сочувствующий, но безнадежный гортанный звук. Ему были знакомы эти признаки, и они не сулили ничего хорошего.

Зор, как и остальные, был свидетелем этой тихой трагедии. Он видел страдания Малыша, искаженное мукой лицо Лии, беспомощность старейшины, чей опыт и мудрость, казалось, иссякли перед лицом этой беды. Недавняя радость от кулинарных открытий, гордость за первый острый камень – все это померкло, стало ничтожным, бесполезным. Что толку в сытной пище или остром орудии, если они не могут спасти жизнь маленького, беззащитного существа? Он видел, как другие члены группы отводят взгляды, не в силах вынести эту картину страдания и собственного бессилия. Никто не знал, что делать. Их инстинкты, их сила, их крошечные, только что обретенные знания – все рассыпалось в прах перед лицом этой неведомой болезни.

Сочувствие к Лии и Малышу смешивалось в душе Зора с острым ощущением общего провала, общей уязвимости. Он смотрел на маленькое, горящее тельце, и в его сознании, словно болезненная заноза, откладывалась эта картина – картина абсолютного бессилия.

Наступила вторая ночь болезни. Малыш был очень слаб, его дыхание стало прерывистым. Лиа не спала. Она сидела, окаменев от горя, прижимая к себе обмякшее тельце сына, и тихо, монотонно покачивалась взад-вперед, издавая низкие, жалобные звуки. Этот тихий, душераздирающий плач был страшнее любых криков и рыданий.

Группа была погружена в уныние. Даже могучий Торк, обычно такой шумный и самоуверенный, сидел молча, съежившись в углу, его агрессия уступила место растерянности и, возможно, смутному страху перед этой непонятной угрозой. Холод ночи, проникавший в расщелину, казалось, усугублял страдания Малыша, несмотря на внутренний жар, сжигавший его. Он начал мелко дрожать, его губки посинели.

Вся группа ощущала эту гнетущую атмосферу безысходности. Их каменное убежище, еще недавно казавшееся таким надежным, теперь превратилось в ловушку, где они были заперты наедине со своим горем и бессилием.

Зор тоже не мог уснуть. Он лежал поодаль, глядя на мерцающие в темноте силуэты соплеменников. Он думал о тепле. О том тепле, которое исходило от земли на пожарище, о жаре тлеющих углей. Мысль о том, что тепло может помочь, становилась все навязчивее. Это не было четким планом или логическим умозаключением. Скорее, образ теплых, живых углей настойчиво всплывал в его сознании, смешиваясь с картиной страдающего Малыша. Тепло… Это было смутное, инстинктивное ощущение, как тень надежды, но оно было упорным, почти физически ощутимым, и толкало его к какому-то действию, которое он еще не мог до конца осмыслить.

Глава 22: Наблюдение за Тлеющей Веткой

Вторая ночь болезни Малыша тянулась бесконечно, наполненная тихим плачем Лии и прерывистым, хриплым дыханием ребенка. Жар не спадал, а к утру Малыша начало бить уже не просто мелкой дрожью, а настоящим ознобом. Его кожа горела, но ручки и ножки были ледяными, а губки приобрели отчетливый синюшный оттенок. Этот парадокс – жгучий жар и одновременно пронизывающий холод – глубоко поразил Зора, наблюдавшего за страданиями с тяжелым сердцем.

Зор не сомкнул глаз. Образы прошлой ночи – дрожащее от озноба тельце Малыша, его посиневшие губки, тихий, душераздирающий плач Лии – стояли перед его глазами, не давая покоя. И на контрасте с этим леденящим ужасом, в его памяти настойчиво всплывали другие картины: тепло выжженной земли, жар тлеющих углей, то живительное ощущение, которое он испытал на месте недавнего пожара.

Он ворочался на своей жесткой подстилке, прислушиваясь к каждому слабому вздоху Малыша. Мысль о том, что тепло, настоящее, живое тепло, могло бы помочь, из смутного предчувствия превратилась в навязчивую идею, в почти физическую потребность что-то предпринять. Он вспоминал, как сам ощущал это тепло, как оно прогоняло сырость и холод, как оно, возможно, давало силу. Это не было четким планом или логическим умозаключением. Скорее, образ теплых, живых углей настойчиво всплывал в его сознании, смешиваясь с картиной дрожащего, несмотря на жар, тельца Малыша. Тепло… Это было смутное, инстинктивное ощущение, как тень надежды, но оно было упорным, почти физически ощутимым, и толкало его к действию.

С первыми робкими лучами серого рассвета, когда большинство членов группы еще дремали, погруженные в апатию и усталость от бессонной ночи, Зор принял решение. Он должен попытаться. Он должен принести огонь. Или хотя бы то, что от него осталось.

Он осторожно поднялся, стараясь не производить ни малейшего шума. Курр сидел, прислонившись к стене, его дыхание было тяжелым и прерывистым; казалось, он тоже не спал, а лишь забылся в тревожной дреме. Лиа, измученная до предела, наконец, задремала, ее голова склонилась на грудь, но даже во сне ее руки инстинктивно прижимали к себе Малыша. Торк и другие самцы еще не проявляли признаков активности, их мощные тела были расслаблены во сне. Это был его шанс. Тихо, как тень, он выскользнул из расщелины, его сердце колотилось от смеси страха и отчаянной, почти безумной надежды. Его цель – далекое, уже почти потухшее пожарище.

Путь, который еще несколько дней назад был ему знаком, теперь преобразился до неузнаваемости. Выжженная земля, покрытая черным ковром пепла, скрывала привычные ориентиры, и Зору приходилось напрягать всю свою память и внимание, чтобы не сбиться с курса. Воздух был тяжел не только от едкого запаха гари, но и от какой-то новой, затаенной тревоги. На почерневшей земле то и дело попадались свежие следы – отпечатки лап гиен, привлеченных запахом смерти, или, что еще хуже, огромные, размытые следы крупного кошачьего хищника, который, возможно, тоже обследовал последствия пожара в поисках легкой добычи. Зор инстинктивно пригибался ниже, его сердце учащенно билось при каждом подозрительном шорохе, а ноздри судорожно втягивали воздух, пытаясь уловить малейший намек на опасность. Саванна после пожара выглядела не просто уныло, а враждебно и зловеще. Но он упрямо шел вперед, его взгляд внимательно осматривал выжженную землю в поисках своей цели. Он искал малейшие признаки тепла, тонкую струйку дымка, что-нибудь, что могло бы указать на еще не остывшие угли. Он разгребал палкой слои черного пепла в тех местах, где, как ему помнилось, огонь бушевал особенно сильно. Но большинство углей давно остыли, превратившись в хрупкую, рассыпающуюся в прах труху. Разочарование холодком коснулось его сердца, но он упрямо продолжал поиски.

Когда надежда уже почти угасла, он наткнулся на останки толстого, поваленного дерева. Внешне оно было таким же черным и безжизненным, как и все вокруг. Но что-то заставило Зора остановиться. Он копнул палкой глубже под толстый слой пепла, скопившийся у основания ствола. И вдруг его рука ощутила слабое, едва уловимое тепло. Дрожа от волнения, он начал осторожно разгребать пепел руками. И вот оно! Несколько темно-красных, чуть подрагивающих угольков, словно спрятанные в самом сердце обугленного дерева маленькие, тайные огоньки жизни. Они едва тлели, их свет был тусклым и неверным, но они были живы!

Огромное облегчение хлынуло на него, смешанное с почти суеверным трепетом. Но как сохранить это хрупкое сокровище? Как донести его до расщелины, не дав ему погаснуть или, наоборот, неконтролируемо разгореться? Он огляделся. Неподалеку, у ручья, которого не коснулся огонь, зеленели кусты с крупными, плотными листьями. Зор быстро нарвал несколько самых больших.

С величайшей осторожностью, используя две тонкие веточки как щипцы, он переложил самые горячие угольки на один широкий лист. Затем накрыл их другим, создавая некое подобие замкнутого пространства. Он инстинктивно понимал, что углям нужен воздух, чтобы не задохнуться, но не слишком много, чтобы их не остудил ветер и чтобы они не истлели слишком быстро.

Он нес свою драгоценную ношу с величайшей осторожностью. Сначала он плотно завернул угли, боясь, что они остынут или рассыплются. Но, пройдя немного, он заметил, что слабое красноватое свечение, которое он видел сквозь щели в листьях, начало угасать. В панике он чуть приоткрыл свой "контейнер". Холодный утренний ветерок коснулся углей, и они, к его удивлению и облегчению, снова слабо затеплились, словно вздохнули. Тогда он понял, что им, как и ему самому, нужно немного дышать. Но когда он оставил листья приоткрытыми слишком сильно, угли начали тлеть быстрее, и он испугался, что они сгорят до того, как он доберется до расщелины. Так, методом проб и ошибок, он нащупал хрупкий баланс: прикрывал угли, чтобы сохранить жар, но оставлял небольшую щель для воздуха, и время от времени легонько дул на них, когда их свечение слабело, чтобы поддержать их едва теплящуюся жизнь.

Возвращение в расщелину потребовало не меньшей осторожности. Он снова проскользнул внутрь незамеченным. Группа все еще пребывала в утренней апатии. Зор нашел укромное место в самой дальней и темной части расщелины – небольшую, неглубокую нишу в скале, скрытую от посторонних глаз нагромождением камней. Там, на сухом песке, он осторожно разложил свои тлеющие угольки. Затем он обложил их очень сухим мхом, который нашел по дороге, и несколькими тонкими, как соломинки, сухими веточками, которые он заранее припас еще несколько дней назад, инстинктивно чувствуя их потенциальную пользу.

Он не пытался разжечь костер сейчас – это было бы слишком рискованно. Его могли заметить, не понять, испугаться. Его целью было другое – сохранить это тепло, эту крошечную искру надежды. Он укрыл свое сокровище еще одним слоем сухих листьев и мха, оставив лишь небольшое отверстие для воздуха.

Усталость от долгого пути и нервного напряжения валила его с ног. Но вместе с ней он чувствовал глубокое, почти пьянящее удовлетворение от выполненной миссии. Он сделал все, что мог. Теперь оставалось только ждать и надеяться. Надежда была хрупкой, как и те угольки, что он принес. Но она была. И она была связана с огнем.

Глава 23: Холодная Ночь без Огня

День, наполненный тайными походами Зора и его затаенной надеждой на хрупкое тепло спрятанных углей, неумолимо клонился к вечеру. Сгущающиеся сумерки принесли не только привычную тьму, но и неожиданный, пронизывающий холод. Небо плотно затянуло тяжелыми, свинцовыми тучами, скрыв даже слабый свет звезд, и ветер, изменив направление, теперь завывал в узких щелях расщелины, словно голодный зверь. Каждый его порыв обдавал волной ледяной сырости, от которой стыла кровь в жилах, и эта третья ночь болезни Малыша обещала стать самой тяжелой.

Малышу лучше не становилось. Жар не спадал, а приступы озноба становились все чаще и сильнее, изматывая его маленькое, ослабевшее тельце.

 Группа инстинктивно сбилась плотнее, прижимаясь друг к другу в отчаянной попытке сохранить остатки драгоценного тепла своих тел. Слышался тихий стук зубов, сдавленное ворчание от неудобства и пробирающего до костей холода. Даже густая шерсть Торка, казалось, не спасала его от этой внезапной стужи; он беспокойно ворочался, его мощное тело подрагивало.

Но если взрослые гоминиды просто страдали от дискомфорта, то для больного Малыша этот холод стал настоящей пыткой. Несмотря на лихорадочный жар, сжигавший его изнутри, его маленькое тельце сотрясал сильный, неукротимый озноб. Теперь это была не просто мелкая дрожь, а настоящий, изматывающий озноб, от которого его маленькое тельце подбрасывало на руках у Лии. Его конечности были ледяными, синюшность вокруг рта и под ногтями стала пугающе явной. Он начал плакать чаще, его плач был тонким, жалобным, полным невыразимого страдания. Дыхание Малыша стало еще более затрудненным, хриплым, каждый вдох давался ему с видимым усилием.

Лиа, обезумевшая от горя и бессилия, пыталась согреть его своим телом. Она прижимала его к своей груди так крепко, что, казалось, хотела слиться с ним воедино, передать ему все свое тепло, всю свою жизнь. Она укутывала его в свою собственную, уже не такую густую шерсть, пыталась прикрыть его обрывками старых, жестких шкур, которые служили им подстилкой. Но ее материнское тепло, ее отчаянная любовь были бессильны перед двойной атакой – внутреннего жара болезни и внешнего, леденящего холода. Озноб не отпускал Малыша, его маленькие ручки и ножки были ледяными, а губки все так же пугали своей синевой.

Плач Лии становился все громче, переходя в отчаянные, безнадежные рыдания, которые эхом отдавались от холодных каменных стен расщелины. Остальные члены группы слышали эти звуки страдания, и их собственные сердца сжимались от страха и сочувствия. Они тоже мерзли, но их страдания были ничто по сравнению с муками Лии и ее угасающего ребенка.

Курр сидел, сгорбившись, опустив голову на грудь. Его старое, измученное тело плохо переносило такой холод, каждый сустав ныл тупой, изматывающей болью. Он молчал, но в его молчании было больше отчаяния, чем в любых словах. Торк, не находя выхода своей энергии и тревоге, лишь глухо рычал, его рык был направлен то ли на невидимого врага – холод, то ли на непонятную, коварную болезнь, отнимавшую жизнь у самого слабого члена их группы. Другие самки, движимые инстинктом сострадания, пытались прижаться к Лии и Малышу, создавая вокруг них живую, дрожащую от холода стену. Но это мало помогало. Холод проникал повсюду, неумолимый и безжалостный.

В эту ночь каждый в группе с особой, почти физической остротой ощутил нехватку постоянного, надежного источника тепла. Они поняли, что холод – такой же безжалостный враг, как хищник или голод, особенно для больных, слабых и самых маленьких. Осознание этого принесло с собой лишь еще большее уныние, страх за Малыша и острое, сокрушительное чувство собственного бессилия и уязвимости.

Зор, лежавший поодаль, у своего тайника с едва тлеющими углями, слышал и видел все. Картина дрожащего от озноба Малыша, его прерывистого, слабого дыхания, душераздирающих рыданий Лии – все это производило на него неизгладимое, мучительное впечатление. Он чувствовал пронизывающий холод на собственной коже, но все его мысли, все его существо были сосредоточены на страдающем ребенке. Он видел эту прямую, жестокую, неотвратимую связь: холод усиливает страдания, холод приближает смерть.

Его рука невольно тянулась к тому месту, где под слоем листьев и мха были спрятаны драгоценные угольки. Сквозь них он ощущал едва уловимое, сохраненное тепло – крошечную частичку той силы, которую он принес с пожарища. Мысль о том, что у него, возможно, есть шанс что-то изменить, стала почти невыносимой. Страх неудачи, страх быть непонятым или даже наказанным за своеволие боролся в нем с растущим, почти отчаянным убеждением, что он должен попытаться. Он не мог больше просто лежать и слушать, как угасает жизнь.

Эта ночь стала для Зора кульминацией всех его наблюдений, всех его переживаний. Он воочию видел, как отсутствие тепла – огня – усугубляет болезнь, превращая ее в смертный приговор. Его интуитивное понимание важности огня не только как источника нового вкуса пищи, но и как потенциального спасителя жизни, достигло своего пика.

Ночь казалась бесконечной. Под утро, когда серая, безрадостная мгла только-только начала сменять непроглядную тьму, холод стал особенно пронизывающим. Малыш почти не подавал признаков жизни. Его плач стих, сменившись редкими, едва слышными всхлипами, его тельце обмякло в руках матери. Лиа, обессиленная от горя и бессонницы, почти не двигалась, ее надежда, казалось, угасла вместе с силами ее ребенка. В расщелине царила тяжелая, давящая атмосфера ожидания неизбежного.

Зор смотрел на первые, едва заметные признаки рассвета, пробивающиеся сквозь узкий вход в расщелину. Он понимал, что дальше откладывать нельзя. Время истекало. Либо он попытается сейчас, немедленно, либо будет слишком поздно. И эта мысль, холодная и острая, как осколок кремня, заставила его принять окончательное решение.

Глава 24: Тепло Собственного Тела

Серое, безрадостное утро едва пробивалось сквозь узкий вход в расщелину, неся с собой все тот же пронизывающий холод, что терзал их всю ночь. Малыш на руках у Лии почти не двигался. Его дыхание было таким слабым, таким поверхностным, что Лии приходилось напряженно вслушиваться, чтобы уловить его едва заметные признаки. Она больше не плакала; слезы иссякли, оставив после себя лишь тупую, окаменевшую боль в груди и бездонную пустоту в глазах. Она сидела, прижимая к себе обмякшее, почти невесомое тельце сына, и тихо, монотонно покачивалась, словно пытаясь убаюкать не его, а собственное безмерное горе.

В расщелине царила гнетущая, тяжелая тишина, нарушаемая лишь редкими, едва слышными вздохами Малыша да тихим, прерывистым сопением тех, кто пытался забыться в тревожной дреме. Остальные члены группы молча, с затаенным страхом наблюдали за Лией, не смея приблизиться, не зная, как утешить, как помочь. Каждый из них чувствовал леденящее дыхание беды, нависшей над их маленьким, хрупким миром.

Курр, который провел ночь, прислонившись к холодной стене, почти не шевелясь, с трудом поднялся на свои затекшие, больные ноги. Он видел, что Малыш совсем плох, что нить его жизни истончилась до предела. Медленно, тяжело опираясь на свою палку, он подошел к Лие. Он остановился рядом, его старые, выцветшие глаза были полны глубокого, молчаливого сочувствия. Он посмотрел на крошечное, неподвижное личико Малыша, затем на искаженное страданием лицо Лии. Он издал тихий, успокаивающий гортанный звук, тот самый, которым когда-то, возможно, его собственная мать утешала его в далеком, почти забытом детстве. Это был звук понимания, звук разделенной боли.

Лиа подняла на него свои полные слез, но уже не плачущие глаза. В них не было надежды, лишь безмерная усталость и отчаяние. Но, возможно, простое присутствие старейшины, его молчаливое сочувствие принесли ей какое-то едва уловимое, почти неосознанное облегчение.

Курр медленно опустился на землю рядом с ней. Осторожно, почти благоговейно, он коснулся своей загрубевшей, морщинистой рукой горячего лба Малыша. Затем он придвинулся еще ближе, прислоняясь своим телом к Лии и ребенку, пытаясь поделиться остатками своего старческого тепла. Его движения были медленными, неуклюжими, но в них сквозила глубокая, почти отцовская забота. Он не произнес ни звука, но его действия были красноречивее любых слов. Его старое, изможденное тело, само страдающее от холода и немощи, все еще излучало немного тепла, и он отдавал его без остатка, в отчаянной, инстинктивной попытке отогнать смерть.

Эта простая, почти первобытная сцена тронула других членов группы. Видя действия Курра, другие взрослые самки, одна за другой, словно повинуясь какому-то древнему, неосознанному зову, начали подтягиваться ближе. Они окружили Лию, Курра и Малыша плотным, дрожащим от холода кольцом, пытаясь своими телами создать некое подобие теплого, живого кокона. Не было ни слов, ни приказов – только общее, инстинктивное стремление помочь, согреть, защитить самого слабого, самого уязвимого. Даже некоторые молодые самцы, обычно более отстраненные и занятые лишь собственными потребностями, подошли ближе, хоть и держались чуть поодаль, их лица выражали непривычную для них серьезность и сочувствие. Это было проявление той самой коллективной заботы, той силы группы, которая помогала им выживать в этом жестоком мире, пусть сейчас ее возможности и были так трагически ограничены.

Зор, со своего места у тайника с углями, наблюдал за этой сценой с замиранием сердца. Он видел самоотверженность Лии, неожиданную, трогательную заботу Курра, инстинктивное единение всей группы. Это производило на него неизгладимое впечатление. Он понимал, что они делают все, что в их силах, используя единственное доступное им средство – тепло собственных тел. В их действиях не было расчета, не было знания, только глубокая, первобытная эмпатия, стремление разделить боль и попытаться спасти.

Но он также видел и тщетность их усилий. Тепло их тел было слишком слабым, слишком рассеянным, чтобы противостоять силе болезни и тому глубокому, внутреннему ознобу, что сковывал Малыша. Несмотря на все их старания, ребенку не становилось лучше. Его дыхание оставалось таким же поверхностным, его кожа – такой же горячей и сухой, а конечности – ледяными.

Именно в этот момент, когда Курр, почувствовав свою полную беспомощность, издал тихий, усталый стон и немного отстранился, а в глазах Лии снова отразилось бездонное отчаяние, решимость Зора достигла своего пика. Он видел, как их коллективное усилие, такое трогательное в своей искренности, не принесло никакого результата. И он понял, что если он не предпримет следующий, рискованный шаг, то все эти жертвы, все это сострадание будут напрасны. Он больше не мог ждать. Он больше не мог просто наблюдать. Он должен был действовать, пока еще оставался хоть малейший, самый призрачный шанс. И этот шанс был связан с теми едва тлеющими угольками, что он с таким трудом принес и спрятал – с последней искрой надежды в этой ледяной тьме.

Глава 25: Случайная Вспышка

Серая предрассветная мгла едва начала уступать место первым, робким признакам дня, когда Зор, наконец, решился. Он больше не мог выносить тишину, прерываемую лишь слабым, едва уловимым дыханием Малыша, и окаменевшее от горя лицо Лии. Попытка согреть ребенка теплом собственных тел, предпринятая Курром и остальной группой, не принесла облегчения. Малыш угасал, и Зор чувствовал, что это их последний, самый призрачный шанс.

Его руки дрожали, когда он подошел к своему тайнику в дальней, темной нише расщелины. Страх перед неизвестностью, перед возможной неудачей или гневом соплеменников все еще холодил его внутренности, но отчаянная надежда и образ страдающего Малыша были сильнее. Он осторожно разгреб листья и мох, которыми прикрыл свою драгоценную ношу.

Сердце Зора упало. Угли, которые он с таким трудом принес и так бережно хранил, почти потухли. Лишь несколько крошечных, едва заметных красных точек тускло тлели в глубине почерневших остатков ветки. Он поднес их к лицу, чувствуя лишь слабое, почти неощутимое тепло. Разочарование и тревога охватили его. Неужели все было напрасно?

Он опустился на корточки, инстинктивно поднося угли ближе ко рту, и начал дуть на них – сначала осторожно, потом все сильнее и сильнее, вспоминая, как это помогало им не погаснуть по дороге с пожарища. Он дул, вкладывая в это простое действие все свое отчаяние, всю свою надежду.

Рядом с ним, на каменном полу, лежал небольшой, растрепанный пучок очень сухой травы – кто-то из самок принес его накануне для подстилки Малышу, но тот был слишком слаб, чтобы даже лежать на ней. Зор, полностью поглощенный своими усилиями оживить угли, не обращал на эту траву никакого внимания. Он дул изо всех сил, его щеки раздувались, а глаза неотрывно следили за каждой искоркой, за каждым слабым отблеском жизни в угасающих угольках.

И в этот момент, когда он уже почти потерял всякую надежду, от одного из самых горячих угольков, подхваченная его сильным, отчаянным дыханием, оторвалась шальная, почти невидимая искорка. Она блеснула на долю мгновения, как крошечная падающая звезда, и, совершенно непредсказуемо, юркнула прямо в сиротливо лежащий рядом пучок пересохшей, как порох, травы.

Не успел Зор даже моргнуть, как трава вспыхнула – не робко, а сразу, с сухим, яростным треском, ослепительным, хотя и невысоким, живым и трепещущим столбиком огня! Это произошло так внезапно, так молниеносно, что у Зора не было ни единого шанса что-либо предпринять или даже осознать до того, как его опалило неожиданным жаром.

Зор отшатнулся так резко, что едва не упал. Его сердце бешено заколотилось в груди, по спине пробежал ледяной холодок, а волосы на загривке, казалось, встали дыбом. Он инстинктивно прикрыл лицо руками, зажмурившись от неожиданного, обжигающего света и жара. На несколько мгновений он замер, оглушенный, его разум отказывался понимать, что произошло. Он никогда не видел ничего подобного. Огонь, который он знал, был либо далеким и грозным, как лесной пожар, либо маленьким, едва теплящимся, как его угли. Но это… это было что-то новое. Живое, яркое, неожиданное.