Мандала распада

Артём был ошеломлён. Елена, мстительница, дочь убитого гения, тайно встречается с одним из подручных её врага? Это не укладывалось ни в какие рамки.

На следующий день Артём не выдержал. Он нашёл Елену в её лаборатории, когда она одна работала над какими-то расчётами.

– Я видел тебя вчера ночью, – сказал он без предисловий, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. – На парковке. С человеком Крутова.

Елена на мгновение замерла, её пальцы застыли над клавиатурой. Затем она медленно подняла на него глаза. В них не было ни удивления, ни смущения – лишь холодная оценка.

– И что с того, Артём? – спросила она спокойно.

– Что с того? – он почувствовал, как в нём закипает гнев. – Ты говоришь, что Крутов – наш враг, что он причастен к смерти твоего отца. И ты тайно встречаешься с его псом? Передаёшь ему что-то?

– Иногда, чтобы победить врага, нужно заставить его думать, что ты играешь по его правилам, – её голос был лишён эмоций. – Это была… необходимая дезинформация. Способ получить доступ к определённым ресурсам, которые иначе нам недоступны. Ты же не думаешь, что я стала бы сотрудничать с убийцами моего отца?

Её объяснение звучало гладко, почти слишком гладко. Но Артём ей не поверил. Что-то в её взгляде, в её ледяном спокойствии говорило о том, что это лишь часть правды, или искусно сочинённая ложь.

– А тот разговор по защищённой связи? «Протокол Омега»? Сенсор-Прим? Это тоже дезинформация? – настойчиво спросил он.

На лице Елены не дрогнул ни один мускул.

– Ты становишься параноиком, Артём. Слишком много слушаешь. Я делаю то, что необходимо для достижения нашей цели. И тебе лучше сосредоточиться на своей части работы, а не на подозрениях. Нам нужно твоё доверие, а не твои домыслы.

Её слова, вместо того чтобы успокоить, лишь усилили его тревогу. Он вышел из её лаборатории с тяжёлым сердцем. Стена недоверия между ними стала почти осязаемой.

Вернувшись в свою пустую, гулкую комнату, Артём сел на край койки, обхватив голову руками. Он был один. Абсолютно один в этой дьявольской игре, где ставки были слишком высоки. Крутов видел в нём лишь инструмент. Елена… теперь он не знал, кем она его видит. Возможно, таким же инструментом, но для своих, ещё более запутанных и, возможно, более страшных целей. Она могла играть с Крутовым, используя его, Артёма, как приманку или разменную монету. Она могла играть и с ним, скармливая ему лишь ту часть правды, которая была ей выгодна.

Предчувствие предательства, холодное и липкое, охватило его. Он ввязался в это ради Максима, но с каждым днём всё глубже увязал в паутине лжи, манипуляций и смертельной опасности. И не было никого, кому он мог бы доверять. Только шёпот времени в его голове, который становился всё громче, всё безумнее, и призрак сестры, чей алый шарф нет-нет да и мелькал на периферии его измученного зрения, как немой укор или отчаянный зов. Мандала распада закручивалась всё быстрее, и он был в самом её центре, не зная, станет ли он её творцом или первой жертвой.

Глава 40. Обугленное Зерно

Сон снова обходил Артёма стороной, оставляя его наедине с гулом «Анатолии», который, казалось, проникал сквозь бетонные стены, въедался под кожу, резонировал с его собственным учащённым пульсом. Подозрения в отношении Елены, тяжёлые, как свинцовые плиты, давили на сознание. Крутов со своими недвусмысленными намёками и угрозами маячил где-то на периферии, как хищник, выжидающий момент для броска. А видения Лиды, её печальные глаза и указующий на трещину-спираль жест, не давали покоя, смешиваясь с тягучим, липким страхом перед чёрным песком, этим прахом древних кальп, пробудившимся в сердце атомного монстра.

В отчаянной попытке зацепиться хоть за что-то реальное, твёрдое, Артём начал перебирать свои немногочисленные личные вещи, сваленные в старом рюкзаке в углу его аскетичной служебной комнаты. Пара сменной одежды, книга, которую он так и не начал читать, старые фотографии, от которых теперь веяло не теплом, а острой болью утраты. Его рука наткнулась на маленький, потёртый мешочек из грубой, небелёной ткани. Он почти забыл о нём. Подарок Доржо, ещё из тех далёких, почти мифических времён в Бурятии, когда мир казался проще, а его дар – лишь странной особенностью, а не проклятием.

Дрожащими от усталости и внутреннего напряжения пальцами Артём развязал завязки мешочка. Внутри, среди нескольких гладких байкальских камешков и обломка сандаловых чёток, он нащупал что-то маленькое, твёрдое. Он высыпал содержимое на ладонь. Среди прочего там лежал его старый «камень с дырой», который он то носил с собой, то снова прятал, не в силах расстаться с этим немым свидетелем его первой трагедии. А рядом с ним – одно-единственное обугленное зёрнышко риса.

Воспоминание вспыхнуло в памяти ярко, почти болезненно: большой ритуальный костёр на берегу Онона, треск сухих веток, лица монахов, освещённые пляшущим пламенем, и Доржо, его голос, спокойный и глубокий, как воды Байкала. Лама бросал горсти риса в огонь, и зёрна шипели, сгорая, а он говорил о карме, о неотвратимости последствий, о великой жертве: «Каждое деяние, сын мой, оставляет след, как это зерно в огне. Спасти всех – значит сжечь себя дотла, оставив лишь пепел для новой жизни… или для вечного забвения».

Одно из тех зёрен, видимо, отскочило от огня и закатилось ему под ноги, или он сам, не отдавая себе отчёта, подобрал его тогда, как некий смутный символ. Теперь оно лежало на его ладони – маленькое, почти чёрное, твёрдое, как уголёк, но упрямо сохранившее свою продолговатую форму. Артём осторожно повертел его в пальцах. От него исходил слабый, едва уловимый запах дыма и чего-то ещё – древнего, как сама земля. Волна тоски и воспоминаний о Бурятии, о беззаботном смехе Лиды, о мудрости Доржо, о той жизни, которая казалась теперь украденной, нахлынула на него с новой силой.

Всё ещё держа обугленное зёрнышко в зажатой ладони, Артём поднялся и подошёл к узкому окну, выходившему на внутренний двор станции, залитый холодным светом прожекторов. Гул «Анатолии» здесь ощущался особенно сильно, он вибрировал в самом воздухе, в стенах, в его костях. И вдруг он почувствовал это – едва уловимое, но отчётливое покалывание в той части ладони, где лежало зерно. Словно крошечные иголочки вонзились в кожу. Он удивлённо раскрыл ладонь, посмотрел на зерно. Ничего необычного. Чёрное, неподвижное.

Он снова сжал кулак. Покалывание повторилось, на этот раз чуть сильнее, и к нему добавилось ощущение лёгкого, пульсирующего тепла. Он сделал несколько шагов по комнате, и заметил, что ощущение то пропадает, то появляется вновь. Оно становилось отчётливее, когда он приближался к стене, смежной с основным техническим коридором, по которому, как он знал из схем, проходили мощные кабели, питающие системы управления реактором. Там же, как он чувствовал своим даром, концентрировались и наиболее сильные, аномальные энергетические поля.

Заинтригованный и одновременно встревоженный этим открытием, Артём решил провести небольшой, импровизированный эксперимент. Он снова положил зёрнышко на раскрытую ладонь и начал медленно перемещаться по комнате, как если бы он сам был чувствительным прибором.

Результат был поразительным. Ощущение тепла и вибрации от зерна явно усиливалось в определённых точках комнаты – именно там, где, по его внутренним ощущениям во время «сканирований», энергетическое поле реактора было наиболее интенсивным, или где он подсознательно ощущал близость тех самых скоплений «чёрного песка», о которых теперь знал. Когда он подошёл почти вплотную к той самой «фонящей» стене, зерно на его ладони не просто потеплело – оно начало едва заметно, но отчётливо вибрировать, словно крошечное, пойманное в ловушку насекомое. Артём даже показалось, что он видит, как оно на мгновение тускло засветилось изнутри, словно догорающий уголёк, вспыхнувший от притока кислорода.

У Артёма перехватило дыхание. Это не было его воображением. Древнее обугленное зерно, принесённое им из далёкой Бурятии, реагировало на адскую машину, созданную человеком. Он вспомнил о частицах чёрного песка, которые Штайнер собрал для анализа. Одна крошечная, почти невидимая крупинка тогда случайно упала на его комбинезон, и он, не придав значения, стряхнул её в карман, где она и затерялась. Теперь он лихорадочно пошарил в кармане и, о чудо, нащупал её.

Дрожащей рукой он высыпал едва заметную пылинку чёрного песка на стол и осторожно поднёс к ней ладонь с обугленным зерном.

В тот момент, когда зерно оказалось в непосредственной близости от частицы «монацита-гамма-7», реакция стала ошеломляющей. Зерно на его ладони внезапно вспыхнуло, как спичка, ослепительно-ярким, почти белым светом, который тут же погас. Одновременно Артёма пронзила острая, жгучая боль в ладони, словно его коснулись раскалённым металлом. Он вскрикнул и отдёрнул руку. На коже, в том месте, где лежало зерно, остался маленький, но отчётливый красный ожог, повторяющий его форму. Само зерно, однако, выглядело по-прежнему – чёрное, обугленное, лишь, может быть, чуть более блестящее, словно отполированное этим внезапным выбросом энергии.

А вместе с болью в его сознание ворвалось короткое, но невероятно яркое и детализированное видение: он стоит на краю гигантского, вращающегося котла, наполненного бурлящим чёрным песком, и этот песок затягивает в себя всё – свет, время, его самого. А над котлом, в клубах ядовитого пара, висит искажённое, страдающее лицо Лиды, шепчущее его имя.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось, оставив Артёма тяжело дышащим, с бешено колотящимся сердцем. Он смотрел на свою обожжённую ладонь, на маленькое чёрное зёрнышко, лежащее рядом.

Это не было простым сувениром из прошлого. Это было нечто иное. Обугленное зерно кармы, символ жертвы и перерождения, принесённый им с берегов Онона, оказалось связано невидимой нитью с чудовищной энергией «Анатолии», с этим проклятым чёрным песком, который, как он теперь был уверен, был не просто материей, а концентрированной, древней скверной.

Что это значило? Было ли это зерно оберегом, способным дать ему хоть какую-то защиту в этом аду? Или, наоборот, оно – своего рода резонатор, ещё сильнее втягивающий его в воронку безумия и разрушения, усиливающий его и без того опасную связь с этими тёмными силами? Слова Доржо о «зёрнах кармы» и о том, что «спасти всех – значит сжечь себя», теперь звучали не как отвлечённая философия, а как прямое, жуткое пророчество.

Артём осторожно взял зерно двумя пальцами. Оно было холодным. Он сжал его в кулаке, чувствуя, как лёгкая боль от ожога отзывается в его руке. Теперь у него был ещё один артефакт, ещё одна пугающая загадка, и ещё одно отчётливое предчувствие, что эта маленькая, обугленная частица его прошлого сыграет свою, возможно, решающую роль в надвигающейся драме. Он не знал, благословение это или ещё одно проклятие, упавшее на его голову, но он решил сохранить его, чувствуя его необъяснимую, почти мистическую важность. Он засунул его обратно в старый мешочек Доржо, рядом с камнем с дырой. Два осколка его расколотой судьбы, два немых свидетеля его пути в самое сердце мандалы распада.

Глава 41. Голос из Разлома

После той ночи, когда обугленное зерно Доржо вспыхнуло в его руке от близости к чёрному праху «Анатолии», Артём потерял последние остатки покоя. Сон больше не приходил, а если и случались короткие провалы в забытьё, то они были наполнены неистовым гулом реактора и безмолвным укором в глазах Лиды, указывающей на невидимую для других рану в бетоне. Трещина-спираль. Она стала его наваждением, центром его воспалённого мира. Подозрения в отношении Елены, её возможная двойная игра, холодная угроза, исходящая от Крутова, – всё это отошло на второй план перед этой зияющей в его сознании пропастью. Он был убеждён, что именно там, в этом изломе реальности, кроется ключ ко всему – к природе «Анатолии», к истинным планам Елены и Крутова, и, возможно, даже к судьбе Максима.

Обугленное зерно, теперь бережно хранимое в старом мешочке ламы вместе с камнем с дырой, казалось ему единственным инструментом, способным пролить свет на эту тьму. Если оно так остро реагировало на чёрный песок и энергетику станции, то что произойдёт, если поднести его непосредственно к трещине? Сможет ли он тогда увидеть больше, понять глубже?

Мысль эта была безумной, опасной. Его последний поход к реактору чуть не закончился провалом, а видение Лиды выбило его из колеи на несколько дней. Но сейчас, подстёгиваемый отчаянием и какой-то иррациональной надеждой, он решил, что должен рискнуть. Он должен снова подобраться к тому месту, к самой ране мира, и на этот раз не с пустыми руками. Он должен услышать, что говорит этот разлом.

Задача была не из лёгких. После инцидента с его «аномальной чувствительностью» в том секторе, контроль там, пусть и негласно, усилили. Люди Крутова стали внимательнее, а Штайнер, хоть и проявлял научное любопытство, явно опасался выходить за рамки дозволенного. Елена… он не мог ей доверять настолько, чтобы просить о помощи в таком рискованном предприятии.

Артём начал выверять свой план с лихорадочной тщательностью. Он часами изучал схемы вентиляционных шахт и технических коридоров, которые ему удалось мельком увидеть в кабинете Черниговского. Запоминал графики обхода патрулей, отмечал слепые зоны камер наблюдения, которые он интуитивно «чувствовал» своим даром. Он должен был выбрать момент, когда его отсутствие не вызовет подозрений, и когда вероятность быть замеченным будет минимальной.

Обугленное зерно он спрятал в маленький кожаный кисет на шнурке, который повесил на шею под рубашку. Камень с дырой лежал в кармане. Эти два осколка его прошлого, два немых свидетеля его пути в ад, должны были быть с ним. Нервное напряжение нарастало с каждым часом, превращаясь в тугую, звенящую струну внутри. Несколько раз он пересекался с Еленой в коридорах; её внимательный, изучающий взгляд заставлял его сердце сжиматься от подозрения, что она что-то чувствует, но он старался держаться как можно естественнее, изображая усталость и апатию.

Выждав несколько дней, он выбрал ночь, когда на станции должна была проводиться плановая проверка систем аварийного охлаждения одного из вспомогательных блоков. Это означало повышенную активность технического персонала в определённых зонах и, как он надеялся, некоторое ослабление бдительности в других.

Под покровом этой искусственной суматохи, когда большинство «кураторов» и охраны были отвлечены плановой проверкой систем аварийного охлаждения, Артём, как тень, выскользнул из своего корпуса. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен за версту. Он не просто шёл по памяти или схемам, которые успел изучить. Его обострённый дар, пусть и причинявший ему боль, сейчас служил ему своего рода локатором. Он «чувствовал» работающие камеры как участки «холодного, внимательного взгляда», а маршруты патрулей – как «тёплые, движущиеся потоки» в энергетическом поле станции. Это позволяло ему выбирать самые безопасные пути, хотя риск всё равно был огромен.

Первый же участок оказался сложнее, чем он предполагал: дверь в нужный технический коридор, обычно приоткрытая, сегодня была заперта на новый электронный замок. Проклятье! Он потерял несколько драгоценных минут, пока, лихорадочно вспоминая схемы, нашёл обходной путь через узкий, пыльный вентиляционный короб, рискуя застрять или поднять шум. Протискиваясь сквозь него, он едва не сорвался, когда одна из хлипких крепёжных скоб под его ногой предательски скрипнула.

Выбравшись, он замер, пытаясь унять бешено колотящееся сердце и отдышаться. Впереди – длинный, тускло освещённый коридор с несколькими камерами наблюдения. Он знал их примерное расположение, но не был уверен в их «слепых зонах» на сто процентов. Его дар подсказывал, что одна из камер в конце коридора работает с периодическими сбоями – её «взгляд» на мгновение мерк, а затем снова становился чётким. Это был его шанс. Прижавшись к стене, он короткими перебежками преодолевал открытые участки, каждый раз ожидая, что вот-вот взвоет сирена. Внезапно за углом послышались шаги и приглушённые голоса. Артём едва успел скользнуть в тёмную нишу за штабелем каких-то ящиков, затаив дыхание, пока патруль из двух охранников неторопливо прошёл мимо, их фонари едва не коснулись его укрытия. Сердце ухнуло куда-то вниз. Ещё несколько таких «сюрпризов», и его ночная вылазка закончится, не успев начаться. Время, отведённое ему суматохой плановой проверки, истекало.

Наконец, он достиг цели – того самого участка внешней защитной оболочки, где ему привиделась Лида. Трещина-спираль, почти невидимая при тусклом аварийном освещении, всё так же змеилась по серому бетону. Но Артём чувствовал её всем своим существом – как холодное дыхание из потустороннего мира, как зияющую рану в самой ткани мироздания.

Дрожащими пальцами он расстегнул ворот рубашки и достал кисет с обугленным зерном. Ладонь, державшая его, вспотела. Он глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь, и медленно поднёс зерно к тому месту, где спираль трещины была наиболее выражена.

В тот момент, когда обугленная частица его прошлого коснулась или оказалась в непосредственной близости от этой аномалии, реакция превзошла все его самые смелые и страшные ожидания. Зерно не просто потеплело или завибрировало, как это было в его комнате. Оно вспыхнуло! Ярким, пульсирующим, тёмно-красным светом, похожим на застывшую каплю крови или на далёкий отсвет адского пламени. Этот зловещий свет озарил на мгновение лицо Артёма, исказив его черты, и отразился в его расширенных от ужаса и предвкушения глазах.

Одновременно он почувствовал мощнейший энергетический толчок, исходящий, казалось, из самой глубины трещины и резонирующий с зерном в его руке. Удар был такой силы, что он едва устоял на ногах, инстинктивно вцепившись в какой-то выступ на стене. Мир вокруг качнулся, звуки на мгновение пропали, сменившись оглушающим высокочастотным звоном в ушах. Его дар, его проклятая способность видеть и чувствовать то, что скрыто от других, обострился до невыносимого предела. Он видел не просто поверхность бетона – он видел, как сама структура материала искажается вокруг трещины, как пространство и время истончаются, словно ветхая ткань, готовая вот-вот разорваться. Он заглядывал «внутрь» разлома.

И тогда его накрыло. Это было не похоже на его прежние видения. Не смех Лиды, не мудрые глаза Доржо. Это было нечто иное – холодное, древнее, бесконечно чуждое. Словно сама суть разлома, сама первозданная пустота, из которой он возник, попыталась установить контакт.

Перед его внутренним взором не было чётких образов, скорее – калейдоскоп вихрящихся энергий, тёмных, бездонных пространств, пересекающихся линий судьбы, похожих на обугленные, кровоточащие нервы мироздания. Среди них мелькали искажённые, мучительные образы: Лида, её глаза пусты, а изо рта сыплется чёрный песок; Максим, хрупкий, как стекло, заключённый в медленно вращающийся кристалл времени, который покрывался трещинами; Доржо, чьё лицо рассыпалось в прах на его глазах, а губы беззвучно шептали: «Ты выбрал…» А над всем этим, как гигантская, нечестивая мандала, нависала пульсирующая тень «Северного Моста», похожая на пасть космического чудовища, медленно раскрывающуюся, чтобы поглотить всё сущее.

Затем из этого хаоса выделился… не шёпот, не звук. Скорее, прямое вливание смысла, вибрация, резонирующая с самой основой его существа. Его разум отчаянно пытался облечь этот поток чистой, лишённой эмоций информации в знакомые образы и понятия, но они рассыпались, как песок сквозь пальцы. То, что он воспринимал, было безличным, как гул самой вселенной, но каждое «слово», если это можно было назвать словами, отдавалось в его черепе множеством диссонирующих обертонов, словно говорило не одно, а легион, слившийся в единое, непостижимое «Я».

«Ищущий… жаждущий… Расколотый сосуд, стремящийся к целостности… Боль твоя – видима. Связи твои – ощутимы. Сын твой… в хрупком кристалле времени… Кристалл может быть разбит… Узоры судеб могут быть переплетены заново… Пути откроются… недоступные пониманию твоему… Раствори границы… стань каналом… позволь вечному течению пройти сквозь тебя… Соединись… и обретёшь… то, чего желаешь… или то, что предначертано…»

Обещания знания, силы, исцеления… они не звучали человеческими словами, но их суть проникала в Артёма, минуя фильтры разума. И в этой безличной мощи чувствовалась неописуемая, древняя угроза, словно сама вечность предлагала ему сделку, условия которой он никогда не сможет постичь, а цену – никогда не выплатить. Это была не просто сила, это была сама энтропия, сам распад, предлагающий ему иллюзию порядка через окончательное разрушение.

Видение или контакт оборвались так же внезапно, как и начались. Резкая, пронзительная боль в висках вернула его к реальности. Он стоял, шатаясь, прижавшись спиной к холодной бетонной стене. Кровь снова текла у него из носа, пачкая рубашку. Зерно в его руке погасло, но оно было горячим, почти обжигающим.

Паника охватила его. Он должен был убираться отсюда, немедленно! Пока его не обнаружили, пока это «нечто» из разлома не поглотило его окончательно. Едва держась на ногах, он, спотыкаясь, бросился прочь из этого проклятого сектора, обратно, по тёмным коридорам, к иллюзии безопасности своей комнаты.

Добравшись до неё и рухнув на койку, он долго не мог отдышаться. Шёпот всё ещё звучал у него в голове, как навязчивая мелодия. Он посмотрел на обугленное зерно, которое всё ещё сжимал в кулаке. Оно казалось другим – словно впитало в себя частицу той тьмы, той чужеродной силы из разлома.

Искушение было велико. Но вместе с ним пришло и леденящее осознание. Это была ловушка. Изощрённая, дьявольская ловушка. «Открыть дверь шире»… Что это означало? Выпустить на волю то, что скрывалось за этой трещиной? И какой ценой? Он понял, что его используют не только люди – Крутов с его государственными интересами, Елена со своей одержимостью местью и наукой. Его пытались использовать и какие-то иные, неизмеримо более могущественные и древние силы, для которых он был лишь пешкой, ключом к чему-то ужасному.

Глава 42. Отголоски Бездны

Артём не помнил, как добрался до своей комнаты после того кошмарного контакта у трещины. Сознание вернулось к нему рывками, вытягивая из вязкого, тяжёлого забытья, похожего на преддверие смерти. Первое, что он ощутил – это боль. Тупая, всепроникающая, она ломила каждый сустав, каждую мышцу, словно его тело пропустили через гигантскую мясорубку или подвергли ударам невидимого тока. Голова раскалывалась от мигрени такой силы, что свет, пробивающийся сквозь щель в шторе, казался раскалёнными иглами, вонзающимися прямо в мозг. Во рту стоял отвратительный привкус крови и пережжённого металла.

Он с трудом разлепил веки. Комната плыла перед глазами. Ладонь, в которой он инстинктивно всё ещё сжимал старый мешочек Доржо, горела огнём. Разжав пальцы, он увидел на коже чёткий, воспалённый отпечаток обугленного зерна – багровый, пульсирующий тупой болью. Он попытался сесть, но мир качнулся, и волна тошноты подкатила к горлу. Слабость была такой, что даже простое движение требовало неимоверных усилий. Он заметил на подушке и на воротнике рубашки тёмные, засохшие пятна крови – носовое кровотечение, видимо, было сильнее, чем он предполагал.

Кое-как добравшись до маленькой раковины в углу, он посмотрел на своё отражение в треснутом зеркале. Из него на него глядел измождённый незнакомец с мертвенно-бледным лицом, запавшими, лихорадочно блестящими глазами и тёмными кругами, словно выжженными под ними. Он выглядел так, будто не спал много суток или только что вернулся с того света. И, возможно, так оно и было.

Физическая боль была лишь половиной беды. Гораздо страшнее было то, что творилось у него в голове. Шёпот из разлома, холодный и вкрадчивый, не исчез. Он затих, но его эхо продолжало звучать на задворках сознания, как навязчивый, сводящий с ума мотив. Обещания исцеления, власти, знания – всё это теперь казалось ядовитой приманкой, но отмахнуться от неё было невозможно. Обрывки видения – вихрящиеся потоки тёмной энергии, бездонные пространства, манящие и пугающие одновременно – вспыхивали перед глазами, накладываясь на серую реальность комнаты, заставляя его сомневаться в собственном рассудке.

И его дар… он изменился. Словно тот чудовищный выброс энергии из разлома, усиленный резонансом обугленного зерна, не просто ударил по нему, а… взломал что-то глубоко внутри. Ему казалось, что его мозг, его нервная система были подвергнуты какому-то немыслимому воздействию, словно его «внутренний приёмник», до этого работавший на определённых, пусть и аномальных, частотах, был насильно перенастроен, перепрошит на другую, более мощную, хаотичную и разрушительную волну. Возможно, Голос из Разлома, эта чужеродная, безличная сила, сознательно или бессознательно «сорвала» с него какие-то внутренние ментальные «фильтры», которые раньше, пусть и несовершенно, но позволяли ему дозировать и как-то интерпретировать поток информации, получаемый через дар. Теперь этих фильтров не было. Он воспринимал всё «напрямую», без защиты, и это было невыносимо.