Мандала распада

Артём подошёл ближе, игнорируя предупреждающий жест одного из «кураторов». Он чувствовал этот песок. Он был идентичен бурятскому по своей первозданной сути, но его «энергетика» … она была чудовищной. Если тот, байкальский, был «спящим», то этот – этот был пробуждённым демоном, яростно пульсирующим концентрированной, агрессивной, почти звериной силой.

И этот песок реагировал на него. Когда Артём приблизился, чёрная пыль, казалось, зашевелилась, отдельные частицы слабо, призрачно замерцали голубоватым светом – не просто эффект Черенкова, а что-то иное, живое, почти разумное. Его снова накрыла волна видений – на этот раз не хаотичных, как с Еленой, а более чётких, более целенаправленных. Он увидел себя, стоящего в центре гигантской мандалы из этого песка, и эта мандала вращалась, затягивая в себя реальность, искажая время…

– Этот песок… он… он меняет всё, – прохрипел он, отступая.

Штайнер бросил на него быстрый, изучающий взгляд, в котором теперь не было и тени снисхождения – только серьёзная озабоченность.

– Возможно, Гринев. Возможно. Профессор Черниговский также писал, что взаимодействие «сенситива», подобного вам, с «заряженным» монацитовым концентратом может привести к непредсказуемым, но потенциально управляемым резонансным эффектам. Именно поэтому Крутов так заинтересован в ваших способностях. Он хочет это контролировать. А Елена… – Штайнер понизил голос, – боюсь, она хочет это использовать.

Слова Штайнера о «разумном стремлении к росту» этого проклятого песка отозвались в памяти Артёма тревожным эхом. Он вспомнил, как Доржо, говоря о местах силы и осквернённых землях, упоминал, что некоторые субстанции могут становиться «конденсаторами кармы», притягивая и концентрируя определённые энергии, почти как живые организмы. И отец Елены, профессор Черниговский, в тех немногих фрагментах его дневников, что Артёму удалось увидеть, тоже писал о «полевых эффектах самоорганизации материи» при взаимодействии монацита с экстремальными энергиями и «сенсорным резонансом» – почти точное описание того, что происходило здесь, с ним. Мистика Доржо и безумная наука Черниговского сходились в этой точке, в этом чёрном, пульсирующем прахе, и это пугало Артёма до глубины души.

Артём теперь окончательно понял. Чёрный песок «Анатолии» был не просто аномалией. Он был сердцем эксперимента. Ключом к управлению реальностью. Или к её полному уничтожению. И его, Артёма, связь с этим «прахом предыдущих кальп» была не случайной, а фатальной. Он был тем самым «сенситивом», тем «детонатором», от которого зависело, в какую сторону качнётся маятник.

Когда они покинули отсек, оставив инженеров собирать образцы и составлять протоколы под строгим надзором «кураторов», Артём чувствовал, как холодный липкий страх ползёт по его спине. Эхо древней кармы, заключённое в этом чёрном, светящемся прахе, было готово прозвучать вновь. И он, Артём Гринев, стоял на пороге того, чтобы либо стать его дирижёром, либо быть поглощённым его всепожирающей мелодией разрушения.

Глава 37. Алый Шарф во Тьме

После того, как Артём воочию убедился в зловещей природе «заряженного» чёрного песка, дремавшего в самом сердце «Анатолии», атмосфера на станции неуловимо изменилась. Или изменился он сам. Гул реактора казался ему теперь не просто монотонным шумом, а низким, угрожающим рычанием пробудившегося зверя. Крутов, получив доклады Штайнера об аномальной активности песка и его странной реакции на Артёма, кажется, уверился в особой ценности своего «инструмента». «Сканирования» стали чаще, жёстче, контроль «кураторов» – плотнее. Елена же, с которой ему удавалось перекинуться лишь парой зашифрованных фраз в редкие моменты без надзора, настаивала на необходимости продолжать их тайные «глубинные» тесты, утверждая, что только так они смогут понять истинный потенциал реактора и опередить Крутова.

Артём чувствовал себя натянутой до предела струной, готовой вот-вот лопнуть. Сон почти не приносил облегчения, прерываясь кошмарами, в которых чёрный песок смешивался с алым цветом крови и саваном байкальского снега.

В один из таких напряжённых дней его снова повели к реакторному блоку. Официально – для детального «картирования» энергетических полей в секторе, где была обнаружена последняя крупная концентрация монацитового композита. Неофициально, как он понял из едва заметного знака, поданного ему одним из инженеров, тайно симпатизировавших Елене, этот тест был инициирован ею через Штайнера, чтобы проверить одну из её гипотез о влиянии песка на структурную целостность защитных барьеров.

Он стоял перед массивной бетонной стеной, отделявшей его от ревущего сердца «Анатолии». Датчики были подключены, Штайнер и двое «кураторов» замерли у выносного пульта. Артём закрыл глаза, погружаясь в мучительный транс. Энергия реактора, усиленная вибрациями «заряженного» песка, хлынула в его сознание раскалённой лавой, выжигая остатки сопротивления. Он чувствовал, как его дар работает на пределе, как истончается грань между реальностью, которую он знал, и той иной, пугающей изнанкой мира, что открывалась ему здесь.

И в этот момент, когда казалось, что его разум вот-вот разорвётся от невыносимого напряжения, он увидел её.

В вихре энергетических потоков, среди слепящих вспышек призрачного света и клубящихся теней, она стояла так ясно, так отчётливо, словно была частью этого мира. Лида. Его маленькая сестрёнка. Не смутный образ из прошлого, не расплывчатое воспоминание, а почти осязаемый, чуть светящийся изнутри призрак. Восьмилетняя девочка в простом ситцевом платьице, с туго заплетёнными белокурыми косичками. И на шее её – тот самый алый шарф, подарок матери, который он помнил так отчётливо, шарф, который сейчас, на фоне серых, безжизненных стен реакторного зала, казался нереально, почти вызывающе ярким. Она смотрела на него своими большими, серьёзными, не по-детски печальными глазами.

Артём замер, забыв о боли, о гуле, о присутствии других людей. Дыхание перехватило. Этого не могло быть. Галлюцинация. Игра измученного воображения, подстёгнутого радиацией и чудовищной энергией этого места. Но она была так реальна…

Лида не произнесла ни слова. Она лишь медленно, почти торжественно, подняла свою маленькую, тонкую ручку и указала на определённый участок массивной бетонной стены – часть защитной оболочки реактора. Артём, оцепеневший, проследил за её жестом. Сначала он ничего не увидел – лишь грубый, монолитный бетон. Но Лида не опускала руки, её взгляд был прикован к этой точке, и в нём читалась немая настойчивость.

И тогда Артём «увидел». Или его обострившийся до предела дар позволил ему прозреть сквозь толщу материала, сквозь завесу обыденного восприятия. Там, куда указывал её прозрачный пальчик, по поверхности бетона змеилась тончайшая, почти невидимая глазу волосяная трещина. Она была едва заметна, как царапина от иглы, но от неё исходило слабое, болезненное «излучение», которое он теперь мог чувствовать. И эта трещина была не прямой. Она изгибалась, закручивалась, образуя зловещую спираль – узор, до боли знакомый ему, узор, выжженный на его собственном запястье шрамом от того самого колеса, узор, который он видел на брезенте грузовика, унесшего её жизнь.

Ужас и ледяное прозрение одновременно пронзили Артёма. Связь. Чудовищная, фатальная связь между смертью его сестры, его собственным проклятием и этой едва заметной трещиной в сердце атомного монстра. Это не было случайностью. Это была часть какого-то немыслимого, дьявольского узора, в который он был вплетён с самого детства.

– Лида… – прошептал он, не в силах оторвать взгляда от трещины, от её призрачной фигуры. Он хотел спросить, хотел закричать, хотел понять…

Но как только имя сестры сорвалось с его губ, как только он попытался сделать шаг к ней, её светящийся силуэт начал таять, расплываться, словно утренний туман под лучами солнца. Алый шарф – последняя яркая вспышка в этом сером, гудящем аду – на мгновение завис в воздухе, а затем исчез вместе с ней.

Артём остался один, тяжело дыша, с бешено колотящимся сердцем. Перед глазами всё ещё стоял её образ, её печальные глаза, её указующий жест.

– Гринев! Что с вами? – резкий голос Штайнера вырвал его из оцепенения. Инженер и «кураторы» смотрели на него с тревогой и подозрением. Он, должно быть, что-то бормотал, его лицо было белым как полотно.

Артём с трудом сглотнул. Сказать им правду? Рассказать о призраке сестры, об алом шарфе, о трещине-спирали, которую не видит никто, кроме него? Они примут его за сумасшедшего, немедленно изолируют, и тогда всё будет кончено.

– Там… аномалия, – выдавил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – В структуре… стены. Я почувствовал… нарушение целостности. Очень слабое, но… оно есть. В том месте.

Он неопределённо махнул рукой в сторону, где только что стояла Лида. Штайнер нахмурился, но приказал техникам немедленно провести дополнительное ультразвуковое сканирование указанного участка.

Пока техники возились с оборудованием, Артём отошёл в сторону, пытаясь унять дрожь. Он знал, что они, скорее всего, ничего не найдут обычными приборами. Эта трещина была не просто физическим дефектом. Это была трещина во времени, в реальности, в его собственной душе.

Видение Лиды, каким бы реальным оно не казалось, оставило на его сердце новый, кровоточащий шрам, такой же алый, как её неугасимый шарф. Он теперь не просто боролся с планами Крутова и Елены, с собственным даром и надвигающейся катастрофой. Он боролся с призраками своего прошлого, которые, как оказалось, не покинули его даже здесь, на краю света, в эпицентре ядерного безумия.

Трещина в защитной оболочке реактора. Трещина, повторяющая спираль его шрама, спираль судьбы, начавшуюся в тот роковой день на пыльной бурятской дороге. Теперь она была здесь, в самом сердце «Анатолии», как тикающая бомба, как немой укор, как предзнаменование неизбежного.

Артём получил страшное знание, и теперь он должен был решить, как им распорядиться. И каждый его следующий шаг, он это чувствовал, мог стать последним – для него, для Максима, для этого мира, висящего на волоске над бездной. Алый шарф его сестры навсегда вплёлся в чёрную мандалу его судьбы.

Шепот бездны

Глава 38. Секреты Елены

Видение Лиды у реактора, её прозрачный пальчик, указывающий на зловещую спираль трещины в бетоне, не отпускало Артёма. Оно вгрызлось в его сознание, пульсировало там тупой, ноющей болью, смешиваясь с гулом «Анатолии» и шёпотом чёрного песка. Сон стал роскошью, короткие провалы в забытьё лишь подбрасывали новые кошмары: Лида, смеющаяся и убегающая в сердце реактора, или Доржо, качающий головой с невыразимой скорбью. Артём ходил как заведённый, каждое «сканирование» для Крутова превращалось в пытку – он видел не только энергетические потоки, но и эту проклятую трещину, которая, казалось, росла, дышала, жила своей жизнью, невидимая для приборов Штайнера.

Он был уверен, Елена знает больше. Больше о трещине, больше о «Северном мосте», больше о том, что на самом деле задумал её отец. Но она делилась информацией скупо, словно взвешивая каждое слово, каждый взгляд. Её одержимость делом отца была почти фанатичной, и Артём чувствовал – эта одержимость скрывает глубокую, незаживающую рану, источник которой ему пока неясен. Он должен был понять, что движет ею, потому что их шаткий союз был единственной альтернативой полному подчинению Крутову, а значит, и Максиму, оставшемуся заложником этой дьявольской игры.

Елена нашла его в маленькой, редко используемой технической библиотеке станции, где он тщетно пытался найти хоть какие-то упоминания об аномальных свойствах монацита в старых научных журналах. Она выглядела собранной, как всегда, но в глубине её тёмных глаз Артём уловил какое-то новое, напряжённое ожидание.

– Ты выглядишь так, будто увидел призрака, – сказала она вместо приветствия, её голос был ровным, почти безразличным, но Артём знал эту манеру – за ней всегда скрывалось что-то важное.

– Может, и видел, – глухо ответил он.

Елена внимательно посмотрела на него.

– Пойдём. Есть кое-что, что ты должен увидеть. Возможно, это поможет тебе… настроиться. Или хотя бы понять, с чем мы имеем дело. Отец оставил кое-какие материалы, которые Крутов считает бесполезным хламом. Но я думаю, там есть ключ.

Она повела его по запутанным коридорам, всё дальше от гудящих жизнью блоков, в старое, почти заброшенное крыло административного корпуса – туда, где редко ступала нога службы безопасности Крутова, считавшей эти архивы и лаборатории давно выведенными из эксплуатации.

– Отец ещё на этапе проектирования предусмотрел несколько… неафишируемых зон, – тихо пояснила Елена, умело ориентируясь в полумраке. – К тому же, мой официальный допуск как специалиста по архивным материалам редких изотопов всё ещё действует. Крутов считает, что я копаюсь в безобидном научном наследии, не представляющем угрозы. Он недооценивает то, что здесь скрыто.

Наконец, они остановились перед массивной дверью с потускневшей табличкой: «Проф. Черниговский В.А. Кабинет исследований особых материалов». Елена огляделась, убедившись, что коридор пуст, затем достала из кармана не только старый, потёртый ключ, но и небольшое электронное устройство, которое она на мгновение приложила к едва заметной панели рядом с замком. Раздался тихий щелчок.

– Старая механика и немного современных хитростей, – усмехнулась она, с некоторым усилием проворачивая ключ в замке. – Не всё здесь так просто, как кажется Крутову.

Кабинет выглядел так, словно его покинули много лет назад в спешке. Стопки книг и папок на полках, схемы, приколотые к пробковой доске, старый кульман с незаконченным чертежом. В воздухе витал слабый, едва уловимый запах озона и чего-то ещё, неуловимо знакомого Артёму – возможно, это был тот самый чёрный песок, или его компоненты.

– Здесь отец проводил большую часть времени, – тихо сказала Елена, обводя комнату взглядом, в котором Артём на мгновение увидел не только одержимость, но и глубокую, почти детскую тоску. – Он верил, что монацит – не просто минерал. Он называл его «эхом первозданного творения», способным резонировать с… тонкими полями. Крутов и его люди считают это мистикой. Они забрали официальные отчёты, но самое интересное, его личные гипотезы, черновые расчёты… они здесь.

Елена подошла к большому металлическому шкафу, начала перебирать папки, что-то ища. Она говорила о резонансных частотах, о возможности «сворачивать» локальное пространство-время, о «Северном мосте» как о гигантском усилителе этих эффектов, но Артём слушал её вполуха. Его внимание, подстёгиваемое даром, который сейчас зудел под кожей нестерпимым предчувствием, было приковано к нижнему, запертому ящику массивного дубового стола профессора. Что-то там отчаянно «фонило» тревогой и старой болью.

Пока Елена, увлекшись, раскладывала на столе какие-то схемы, Артём незаметно подошёл к столу. Он потянул за ручку запертого ящика – закрыто. Но его пальцы, словно сами по себе, нащупали крошечную, почти невидимую кнопку сбоку. Щелчок – и ящик подался вперёд. Внутри, среди старых фотографий её отца – молодого, улыбающегося, полного энергии – и каких-то личных мелочей, он увидел толстую, потрёпанную тетрадь в твёрдом кожаном переплёте. Это был, очевидно, личный дневник профессора Черниговского.

Руки Артёма слегка дрожали, когда он взял его и осторожно открыл. Большинство страниц были исписаны убористым, но чётким почерком профессора – формулы, наброски схем реактора, сложные технические расчёты, размышления о природе времени и энергии. Но на нескольких страницах, ближе к концу, Артём заметил строки, написанные совершенно иначе – это был сложный, витиеватый шифр, состоящий из математических символов, астрономических знаков и каких-то одному ему известных сокращений. Он бы ничего не понял, если бы не аккуратные пометки карандашом на полях, сделанные явно женской рукой – рукой Елены. Она, очевидно, потратила немало времени, пытаясь расшифровать эти послания из прошлого.

Дрожащим пальцем Артём провёл по её пометкам. Отдельные слова и фразы, вырванные из контекста шифра, складывались в пугающую картину: «…давление со стороны кураторов проекта… настойчивые требования ‘упростить’ и ‘ускорить’… отказ от ‘корректировки’ исследований в угоду безопасности… прямые угрозы… ‘Северный Мост’ как главная цель… опасения за семью… ‘несчастный случай’ как вероятный исход… подстроен… фамилия начинается на ‘Кру…’ или близкая к этому…»

Сердце Артёма пропустило удар, а затем заколотилось с бешеной силой. Он понял, что наткнулся на страшную, выстраданную тайну, которую Елена, возможно, пыталась разгадать годами, собирая по крупицам правду о гибели своего отца. Это было не просто предположение – это было почти прямое обвинение.

Он поднял глаза. Елена стояла у шкафа спиной к нему, но, словно почувствовав его взгляд или изменившуюся атмосферу в комнате, медленно обернулась. Она увидела дневник в его руках, его побелевшее лицо. На мгновение её собственное лицо превратилось в непроницаемую маску.

– Что это? – её голос был тихим, но в нём звенела сталь. Она сделала шаг к нему.

Артём просто протянул ей дневник.

Елена взяла её, бросила быстрый взгляд на документы, которые, очевидно, видела не впервые. Её губы сжались в тонкую, бескровную линию. На мгновение её лицо, всегда такое собранное и решительное, словно подёрнулось тенью невыносимой боли.

– Мой отец не просто погиб, Артём, – сказала она наконец, и её голос, обычно такой контролируемый, отчётливо дрогнул от подавляемой ярости и застарелого горя. Она отвернулась, подошла к окну, за которым виднелись массивные купола реакторных блоков «Анатолии». Её плечи чуть подрагивали. Артём заметил, как её рука, лежащая на пыльном подоконнике, непроизвольно сжалась в кулак так, что побелели костяшки, а потом бессильно разжалась. Когда она снова заговорила, её голос, хоть и обрёл прежнюю стальную твёрдость, на мгновение предательски дрогнул на слове «отец», словно произнося его, она вновь переживала всю глубину утраты.

– Его убрали. Те, кто испугался его открытий. Те, кто хотел использовать их в своих грязных играх. Те, кто сейчас сидит в кресле вроде Крутова.

Елена резко обернулась. В её глазах больше не было слёз – только холодная, тёмная решимость, но Артём успел заметить эту мимолётную, болезненную уязвимость, прежде чем она снова спрятала её за привычной маской воительницы. Татуировка-мандала на её плече, мелькнувшая из-под ворота комбинезона, казалась ему теперь не просто узором, а символом её клятвы, начертанной на крови и незаживающей ране.

– Теперь ты знаешь, – сказала она тихо, её голос обрёл ледяное спокойствие. – И теперь ты должен выбрать, на чьей ты стороне, Артём. Потому что пути назад уже нет. Ни для меня. Ни для тебя.

Он ничего не ответил. Слова застряли в горле. В густом, пыльном воздухе старого кабинета, среди призраков прошлого и теней будущего, повис тяжёлый, невысказанный вопрос, ответ на который мог стоить им обоим жизни. И где-то рядом, за стенами этого убежища, продолжал свой неумолимый шёпот чёрный песок, предвещая новые, ещё более страшные откровения.

Глава 39. Двойная Игра

Признание Елены о судьбе её отца повисло между ними тяжёлой, незримой завесой. Сочувствие, которое Артём испытал к ней в тот момент, смешивалось теперь с новым, более острым ощущением опасности. Если раньше её одержимость казалась ему порождением научного фанатизма и дочерней преданности, то теперь, зная о насильственной смерти профессора Черниговского, он видел в ней глубину и ярость мстительницы, готовой на всё. Их хрупкий союз, и без того балансировавший на грани взаимного использования, стал ещё более напряжённым.

Артём начал наблюдать за Еленой с удвоенным вниманием, пытаясь разгадать истинные мотивы за её словами и поступками. После их разговора в кабинете отца она, казалось, стала ещё более закрытой, её обычная сдержанность приобрела оттенок ледяной отстранённости. Лишь иногда, когда речь заходила о «Северном мосте» или о конкретных аспектах работы «Анатолии», в её глазах вспыхивал прежний лихорадочный огонь, но теперь Артёму чудилось в нём что-то ещё – не только жажда знаний, но и холодный расчёт. Он ловил себя на мысли, что её горе, каким бы искренним оно ни было, могло стать для неё не только источником боли, но и мощным, всеоправдывающим стимулом, позволяющим переступать любые грани.

Подозрения Артёма получили первую, тревожную пищу несколько дней спустя. Он направлялся в свой блок после очередного изматывающего «сканирования» для Штайнера, когда, проходя мимо одного из технических узлов связи, обычно пустовавшего в это время, услышал приглушённый голос Елены. Дверь была чуть приоткрыта. Он остановился, инстинктивно прислушиваясь.

Елена говорила тихо, быстро, явно по какому-то защищённому каналу. Артём не мог разобрать всех слов, но отдельные фразы, донёсшиеся до него, заставили его кровь похолодеть:

«…главное, чтобы Протокол Омега для ‘Северного Моста’ был активирован синхронно с основным импульсом ‘Анатолии’… Крутов не должен знать о нашем резервном канале управления ‘Мостом’, это наш единственный шанс обойти его блокировки на финальном этапе… Сенсор-Прим, – её голос на мгновение стал ещё тише, почти неразборчивым, но Артём был почти уверен, что речь идёт о нём, – показывает нестабильность, но его сенсорный потенциал критически важен для точной калибровки ‘Омеги’… Да, риски высоки, но цель оправдывает эти… временные издержки. Мы должны получить полный контроль над ‘Мостом’ в точке бифуркации, иначе всё наследие отца будет использовано ими как грубое оружие…»

Что за «протокол Омега»? Какой «резервный канал»? И почему его «нестабильность» является «временной издержкой»? Артём почувствовал, как по спине пробежал неприятный холодок. Артём осторожно отступил, прежде чем Елена могла его заметить. «Протокол Омега» … «Северный Мост»… «Калибровка с помощью меня»… Эти слова впились ему в мозг, как раскалённые иглы. Это не было похоже на план отчаявшейся дочери, стремящейся лишь завершить дело отца и отомстить. Это звучало как часть хорошо продуманной, многоходовой операции, о которой ему не сказали ни слова, и где он сам играл роль не партнёра, а ключевого, но, возможно, расходного элемента. Он попытается позже найти упоминания этого "Протокола Омега" в тех бумагах отца, к которым у него был доступ, или даже осторожно расспросить Елену, хотя предчувствовал, что прямого ответа не получит.

После подслушанного разговора Артём стал анализировать каждое слово, каждый жест Елены с новой, почти параноидальной тщательностью. И нестыковки не заставили себя ждать.

Когда они обсуждали возможные способы противодействия Крутову, Елена всегда говорила о необходимости «нейтрализовать» его влияние, «выиграть время», чтобы «правильно» запустить систему по разработкам её отца. Но теперь Артём замечал, что её практические действия, те эксперименты, которые она просила его помочь провести в её скрытой лаборатории, или данные, которые она запрашивала через свои каналы, были направлены не столько на понимание или безопасный запуск, сколько на получение точечного, абсолютного контроля над ключевыми узлами «Анатолии». Её интерес к его дару, к его способности «чувствовать» и «влиять» на чёрный песок, становился всё более настойчивым, почти требовательным. Она подталкивала его к экспериментам, которые казались Артёму не просто рискованными, а откровенно опасными, словно она намеренно хотела довести его способности до предела, не заботясь о последствиях для него самого.

«Нам нужно понять, как далеко ты можешь зайти, Артём, – говорила она, её глаза сверкали холодным огнём. – Предел твоих возможностей – это предел наших возможностей».

Его возражения или опасения она отметала с лёгким нетерпением, ссылаясь на нехватку времени и на то, что «великие цели требуют великих жертв». «Чьих жертв?» —всё чаще спрашивал себя Артём.

Развязка наступила неожиданно. Артём, мучимый бессонницей и дурными предчувствиями, бродил по ночным, гулким коридорам станции, пытаясь привести мысли в порядок. Его путь случайно завёл его к одному из дальних, редко используемых выходов на техническую парковку. И там, в слабом свете одинокого фонаря, он увидел её.

Елена стояла рядом с неприметной тёмной машиной, в которой сидел человек. Артём не сразу узнал его, но, когда тот на мгновение повернул голову, сердце Артёма пропустило удар. Это был один из самых доверенных «кураторов» Крутова, молчаливая тень, всегда сопровождавшая шефа на важных совещаниях. Тот, кто олицетворял для Артёма безжалостную систему, против которой, как он думал, они с Еленой боролись.

О чём они могли говорить? Встреча была короткой, напряжённой. Артём не слышал слов, но видел, как Елена передала человеку Крутова какой-то небольшой плоский предмет – возможно, карту памяти или тонкий планшет – и получила взамен что-то похожее. Затем «куратор» коротко кивнул, и машина бесшумно уехала. Елена ещё несколько мгновений постояла одна, глядя ей вслед, прежде чем быстро скрыться в здании.