Мандала распада

Хуже всего было с людьми. Он ещё не выходил из комнаты, но даже мысль о встрече с кем-то вызывала приступ паники. Он боялся того, что он может увидеть. Его дар, искажённый контактом с бездной, теперь не просто показывал ему трещины в будущем – он словно сдирал с людей их привычные маски. Он не видел ауры в мистическом смысле, но его мозг, работающий на пределе, с невероятной, болезненной остротой считывал малейшие микровыражения, изменения в тоне голоса, едва заметные жесты, и тут же достраивал, гипертрофировал их до пугающих, гротескных образов. Скрытая тревога техника в его восприятии превращалась в уродливую гримасу ужаса, затаённая неприязнь – в тёмную, клубящуюся тень, окутывающую фигуру. Это была не магия, а ад его собственного, вышедшего из-под контроля восприятия, усиленный знанием о том, на что способны люди, и той бездной, что заглянула в него. Контролировать этот поток информации, отфильтровывать его, становилось почти невозможно, и это истощало его стремительно, высасывая последние остатки воли.

Паранойя, всегда дремавшая где-то на периферии его сознания, теперь расцвела пышным цветом. Ему казалось, что за ним постоянно следят. Не только камеры и «кураторы» Крутова, но и что-то ещё – невидимое, неосязаемое, исходящее от той трещины, от самого сердца реактора. Каждый скрип, каждый шорох за дверью заставлял его вздрагивать и лихорадочно озираться.

Что это было? Галлюцинация, порождённая его истерзанным мозгом, радиацией и энергией этого проклятого места? Или… нечто реальное?

Он вспомнил обрывки тех немногих документов отца Елены, которые ему удалось мельком увидеть. Профессор Черниговский, помимо чисто технических расчётов, писал о «побочных эффектах» экспериментов с монацитовым композитом. Об «аномальных информационных полях», возникающих при определённых условиях. Он даже выдвигал гипотезу о том, что эти поля могут быть не просто пассивными, а обладать… признаками квази-разумности. «Эхо предыдущих кальп», как он это назвал в одной из своих самых смелых и, видимо, засекреченных записей. «Или же… разумная энтропия, стремящаяся к взаимодействию, к поглощению порядка…»

Тогда Артём счёл это бредом гения, слишком глубоко погрузившегося в свои теории. Но сейчас… этот безличный, всепроникающий «Голос», обещавший знание и силу ценой «растворения границ» … не был ли он тем самым «эхом» или «разумной энтропией», о которой писал Черниговский? Сущностью, пробуждённой их экспериментами, их вторжением в законы мироздания? И трещина-спираль… не была ли она дверью, которую они сами приоткрыли для этого нечто?

Мысль эта была настолько чудовищной, что Артём попытался отогнать её. Но она возвращалась снова и снова, ледяным ужасом сковывая его сердце.

Несмотря на своё ужасное состояние, Артём понимал, что не может вечно отсиживаться в комнате. Его отсутствие на обязательных утренних процедурах или в столовой вызовет подозрения. Он должен был заставить себя выйти, изобразить подобие нормальности, чего бы ему это ни стоило.

Собрав остатки сил, он умылся, переоделся в чистую рубашку, стараясь скрыть дрожь в руках. Путь до столовой показался ему пыткой. Каждый встреченный по пути техник или охранник вызывал у него приступ неконтролируемой тревоги. Их лица… он старался не смотреть на них прямо, но боковым зрением улавливал эти жуткие, искажённые маски их истинных сущностей, их страхов и пороков.

В столовой он почти не притронулся к еде, чувствуя, как его мутит от запахов и гула голосов. И тут, как назло, к его столику подошла Елена. Она выглядела, как всегда, безупречно – строгий комбинезон, собранные волосы, внимательный, пронзительный взгляд.

– Ты выглядишь неважно, Артём, – сказала она, её голос был ровным, но в нём слышались нотки беспокойства… или подозрения. – Что-то случилось? Ночью на станции была небольшая суматоха с проверкой систем, ты не мог…

– Просто не выспался, – с трудом выдавил он, стараясь не смотреть ей в глаза, боясь увидеть в них что-то, чего он не хотел знать, или выдать себя неконтролируемой реакцией. Его новый, обострившийся дар кричал ему, что Елена что-то скрывает, что её беспокойство – лишь фасад, за которым прячется холодный расчёт. Он почувствовал исходящую от неё волну амбиций, такой силы, что ему стало трудно дышать.

– Тебе нужно быть в форме, – продолжила она, не сводя с него глаз. – Нам предстоит много работы. Крутов готовит какой-то новый этап… испытаний. И нам нужно быть на шаг впереди.

Артём лишь неопределённо кивнул, пробормотал что-то о необходимости отдохнуть и поспешил уйти, оставив Елену смотреть ему вслед с задумчивым и, как ему показалось, всё более подозрительным выражением лица.

Вернувшись в свою комнату, он рухнул на койку, совершенно разбитый. Этот короткий выход в «мир» отнял у него последние силы. Он в отчаянии снова достал старый мешочек Доржо. Обугленное зерно, лежавшее на обожжённой ладони, казалось теперь не просто тёплым, а почти горячим, и от него исходила слабая, едва уловимая вибрация, резонирующая с гулом станции. После контакта с разломом оно изменилось, «зарядилось» этой тёмной энергией, но стало ли оно от этого более опасным или, наоборот, способным защитить? Камень с дырой, напротив, был холодным, спокойным, словно островок стабильности в этом бушующем океане безумия.

Артём попытался сосредоточиться, вспомнить практики медитации, которым учил его Доржо, но его сознание было слишком возбуждено, мысли метались, как обезумевшие птицы в клетке. Он снова достал пожелтевший листок с письмом учителя. Он снова и снова перечитывал строки о «реакторах, меняющих карму», о «чёрном прахе предыдущих кальп», об опасности «игры в Бога». Теперь эти слова звучали не как абстрактные предостережения, а как прямое описание того ада, в котором он оказался. Он искал в них ответ, намёк, хоть какую-то зацепку – как защититься от того, с чем он столкнулся, как понять природу «Голоса из Разлома». Но письмо лишь подтверждало его самые страшные опасения: он заигрался со силами, которые были неизмеримо древнее и могущественнее его. «…и лишь тот, кто несёт в себе искру истинного сострадания и готов к великой жертве, сможет попытаться замкнуть этот круг разрушения…»

Артём закрыл глаза, пытаясь унять дрожь. Сострадание? Жертва? Он судорожно пытался ухватиться за спасительные практики, которым его годами учил Доржо. «Наблюдай мысль, не отождествляйся с ней, – звучал в памяти голос ламы. – Боль – это просто ощущение, оно приходит и уходит, как облако на небе твоего сознания. Не ты – боль. Ты – небо». Артём силился стать этим бесстрастным наблюдателем, этим чистым небом. Но облака его страха, его физической муки, его всепоглощающей вины перед Максимом и Лидой превратились в непроглядную, удушающую грозовую тучу, извергающую молнии безумных видений и ледяной шёпот из разлома. Он задыхался в ней. Он пытался сосредоточиться на дыхании, на простой анапанасати, как учил его Доржо – наблюдать вдох, наблюдать выдох, без оценки, без суждения. Но каждый вдох приносил лишь металлический привкус крови и запах озона с АЭС, а каждый выдох – новую волну тошноты и отчаяния. Принцип непривязанности, о котором так много говорил учитель, казался жестокой насмешкой, когда каждый нерв его тела кричал от боли, а сердце разрывалось от ужаса за сына. «Всё есть страдание, – вспоминал он слова Будды, пересказанные Доржо, – но есть и путь избавления от страдания, есть Четыре Благородные Истины, есть Восьмеричный Путь…» Но сейчас Артём видел только страдание, бесконечное, всепоглощающее, и никакого пути из него, кроме как ещё глубже в эту проклятую бездну, куда его толкали обстоятельства и его собственное, сломленное отчаяние. Его духовные якоря были сорваны, и он дрейфовал в ледяной тьме, не видя ни берега, ни спасительного маяка, и мудрость веков рассыпалась пеплом в его руках.

Он сжал в руке холодный камень с дырой, пытаясь уцепиться за его твёрдость, за его молчаливое свидетельство прошлого. Но даже камень, казалось, вибрировал отголосками той бездны, в которую он заглянул. Доржо учил распознавать иллюзии, видеть пустотную природу всех явлений. Но как распознать иллюзию, которая обещает спасение единственного, что для тебя по-настоящему важно? Как отличить шёпот Мары от голоса отчаянной надежды? Он был потерян, его духовные якоря сорваны, и он дрейфовал в ледяной тьме, не видя ни берега, ни спасительного маяка…

В памяти всплыл один из разговоров с Доржо, давно, ещё в Бурятии, когда Артём был подростком, а его дар только начинал проявляться пугающими вспышками. Они сидели у старого, выветренного субургана на вершине холма, и лама, глядя на бесконечную синеву неба, говорил тихим, размеренным голосом:

– Мир не так прост, как кажется, Артём. Он многослоен, как луковица. И между слоями есть… истончения, трещины. Древние тексты называют их «вратами Мары» или «шёпотом пустоты». Через них иногда просачиваются… эманации. Сущности без имени и формы, порождения хаоса или отголоски миров, что были до нашего и будут после. Они не добры и не злы в нашем понимании. Они – иное. И они ищут… резонанса. Ищут тех, чья душа тоже треснула, чтобы через них влиять на этот слой бытия. Особенно опасны места, где человеческая глупость или гордыня пытаются играть с силами, им неподвластными. Такие места притягивают их, как свет – ночных мотыльков. Или как кровь – хищников.

Тогда Артём не придал этим словам особого значения, списав их на буддийскую метафоричность. Но сейчас, после того, что он «услышал» у трещины-спирали, слова Доржо обрели зловещий, почти буквальный смысл. «Анатолия»… не было ли это место именно таким – раной на теле мира, притягивающей нечто древнее и чужеродное?

Что ему делать? Голос из Разлома манил обещаниями, но интуиция кричала, что это ловушка. Елена вела свою игру, Крутов – свою. Он был один, зажат между молотом и наковальней, между человеческим коварством и потусторонней угрозой.

Несмотря на ужасные последствия ночного эксперимента, он не мог просто сидеть сложа руки. Он получил доступ к чему-то… к чему-то за гранью. И это знание, каким бы опасным оно ни было, могло стать его единственным оружием. Или последним гвоздём в крышку его гроба. Он не знал, как, но он должен был продолжать. Возможно, не так безрассудно, как прошлой ночью. Но он должен был понять больше о трещине, о «Голосе», о связи всего этого с «Северным мостом», о котором так туманно говорила Елена.

Но это решение, созревшее в глубине его отчаявшегося сознания, не принесло облегчения. Наоборот, чувство тотальной, всепоглощающей изоляции стало почти невыносимым. Он не мог никому довериться, никому рассказать о том, что пережил. Он был пленником «Анатолии», пленником своего дара, пленником своего прошлого.

Он лежал на койке, глядя в потолок, когда в дверь его комнаты коротко и властно постучали. Сердце ухнуло вниз. Он знал этот стук. Это не была Елена.

– Гринев! Откройте! Срочно к господину Крутову! – раздался за дверью бесцветный голос одного из «кураторов».

Артём медленно поднялся. Новая волна дурноты подкатила к горлу. Что ещё? Неужели они что-то узнали о его ночной вылазке? Или Крутов решил, что пришло время для нового «этапа испытаний», о котором говорила Елена?

Он посмотрел на свою обожжённую ладонь, где багровел след от обугленного зерна. И внезапно, с леденящей ясностью, он испытал новое, острое предчувствие. Это было связано не с Крутовым. Это было связано с Максимом. Что-то случилось. И это «что-то» было плохим. Очень плохим.

Бездна, в которую он заглянул прошлой ночью, не собиралась отпускать его. Она лишь готовила для него новый, ещё более страшный круг ада.

Глава 43. Вердикт Судьбы

Слова «куратора», сухие и безжизненные, как сводка с поля боя, отозвались в измученном сознании Артёма похоронным колоколом. К Крутову. Срочно. Предчувствие беды, связанной с Максимом, которое ледяной змеёй обвило его сердце ещё ночью, теперь сжалось в тугой, удушающий узел.

Он шёл по бесконечным, стерильно-белым коридорам «Анатолии», и каждый шаг отдавался пульсирующей болью в раскалывающейся голове. Его обострённый, искажённый дар превращал этот путь в подобие схождения в ад. Стены, казалось, давили на него, источая холод и скрытую угрозу. Лица редких встречных сотрудников расплывались, искажались, на мгновение обнажая их потаённые страхи, мелкие пороки, застарелую усталость. Он видел их «энергетические тени» – тусклые, рваные ауры, вибрирующие тревогой. Он пытался сосредоточиться на дыхании, как когда-то учил Доржо, найти точку опоры в этом хаосе, но его сознание, взбудораженное недавним контактом с бездной и отравленное страхом за сына, отказывалось подчиняться. Всё его существо кричало о неотвратимости удара.

Дверь кабинета Крутова открылась беззвучно, впуская его в царство холодной, расчётливой власти. Сам хозяин кабинета сидел за своим массивным столом, безупречный в своём тёмном костюме, и его голубые глаза, как два осколка льда, впились в Артёма. Крутов не мог не заметить его состояние: мертвенную бледность, круги под глазами, которые не смог скрыть даже ледяной душ, едва заметную дрожь в руках, которую Артём тщетно пытался унять, сцепив пальцы.

– Гринев, – голос Крутова был лишён каких-либо эмоций, ровный и режущий, как скальпель. – Вы выглядите так, словно провели ночь не в служебной комнате, а в объятиях какой-нибудь валькирии из ваших… видений. Или ваша пресловутая чувствительность снова даёт сбои?

В углу кабинета, у окна, стояла Елена. Она обернулась на его появление, и во взгляде, которым она окинула Артёма, он уловил сложную смесь – профессиональный интерес патологоанатома, плохо скрытое беспокойство и что-то ещё, похожее на… ожидание. Она тоже была частью этого спектакля, этого приговора.

Артём молчал, собирая остатки воли, чтобы не рухнуть прямо здесь, на безупречно чистый пол. Он ждал.

Крутов сделал театральную паузу, позволив напряжению в комнате достигнуть пика. Затем, так же бесстрастно, он произнёс слова, которые обрушили на Артёма последний, самый страшный удар.

– Ваш сын… его состояние резко ухудшилось прошлой ночью, Гринев. Очень резкое. Врачи в Стамбуле делают всё возможное, но… – он развёл руками, изображая сожаление, которое выглядело верхом цинизма, – прогнозы, скажем так, крайне неутешительные. Кризис. Очень серьёзный кризис.

Мир для Артёма сузился до одной этой фразы. Кризис. Максим. Его мальчик. Он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, как ледяные тиски сдавливают грудь, не давая дышать. Нет… Нет, этого не может быть…

Артём стоял перед Крутовым, и холодный пот стекал по его спине. Слова о Максиме были как удар под дых, но где-то в глубине его измученного сознания шевелилось и другое, более давнее подозрение. Он не был наивен. Та колоссальная энергия, которую они собирались высвободить с помощью «Омеги», те пугающие термины, которые он мельком видел в их расчётах – «стабилизация макро-событийных линий», «нейтрализация нежелательных темпоральных флуктуаций», «формирование корректирующего хроно-импульса» – всё это явно выходило за рамки спасения одного, пусть и очень важного для него, мальчика. «Анатолия» и «Северный Мост» были проектами государственного, если не планетарного масштаба. Они не стали бы строить такую махину, такую машину Судного дня, ради одного ребёнка. Его личная трагедия была лишь удобным поводом, рычагом, которым Крутов беззастенчиво пользовался. И теперь этот человек, с его ледяным спокойствием и глазами хирурга, готового вскрыть ему душу без анестезии, готовился озвучить истинную цену этого «сотрудничества». И Артём боялся, что эта цена будет неизмеримо выше, чем он мог себе представить.

– Что… что вы сделали? – прохрипел Артём, его голос был едва слышен. Он сделал шаг вперёд, не отдавая себе отчёта в своих действиях. Ярость, отчаяние, бессильная злоба захлестнули его. – Это вы… это всё из-за вас!

Крутов даже не шелохнулся. Лишь уголки его губ чуть заметно тронула усмешка.

– Эмоции, Гринев? Неконструктивно. Видите ли, – он облокотился на стол, его взгляд стал ещё жёстче, – к чему приводит ваша… нерешительность. Ваше нежелание полностью сосредоточиться на работе. А может, – он испытующе посмотрел на Артёма, словно что-то зная, – ваши ночные «самостоятельные изыскания» вблизи реактора так повлияли на его… хм… энергетический фон? Такие чувствительные натуры, как ваш сын, особенно дети, могут реагировать на подобные возмущения.

Елена, стоявшая у окна, едва заметно качнула головой, то ли в знак согласия с Крутовым, то ли предостерегая Артёма от дальнейших вспышек.

– Только полное и безоговорочное сотрудничество, Гринев, – продолжил Крутов, его голос обрёл металлическую твёрдость, – только работа на результат могут дать вашему сыну шанс. У нас здесь, на «Анатолии», есть технологии, способные творить чудеса… или уничтожать. Всё зависит от того, как их использовать. И от вас. От вашей готовности сделать то, что должно быть сделано.

Крутов откинулся в кресле, его ледяные глаза не отрывались от Артёма.

– Существует протокол… «Протокол Омега», как мы его называем. Его основная, и позвольте мне быть предельно ясным, Гринев, единственная гарантированная цель – это обеспечение полной и контролируемой синхронизации «Анатолии» с комплексом «Северный Мост». «Мост» – это проект, от которого зависит не просто энергетическая безопасность государства, а его… скажем так, стратегическое доминирование на десятилетия вперёд. Это абсолютное оружие. Абсолютный контроль. И вы, с вашим уникальным даром «чувствовать» эти потоки, – незаменимый элемент для его точной калибровки. Без вас «Мост» останется лишь грудой дорогого металла.

Он сделал паузу, давая словам вонзиться в сознание Артёма.

– Что же касается вашего сына… – Крутов слегка поморщился, словно упоминание Максима было досадной, но необходимой формальностью. – Госпожа Черниговская и доктор Штайнер, основываясь на некоторых крайне спекулятивных теориях покойного профессора, полагают, что существует… исчезающе малая вероятность… что идеально отлаженный «Протокол Омега» может создать некий «резонансный отклик», который, теоретически, мог бы оказать положительное влияние на клеточные структуры вашего сына. Это, так сказать, крайне рискованный и совершенно непредсказуемый «побочный эффект», на который я бы на вашем месте не слишком рассчитывал. Но, – его губы тронула холодная усмешка, – если это придаст вам дополнительную мотивацию для безупречного выполнения вашей основной задачи, то почему бы и нет? Однако, не обманывайтесь, Гринев. Ваша главная цель – «Мост». И ваша полная, безоговорочная концентрация на этой задаче. Если же система будет работать нестабильно из-за вашей… рефлексии… или попыток саботировать процесс, то, боюсь, любые призрачные надежды на медицинское чудо для вашего сына не просто обратятся в прах, а станут вашей личной, персональной ответственностью. Выбор, как всегда, за вами. Хотя, какой у вас, по сути, выбор?

Информация о «Протоколе Омега», поданная так дозированно и зловеще, смешанная с угрозой жизни Максима, окончательно парализовала волю Артёма. Он понял, что это ультиматум.

– Что… что я должен делать? – прошептал он, чувствуя, как последние остатки сопротивления покидают его.

– Вы должны работать, Гринев, – отрезал Крутов. – Немедленно. Несмотря на ваше… недомогание. Нам нужен ваш дар, ваша способность чувствовать реактор, песок, эти проклятые поля. Вы будете подключены к системе более… глубоко, чем раньше. Это необходимо для точной настройки «Омеги». Никаких самостоятельных действий. Никаких вопросов. Только полное подчинение и концентрация на задаче. От этого зависит не только успех нашего проекта государственной важности, но и, повторяю, жизнь вашего сына. Выбор за вами. Хотя, – он снова криво усмехнулся, – боюсь, выбора у вас уже нет.

Артём стоял, опустив голову. Слова Крутова, как раскалённые гвозди, вбивались в его мозг. Максим… Его маленький, беззащитный Максим умирал, и этот человек, этот монстр в дорогом костюме, держал в руках его жизнь, предлагая сделку с дьяволом. Все предостережения Доржо, весь ужас от «Голоса из Разлома», все собственные страхи и сомнения – всё это обратилось в прах перед лицом этой чудовищной, неотвратимой реальности.

Он медленно поднял глаза. В них больше не было ни гнева, ни ярости – только бездонная, выжженная пустыня отчаяния.

– Я… согласен, – выдохнул он, и это слово прозвучало для него как отречение от собственной души, как подпись под смертным приговором.

Крутов удовлетворённо кивнул. Елена, стоявшая у окна, отвернулась, глядя на ревущее сердце «Анатолии». Артём не видел её лица, но ему показалось, что даже её железная выдержка на мгновение дрогнула.

– Вот и отлично, Гринев, – сказал Крутов почти буднично. – Я рад, что мы пришли к пониманию. Мои люди проводят вас в специальный блок. Подготовка займёт некоторое время. И помните – от вас зависит очень многое.

Рука Артема сама потянулась к карману, где лежал старый мешочек Доржо. Чётки… Он почти физически ощутил отсутствие тридцать седьмой бусины. Той самой, треснутой, которую он нашёл у Максима перед тем, как сын впал в кому. Тридцать семь… Максиму сейчас семь. А дата той аварии, которую он видел в своих кошмарах, связанную с сыном – 2025 год. Два плюс ноль плюс два плюс пять… девять. Три плюс семь… десять. Девятое октября… девятый день десятого месяца… день рождения Лиды. Всё сплеталось в один тугой, кровавый узел, в чудовищную мандалу его вины и предопределения. Эта бусина была не просто числом – она была печатью его проклятия, символом той цены, которую он платил снова и снова. Он был сломлен.

Артём молча повернулся и, как во сне, побрёл к двери. Он чувствовал на себе взгляды Крутова и Елены, но ему было всё равно. Он шёл на свою Голгофу, и единственной его молитвой, единственной его надеждой было то, что эта жертва не окажется напрасной. Хотя где-то в глубине души он уже знал – он погружается в бездну, из которой нет возврата, и его личная мандала распада неумолимо приближалась к своему последнему, самому страшному витку.

Когда дверь за Артёмом закрылась, Елена медленно отвернулась от окна. В кабинете повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь тихим гулом систем кондиционирования.

– Жестоко, Олег Владимирович, – наконец произнесла она, её голос был лишён обычных металлических ноток, в нём слышалась затаённая усталость. – Использовать ребёнка… даже для таких целей.

Крутов пожал плечами, его лицо оставалось непроницаемым.

– Цель оправдывает средства, Елена Викторовна. Особенно когда на кону интересы такого масштаба. И, если наш «Протокол Омега» действительно сработает так, как мы рассчитываем, мальчик, возможно, даже получит свой шанс. Так что, в некотором смысле, мы все здесь работаем на его благо. Разве не так?

Елена ничего не ответила, лишь плотнее сжала губы. Она подошла к столу, взяла какую-то папку. «Отец бы этого не одобрил, – пронеслось у неё в голове. – Он искал знания, а не власть, основанную на чужом горе». Но она тут же отогнала эту мысль. Другого пути нет. Крутов не оставит ей выбора. И если «Омега» – это её единственный шанс завершить дело отца, отомстить и, возможно, действительно изменить что-то… она должна идти до конца. Даже если придётся переступить через себя. Она должна верить, что это не напрасно.

Глава 44. Подготовка к Прыжку в Бездну

После того, как за ним захлопнулась дверь кабинета Крутова, Артём перестал ощущать себя человеком. Он был функцией, деталью, расходным материалом, чья единственная ценность заключалась в его проклятом даре. Два молчаливых «куратора» провели его не в его обычную комнату, а в стерильный, безликий бокс в медицинском крыле станции, больше похожий на камеру предварительного заключения. Жёсткая койка, стол, стул – вот и вся обстановка. Окно было затянуто матовым стеклом, не пропускавшим ни солнечного света, ни вида на внешний мир. Он был в изоляции, в преддверии чего-то ужасного.

Время тянулось мучительно медленно, каждая секунда отстукивала в его мозгу приближение неотвратимого. Апатия, тяжёлая, как свинцовый саван, окутала его, но под ней, как тлеющие угли, ворочался ледяной страх. Максим… его мальчик, его смеющийся, любознательный Максим сейчас боролся за жизнь где-то там, в стамбульской больнице, и его судьба была в руках этих бездушных людей, в руках этой дьявольской машины. Лида… её печальный призрак снова стоял перед его внутренним взором, и её немой укор был тяжелее любых обвинений. Доржо… что бы сказал сейчас учитель, видя, как его непутёвый ученик добровольно шагает в пасть дракона?

Он достал из кармана старый мешочек. Камень с дырой, холодный и гладкий, лёг в ладонь привычным грузом. Обугленное зерно, всё ещё хранившее на себе фантомный ожог его кожи, казалось, слабо пульсировало в полумраке комнаты. Он сжимал их, эти два осколка своего прошлого, пытаясь уцепиться за них, как утопающий за соломинку, но они не давали ни утешения, ни надежды – лишь напоминали о том, как далеко он зашёл по пути саморазрушения. Если ему и удавалось задремать на несколько минут, то сны были короткими, обрывочными, полными кошмаров: Максим, зовущий его из чёрной, вязкой пустоты; Лида, убегающая от него по бесконечным коридорам реактора; Доржо, молча качающий головой с выражением безграничной скорби.