Мандала распада

В палату вошли двое в белых халатах – он узнал одного из техников, присутствовавших при «подключении», и незнакомого ему врача с усталым, непроницаемым лицом.

В палату вошли двое в белых халатах – он узнал одного из техников, присутствовавших при «подключении», и незнакомого ему врача с усталым, непроницаемым лицом.

– Очнулся, – констатировал врач без тени удивления, сверяясь с показаниями монитора у койки. – Пульс, давление… стабилизируются. Удивительно. – Он покачал головой, просматривая распечатку с данными. – Его нейронная сеть продемонстрировала невероятную пластичность и какую-то… аномальную способность к регенерации после такого чудовищного стресса. Любой другой на его месте… его бы просто не стало. Или он превратился бы в овощ. Возможно, его уникальная психофизиология, тот самый «дар», о котором говорила Черниговская, и позволил ему выдержать то, что должно было его убить. Он… адаптируется. Страшной ценой, разумеется, но его организм отчаянно цепляется за жизнь. Хотя энцефалограмма… – он снова покачал головой, – …крайне атипичная. Мы такого ещё не видели. Будем наблюдать. И продолжать поддерживающую терапию. Господин Крутов распорядился сделать всё возможное, чтобы вы как можно скорее… вернулись в строй.

Артём слушал его, и слова врача о его «удивительной» выживаемости не приносили ни облегчения, ни гордости. Только глухую, ноющую боль от осознания, что его снова будут использовать. Что его не оставят в покое, пока не выжмут до последней капли. Артём попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь слабый хрип. Он чувствовал себя выжатым до последней капли, опустошённым сосудом, из которого высосали не только силы, но и саму душу.

Этот разговор произошёл без него. Позже Елена, с холодной, деловой отстранённостью, пересказала ему его суть, не вдаваясь в эмоциональные детали, которых, как он понял, и так было немного.

Крутов, разумеется, был в ярости. Провал первой попытки активации «Протокола Омега», риск потери дорогостоящего оборудования и, главное, самого «объекта Гамма» – всё это вывело его из себя. Он устроил Штайнеру и Елене настоящий разнос, требуя немедленных объяснений и гарантий.

Штайнер, по словам Елены, пытался оправдаться, ссылаясь на «непредсказуемую психофизиологическую реакцию объекта на гиперрезонансное воздействие» и «аномальную нестабильность хроно-квантового канала при попытке синхронизации с «Северным Мостом»». Он даже осмелился высказать сомнения в дальнейшей безопасности подобных экспериментов, намекая, что Артём может просто не выдержать следующей попытки.

Елена же, как она сама ему рассказала, заняла более жёсткую позицию. Да, был сбой. Да, реакция Артёма была неожиданной. Но они получили бесценные данные. Теперь они знают «узкие места» протокола, понимают, как его «сенсорная система» реагирует на пиковые нагрузки. Она утверждала, что сможет скорректировать алгоритмы, разработать новую методику «калибровки» Артёма, которая позволит ему выдержать необходимое воздействие и выполнить свою функцию. Она говорила о наследии отца, о прорыве, который они вот-вот совершат, и Крутов, хоть и с неохотой, но прислушался к ней. Ведь альтернативы у него не было. Артём был их единственным ключом.

Итогом «разбора полётов» стало решение Крутова: временная приостановка активной фазы «Протокола Омега». Артёму дадут несколько дней на «восстановление». Елене и Штайнеру – на анализ данных и доработку методологии. Но отступать никто не собирался. Спектакль должен был продолжаться.

Следующие несколько дней Артём провёл в этой стерильной белой клетке, под неусыпным наблюдением медиков и, как ему казалось, невидимых глаз Крутова. Ему кололи какие-то препараты – одни должны были помочь его истерзанному телу восстановиться, другие, как он подозревал, – подавить его волю и держать его дар под контролем.

Физическое восстановление шло мучительно медленно. Каждое утро он просыпался с ощущением, будто его снова и снова пропускали через адские жернова. Но гораздо страшнее были изменения, происходившие с его сознанием, с его даром.

После того погружения в бездну «Омеги» его способность «видеть» не просто обострилась – она исказилась, стала болезненной, почти неконтролируемой. Теперь это был не просто «шёпот времени», а оглушающий рёв хаоса. Видения стали ярче, навязчивее, они вторгались в его сознание без предупреждения, смешивая прошлое, настоящее и мириады пугающих вариантов будущего. Он видел Лиду, её лицо теперь было не печальным, а искажённым от ужаса. Он видел Максима, не просто больного, а… исчезающего, распадающегося на атомы. Он видел «Анатолию», превращающуюся в гигантскую чёрную дыру, поглощающую мир.

«Голос из Разлома» тоже не оставлял его. Он больше не шептал – он вкрадчиво увещевал, спорил с ним, пытался пробиться сквозь остатки его сопротивления, обещая избавление от мук в обмен на… на что? Артём боялся даже думать об этом.

Он почти не спал, а если и засыпал, то его преследовали кошмары такой силы, что он просыпался в холодном поту, с криком, застрявшим в горле. Глубокая, чёрная депрессия накатывала на него волнами, сменяясь приступами бессильной ярости или панического страха. Он отказывался от еды, почти не разговаривал с персоналом. Чувство вины перед Максимом – ведь он согласился на этот ад якобы ради него – теперь жгло его изнутри непереносимым огнём. Он начал сомневаться в реальности всего происходящего, ловя себя на мысли, что он уже давно сошёл с ума, и всё это – лишь игра его больного воображения.

На третий день к нему пришла Елена. Она была одна, без своей обычной свиты техников. В её руках был небольшой планшет.

– Как ты? – спросила она, её голос был на удивление спокойным, почти мягким. Но Артём, чей дар теперь вскрывал чужие эмоции, как консервный нож, почувствовал за этим спокойствием холодный расчёт и затаённое напряжение.

– Как экспонат в вашем кунсткамере, – хрипло ответил он, не глядя на неё.

Елена вздохнула.

– Я знаю, тебе тяжело, Артём. То, что произошло… это был… непредвиденный эксцесс. Но мы получили данные. Очень важные данные. Мы теперь лучше понимаем, как твоя система реагирует. И мы сможем скорректировать протокол.

– Скорректировать? – он с трудом поднял на неё глаза. – Вы чуть не убили меня! Вы превратили меня в… в это!

– Я сожалею о том, что тебе пришлось пережить, Артём, – сказала она, и на мгновение ему показалось, что в её голосе, обычно таком ровном и холодном, действительно прозвучала нотка… не то чтобы сочувствия, но, возможно, усталости. Или даже страха. Но это было лишь на мгновение. Она тут же выпрямилась, и её глаза снова сверкнули знакомым стальным блеском. – Но пойми, мы не можем остановиться сейчас. Мы на пороге… – она запнулась, словно подбирая слова, или борясь с каким-то внутренним сомнением, – на пороге не просто открытия. Это шанс. Шанс доказать, что мой отец был прав. Шанс… изменить правила игры. Не только для науки. Для всего.

Артём смотрел на неё, и его обострённый дар улавливал эту сложную смесь эмоций, бушевавшую под её ледяной маской: горечь утраты, фанатичную веру в гений отца, жгучее желание мести тем, кто его уничтожил, и… что-то ещё. Что-то большее. Пугающая, почти мессианская убеждённость в том, что она знает, как «исправить» этот мир, и что «Омега» – её инструмент.

– И цена… она всё ещё оправдывает цель, Елена? – хрипло спросил он. – Даже если эта цена – моя жизнь? Или жизнь моего сына?

Она отвернулась, подошла к окну, за которым виднелись массивные купола «Анатолии».

– Цена всегда высока, Артём, когда речь идёт о настоящих изменениях, – сказала она глухо, не оборачиваясь. – Мой отец заплатил свою. Теперь… теперь наша очередь. И я не позволю, чтобы его жертва была напрасной. Никому.

В её голосе звучала такая непреклонная решимость, что Артёму стало ясно: она пойдёт до конца. И увлечёт за собой всех, кто окажется на её пути. Включая его.

Она подошла ближе, положила планшет на тумбочку рядом с его койкой.

– Здесь… некоторая информация о состоянии Максима, – сказала она тихо. – И наши последние расчёты по «Омеге». Крутов считает, что следующая попытка… она может быть успешной. Для всех. Подумай об этом.

Артём смотрел на планшет, как на ядовитую змею. Его обострённый дар кричал ему, что Елена снова манипулирует им, играет на его отцовских чувствах, на его отчаянии. Но что, если… что, если в её словах есть доля правды? Что, если этот ад действительно единственный шанс?

Когда Елена ушла, Артём, собрав последние силы, взял планшет. Дрожащими пальцами он открыл файл, озаглавленный «Состояние пациента Гринева М.А.». Сухие медицинские термины, графики, диаграммы… Он мало что понимал в них, но общая суть была ясна: состояние Максима оставалось критическим, без существенных изменений. Не хуже, но и не лучше. Та короткая, жестокая надежда, которую пыталась зажечь в нём Елена, тут же угасла, оставив после себя лишь горький привкус пепла.

Значит, тот «кризис», о котором говорил Крутов, был либо преувеличением, либо… либо его удалось купировать, но какой ценой? И не была ли вся эта история с «Протоколом Омега» как шансом для Максима лишь чудовищной ложью, приманкой, чтобы заставить его сотрудничать?

Через несколько часов, когда действие введённых ему препаратов начало ослабевать, и он смог немного прийти в себя, в его палату вошёл сам Крутов. Без свиты, без лишних слов.

– Гринев, – начал он сразу, его голос был твёрд, как сталь. – Вы немного отдохнули. Это хорошо. Потому что времени у нас мало. Елена Викторовна и доктор Штайнер внесли необходимые коррективы в «Протокол Омега». Мы учли… вашу специфическую реакцию. Следующая попытка будет через два дня.

Артём молча смотрел на него, чувствуя, как внутри всё холодеет.

– Я… я не уверен, что смогу… – начал он, но Крутов его перебил.

– Вы сможете, Гринев. У вас нет другого выбора. Состояние вашего сына… оно напрямую зависит от успеха этого эксперимента. Любое промедление, любое ваше… нежелание сотрудничать, может оказаться для него фатальным. Мы на грани. Либо мы делаем этот прорыв, и тогда появляется шанс. Либо… – он не договорил, но его взгляд был красноречивее любых слов.

Артём понял. Это были новые цепи, ещё более крепкие, чем прежние. Его провал не освободил его – он лишь дал им больше информации, больше рычагов давления. Он был заложником, и цена его свободы – или рабства – была жизнь его сына. Пепел его последних надежд на то, что он сможет как-то вырваться из этого круга, контролировать ситуацию или хотя бы просто выжить, развеялся без следа.

Он медленно кивнул, не в силах произнести ни слова. Молчаливое, измученное согласие.

Крутов удовлетворённо хмыкнул.

– Вот и отлично. Я рад, что вы понимаете всю серьёзность момента. Отдыхайте. Готовьтесь. От вас зависит слишком многое.

Он вышел, оставив Артёма одного, в этой белой клетке, наедине со своим отчаянием и предчувствием нового, ещё более страшного погружения в бездну. Он был сломлен. Но где-то в самой глубине его истерзанной души, там, где ещё тлела искра его прежнего «я», шевельнулось что-то похожее на холодную, тёмную ярость. Ярость обречённого, которому уже нечего терять. И эта ярость была страшнее любого отчаяния.

Преддверие распада

Глава 47: Последние Часы Перед Затмением

Сквозь мутную пелену забытья, густую и вязкую, как смола, первым пробился звук – мерное, бездушное пиканье медицинского монитора у изголовья. Артём с трудом разлепил веки. Стерильная белизна палаты резанула по глазам, вызвав тупую боль в висках. Тело ломило, каждый мускул ныл отголосками пережитого кошмара, но физическая боль, постоянно приглушаемая препаратами, которые вливали в него почти непрерывно, была лишь тенью того ужаса, что всё ещё клубился в глубинах его истерзанного сознания. Он чувствовал себя выжатой губкой, из которой высосали почти всё, оставив лишь оболочку, едва способную держаться на ногах без очередной дозы стимуляторов. Провал «Протокола Омега» … Он помнил оглушающий, нечеловеческий гул, разрывающую его на части боль, слепящий хаос цветов и форм, в который превратился мир перед тем, как тьма милосердно поглотила его.

И теперь ему предстояло пройти через это снова.

Он лежал, глядя в белый потолок, и пустота внутри него была бездоннее той, что ждала его в сердце "Омеги". Казалось, умерло всё – надежда, страх, даже любовь к сыну превратилась в тупую, ноющую рану, которую постоянно растравливали. Но в этой выжженной пустыне, где остались лишь пепел и руины его души, вдруг вспыхнула крошечная, холодная искра. Не ярость. Не отчаяние. А нечто иное – спокойное, ледяное осознание того, что если ему суждено сгореть, то он, по крайней

мере, выберет, как именно будет гореть его погребальный костёр. Что-то в нём сломалось окончательно, освобождая место для чего-то нового, пугающе твёрдого. Это было не принятие жертвы, а решение стать свидетелем – возможно, последним – и, если представится хоть малейший, призрачный шанс, то и орудием возмездия. Или хотя бы помехой.

Если ему суждено снова войти в эту бездну, он сделает это не как слепая жертва, а как… свидетель. Или даже как тот, кто попытается что-то изменить изнутри, даже ценой полного самоуничтожения.

Он закрыл глаза, пытаясь унять дрожь. Вспомнились слова Доржо, его спокойный, глубокий голос: «Мир подобен сновидению, Артём. И страдания в нём – тоже часть этого сна. Не борись со сном. Пойми, что ты спишь. И тогда, возможно, ты сможешь выбрать, какой сон тебе видеть. Или… проснуться».

Проснуться… Как же он хотел проснуться от этого бесконечного кошмара! Но сейчас слова учителя не приносили утешения, не указывали путь. Они лишь подчёркивали глубину его падения, его оторванность от той простой, ясной мудрости, которую он когда-то впитывал у берегов Байкала. Его внутренний компас, настроенный Доржо, отчаянно вращался, его стрелка металась между ледяным ужасом и тупой апатией, не в силах указать верное направление. Но сама попытка вспомнить, сама попытка нащупать эту утраченную опору, придала ему новую, холодную решимость. Если он не может проснуться, то он, по крайней мере, постарается не дать этому сну поглотить всё, что ему дорого. Он не знал, как. Но он должен был попытаться. Даже если это будет его последний, бессмысленный бунт.

Холодный пот выступил на лбу. Он поднял руку, рассматривая ладонь. Ожог от обугленного зерна Доржо, полученный при контакте с чёрным песком, всё ещё багровел, напоминая о цене его дара, о цене его ошибок. Теперь он был не просто отметиной, а словно клеймом раба, загнанного зверя, которому некуда бежать. Но даже зверь, загнанный в угол, способен на последний, отчаянный прыжок.

Он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, вспомнить учения ламы. «Наблюдай мысль, не отождествляйся с ней… Боль – лишь облако на небе твоего сознания…» Но небо его сознания было затянуто непроглядными грозовыми тучами. Вместо покоя и ясности, на него обрушивался шквал хаотичных, агрессивных видений. Лида, её лицо искажено не детской печалью, а взрослым, невыносимым ужасом. Максим, хрупкий, как стекло, рассыпающийся на мириады светящихся частиц в его руках. «Анатолия», коллапсирующая в ненасытную чёрную дыру, затягивающую в себя всё сущее.

И Голос. Голос из Разлома, который он впервые услышал у трещины-спирали, теперь звучал громче, настойчивее, вкрадчивее. Он больше не шептал издалека – он говорил прямо в его мозгу, предлагая «помощь», «понимание», «силу» в обмен на… на что? Артём инстинктивно отталкивал его, но с каждым разом это требовало всё больших усилий.

Он нащупал под подушкой камень с дырой, подарок Доржо из почти забытого прошлого. Холодный, гладкий, он всегда был для него якорем, связью с чем-то реальным. Но сейчас даже камень, казалось, вибрировал в унисон с гулом «Анатолии», отзываясь отголосками той бездны, в которую ему предстояло снова заглянуть.

Дверь палаты бесшумно открылась, и вошла Елена. Безупречный белый халат, собранные волосы, лицо – холодная маска профессионала. Но Артём, чей искажённый дар теперь вскрывал чужие эмоции, как скальпель, увидел за этой маской затаённое напряжение, лихорадочный блеск научного азарта и что-то ещё, мимолётное, почти неуловимое – тень страха или запоздалого сочувствия, тут же безжалостно подавленную.

– Как ты себя чувствуешь, Артём? – её голос был ровным, почти безразличным.

– Словно меня разобрали на части и забыли, как собрать обратно, – хрипло ответил он.

– Подготовка к новому запуску «Омеги» почти завершена, – продолжила она, игнорируя его слова. – Мы учли… предыдущие осложнения. Штайнер внёс коррективы в протокол. На этот раз всё будет под контролем. Вот, – она положила на прикроватную тумбочку тонкий планшет. – Здесь обновлённые данные по проекту. И свежая информация о состоянии Максима. Ему… немного лучше.

Артём посмотрел на планшет, потом на Елену. «Немного лучше». Слишком гладко, слишком фальшиво. Его дар кричал о манипуляции, о её скрытых, всё ещё не до конца понятных ему целях. Он видел её «энергетическую тень» – сложную, многослойную, сотканную из амбиций, боли за отца и чего-то ещё, более тёмного и опасного.

– Ты веришь в это, Елена? – тихо спросил он. – Веришь, что этот ад поможет моему сыну? Или это просто цена за твой… научный триумф?

Её лицо на мгновение дрогнуло, но тут же снова стало непроницаемым.

– Я верю в науку, Артём. И в то, что мы стоим на пороге величайшего открытия. А Максим… он получит свой шанс. Если ты сделаешь всё правильно.

Она вышла так же бесшумно, как и вошла, оставив Артёма наедине с планшетом, который казался ему теперь не источником информации, а ящиком Пандоры.

Через час, когда действие утренних седативов начало ослабевать, в палату вошёл Крутов. Без стука, без предисловий. Его холодные голубые глаза впились в Артёма, не выражая ничего, кроме деловой заинтересованности.

– Гринев, – его голос был сух, как пустынный ветер. – Надеюсь, вы восстанавливаетесь. Времени мало. Елена Викторовна заверила меня, что вы будете готовы. Следующая попытка завтра утром.

Артём молчал, чувствуя, как ледяные тиски сдавливают грудь.

– Я должен напомнить вам, – продолжил Крутов, – что состояние вашего сына остаётся… нестабильным. Любое ваше нежелание сотрудничать, любая ваша… слабость, может иметь для него необратимые последствия. Я ясно выражаюсь?

Слова Крутова были как удары молота по наковальне. Никакой лжи, никакой фальши, как у Елены. Только голый, безжалостный шантаж. Артём ощутил приступ бессильной ярости, но тут же подавил его. Он был загнан в угол.

– Я всё понял, – глухо ответил он.

Крутов коротко кивнул.

– Вот и хорошо. Я ценю ваше… понимание.

Он вышел, оставив за собой ощущение ледяной пустоты.

Когда он остался один, Артём, превозмогая тошноту и слабость, дотянулся до планшета. Дрожащими пальцами он открыл файл с историей болезни Максима. «Пациент Гринев М.А., возраст 7 лет. Диагноз: Острая прогрессирующая энцефалопатия неясной этиологии с элементами атрофии корковых структур. Состояние: Кома II степени, стабильно тяжёлое. ЭЭГ: Диффузная дезорганизация биоэлектрической активности с преобладанием медленноволновых паттернов, редкие эпилептиформные разряды. МРТ: признаки отёка головного мозга, очаговые изменения в белом веществе, подозрение на нарушение гематоэнцефалического барьера…»

Артём не был врачом, но даже ему, инженеру, эти сухие, бездушные термины рисовали страшную картину. Он вцепился в слова «прогрессирующая», «атрофия», «отёк». Это не было «незначительной положительной динамикой», о которой говорила Елена. Это был медленный, неотвратимый распад. Его мальчика. Его смеющегося, любознательного Максима. А рядом, в том же файле, шли графики каких-то жизненных показателей, ровные, монотонные линии, прерываемые редкими всплесками – словно само время остановилось для его сына, или текло по каким-то своим, извращённым законам. Сердце Артёма сжалось от невыносимой боли и бессилия. Пепел его последних надежд, которые так жестоко пыталась раздуть Елена, развеялся без следа, оставив лишь горький привкус отчаяния.

Затем он открыл файлы по «Протоколу Омега». Формулы, схемы, графики… Он мало что понимал в этой абракадабре, но его дар, его проклятая способность видеть суть вещей, рисовал ему иную картину. Это была не просто техническая система. Это была чудовищная, живая мандала, сотканная из энергии, времени и человеческих страданий. «Анатолия» и «Северный Мост» – два её полюса, два хищных глаза, смотрящих в бездну. А он, Артём, был её пульсирующим, кровавым сердцем, принесённым в жертву. Он неосознанно провёл пальцем по холодному экрану, выводя спираль – символ его шрама, символ реактора, символ этой дьявольской машины.

Острое, почти невыносимое желание услышать голос Максима, сказать что-то Ольге, хотя бы просто попрощаться, охватило его. Он знал, что это бесполезно. Даже если ему дадут связь, разговор будет контролироваться, каждое слово будет взвешено и препарировано. Он будет говорить не с ними, а с тенями, с призраками, созданными его отчаянием.

Он достал из-под подушки обугленное зёрнышко риса – то самое, что Доржо когда-то бросил в костёр кармы. Он всегда носил его с собой, как напоминание. Он сжал его в кулаке, пытаясь передать сыну свою любовь, свою боль, своё бессилие. Тишина в ответ была оглушающей. Он был один. Абсолютно один.

И в этой абсолютной изоляции, в этой предсмертной тишине, что-то в нём сломалось. Или, наоборот, выковалось заново. Бежать было некуда. Сопротивляться открыто – бессмысленно. Но он не будет больше слепой, дрожащей жертвой. Если ему суждено снова шагнуть в эту бездну, он сделает это с открытыми глазами.

Он сел на пол своей стерильной камеры, скрестив ноги в попытке имитировать позу лотоса, как когда-то учил его Доржо. Попытался сосредоточиться на дыхании. Вдох… холодный, казённый воздух «Анатолии» … выдох… вместе с ним уходит частичка его и так едва теплящейся жизни… «Наблюдай мысль, не вовлекаясь…» – звучал в памяти спокойный голос учителя. Но мысли, как ядовитые змеи, жалили его, одна страшнее другой. Образы Максима, подключённого к аппаратам, Лиды, её алый шарф, ставший символом его вечной вины, зияющая спираль в реакторе, холодный, безличный Голос из Разлома, обещающий знание ценой души – всё это вихрем неслось в его сознании, не давая ни секунды покоя.

Он пытался найти ту точку тишины, ту «пустоту», о которой говорил Доржо, где нет ни страха, ни желаний, ни самого «я». Но натыкался лишь на стену собственной боли, собственного ужаса, собственного, кричащего от отчаяния «я».

«Не-деяние… – прошептал он, и его губы скривились в горькой усмешке. – Принятие…». Но как не действовать, когда на кону жизнь твоего сына, когда мир вокруг тебя сходит с ума и грозит увлечь за собой в бездну всё сущее? Как принять это чудовищное, извращённое «настоящее»?

Его пальцы судорожно сжали обугленное зерно, висевшее на груди. Оно было тёплым, почти горячим. Возможно, путь Доржо, путь отречения и созерцания, был не для него. Не сейчас. Не в этом аду. Или он просто ещё не был готов, его душа была слишком изранена, слишком привязана к этому миру страданий. Но сама попытка, само отчаянное усилие вспомнить, уцепиться за эту древнюю мудрость, придало ему новую, холодную, почти нечеловеческую решимость. Если он не может найти покой, он найдёт силу. Силу, чтобы встретить то, что его ждёт. Не как жертва. А как тот, кто, даже падая в пропасть, попытается увлечь за собой своих палачей.

Вместо паники и отчаяния пришла холодная, тёмная решимость. Он не пытался медитировать на успокоение – наоборот, он позволил своему дару обостриться до предела, впитывая в себя гул «Анатолии», ощущая её трепещущее, больное сердце. Он вспоминал слова Доржо о не-деянии, которое иногда бывает самой сильной формой действия, о пустотности всех явлений, даже самой смерти. Он мысленно перебирал свои немногочисленные артефакты – камень с дырой, обугленное зерно, шрам-спираль на запястье. Это были не просто сувениры из прошлого. Это были его инструменты. Его оружие. Или его погребальные дары.

Дверь палаты открылась. На пороге стояли двое «кураторов» в белом. За ними маячила фигура Штайнера, бледного и напряжённого. Елена стояла чуть поодаль, её лицо было непроницаемо.

Время пришло.

Артём медленно поднялся с койки. В его движениях не было ни страха, ни протеста. Только это новое, ледяное спокойствие обречённого, знающего свою судьбу и принявшего её. Но не смирившегося.

Он шёл по гулким коридорам «Анатолии», мимо безликих дверей, под тусклым светом аварийных ламп. Гул станции, всегда бывший для него фоном, теперь звучал иначе – как погребальная песнь, как барабанный бой, сопровождающий его в последний путь.