Мандала распада

Двери лаборатории «Омега» распахнулись перед ним, как пасть чудовища. Знакомое кресло в центре зала, опутанное проводами, ждало его.

Артём сделал глубокий вдох и шагнул навстречу своей мандале распада.

Он был готов.

Глава 48: Невидимая Спираль

Ночь на «Анатолии» была временем призраков. Для Артёма, по крайней мере. Сон давно стал роскошью, коротким, мучительным забытьём, из которого он выныривал с колотящимся сердцем и привкусом пепла во рту. Но и бодрствование не приносило покоя. Образ Лиды, стоящей у массивной бетонной стены реакторного блока, преследовал его с неотступностью тени. Её белокурые косички, алый шарф, такой нереально яркий на фоне серого, безжизненного бетона, и её маленькая, тонкая ручка, указующая на что-то, невидимое для других. Трещина-спираль.

Он снова и снова прокручивал в памяти тот момент. Ужас, смешанный с леденящим прозрением. Связь. Чудовищная, фатальная связь между смертью его сестры, его собственным шрамом на запястье и этой едва заметной аномалией в сердце атомного монстра. Это не могло быть просто галлюцинацией, игрой измученного радиацией и стрессом воображения. Это был ключ. Он чувствовал это каждой клеткой своего истерзанного тела. И эта мысль, эта одержимость, стала для него важнее собственной безопасности, важнее запутанных игр Крутова и Елены, важнее даже призрачной надежды на спасение Максима через «Протокол Омега». Если он не разгадает тайну спирали, всё остальное не будет иметь смысла.

Артём сидел на краю жёсткой койки в своей стерильной, безликой комнате, неосознанно потирая шрам на левом запястье. Старая отметина, оставленная колесом того самого грузовика, казалось, зудела и пульсировала, отзываясь на его мысли, на его навязчивое видение. Он должен был найти подтверждение. Должен был увидеть её снова.

План созревал в его воспалённом мозгу медленно, мучительно. Проникнуть в тот сектор реакторного блока снова было почти самоубийством. После его предыдущей «аномальной чувствительности» контроль там наверняка усилили. Но мысль об отступлении была невыносима.

Он начал готовиться с лихорадочной тщательностью. Если ему и удавалось раздобыть обрывки схем технических коридоров – мельком увиденные у Елены или Штайнера, восстановленные по памяти – он часами изучал их, запоминая каждый поворот, каждую вентиляционную шахту. Он пытался вычислить графики обхода патрулей, отмечал «слепые зоны» камер наблюдения, которые интуитивно «чувствовал» своим даром, как участки «холодного, немигающего взгляда».

Напряжение нарастало с каждым днём. Его руки дрожали всё сильнее, головные боли, ставшие его постоянными спутниками после первого провального запуска «Омеги», теперь превращались в раскалённые тиски, сжимавшие череп. Но он упорно гнал от себя мысли об опасности, о последствиях. Только спираль. Только подтверждение.

Рисковать физическим проникновением сразу он не решался. Сначала – разведка. Он заперся в своей комнате, сел в позу лотоса, как когда-то учил его Доржо, и попытался «просканировать» тот сектор реактора своим даром. Он концентрировался, направляя всю свою ментальную энергию, всю свою волю, пытаясь «увидеть» сквозь толщу бетона и стали, почувствовать ту аномалию, на которую указала Лида.

Это требовало колоссального, нечеловеческого напряжения. Его дар, и без того искажённый и нестабильный, сопротивлялся, взбрыкивал, как необъезженный конь. Вместо чётких образов перед его внутренним взором мелькали хаотичные вспышки света, искажённые, рваные звуки гудящего реактора смешивались с детским плачем и шёпотом Голоса из Разлома. Приступы тошноты подкатывали к горлу, мир качался, даже когда он сидел неподвижно.

Но иногда, на краткий, мучительный миг, сквозь эти помехи, сквозь эту стену боли и хаоса, он улавливал её. Слабое, едва заметное «излучение», болезненный холод, исходящий именно оттуда, из глубины реакторного блока, где, как подсказывала ему память и чутьё, должна была находиться спираль.

После одной из таких особенно интенсивных попыток «сканирования» у него хлынула из носа кровь. Густая, тёмная, она капала на серый казённый пол, образуя маленькие, зловещие лужицы. Он едва успел её остановить, смыть следы, прежде чем его могли обнаружить. Это был первый серьёзный «звонок» – его тело не выдерживало такого насилия.

Он выбрал ночь, когда, по его расчётам, основанным на подслушанных обрывках разговоров техников и анализе графиков смен, которые он с риском для жизни умудрился мельком изучить на одном из оставленных без присмотра терминалов, контроль в секторе-гамма должен был быть минимальным. Это была отчаянная авантюра. Каждый его шаг за пределами блока был игрой со смертью или, что хуже, с новой, ещё более изощрённой формой плена.

Он двигался по тёмным, гулким коридорам, прижимаясь к стенам, замирая при каждом отдалённом звуке. Каждый поворот был риском, каждый неосвещённый участок – потенциальной ловушкой. Это не было лёгкой прогулкой. Его статус «особого объекта» означал, что система безопасности «Анатолии», пусть и сфокусированная на внешних угрозах, имела и внутренние протоколы. Он знал, что его отсутствие в блоке рано или поздно будет замечено. Время играло против него.

Дважды ему пришлось замирать в тёмных технических нишах, пропуская патрули. Фонари охранников тревожно шарили по стенам, их лучи проходили в сантиметрах от его лица. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен за версту, заглушая даже гул реактора. Он сжимал в кармане камень с дырой, пытаясь через его холодную твёрдость сфокусировать свой мятущийся дар, заставить его служить не источником боли, а проводником, способным уловить опасность до того, как она станет фатальной.

В какой-то момент, проходя мимо одной из камер наблюдения, которую он по старым схемам считал «слепой» или временно отключённой для профилактики, он почувствовал её холодный, немигающий «взгляд» на себе. Паника сдавила горло. Он заставил себя идти дальше, не ускоряя шаг, не оборачиваясь, ожидая окрика, топота сапог за спиной. Но ничего не произошло. Через несколько секунд ощущение «взгляда» пропало. Сбой в его восприятии? Или… кто-то намеренно деактивировал сигнал тревоги?

Мысль о Елене, о её возможной, скрытой игре, снова обожгла его. Она знала о его одержимости этим сектором. Её «проверка» не прошла даром. Не могла ли она… «позволить» ему эту вылазку, чтобы посмотреть, что он будет делать, что найдёт? Чтобы получить ещё больше данных, ещё больше рычагов? Или чтобы окончательно убедиться в его безумии и списать со счетов? Эта догадка не приносила облегчения, наоборот, добавляла ещё один слой ледяного ужаса к его и без того отчаянному положению. Он был пешкой, которую двигали по доске, даже когда ему казалось, что он делает собственный ход. Но отступать было поздно. Спираль звала его, и этот зов был сильнее страха перед любыми ловушками.

В кармане его куртки лежал камень с дырой. Он то и дело сжимал его, пытаясь сфокусировать свой мятущийся дар, заставить его служить, указывать путь, предупреждать об опасности.

Наконец, он достиг цели. Тот самый сектор. Тот самый участок массивной бетонной стены, отделявшей его от ревущего сердца «Анатолии». Тусклый свет аварийных ламп едва освещал это мрачное, гулкое пространство. Он подошёл к стене, всматриваясь в её серую, монолитную поверхность. Ничего. Или почти ничего. Если очень приглядеться, можно было заметить тончайшую, как волосок, царапину, изгибающуюся в едва заметную спираль. Но была ли это она? Или просто дефект бетона, который его воспалённое воображение превратило в зловещий знак?

Разочарование боролось в нём с упрямой, почти безумной верой в своё видение, в свою маленькую сестру. Он закрыл глаза, приложил дрожащую ладонь к холодному бетону.

«Лида… покажи мне…» – прошептал он, не отдавая себе отчёта в своих словах.

Он снова попытался активировать свой дар, но на этот раз не распыляя его, а сконцентрировав всю свою волю, всю свою боль, всю свою любовь и вину в одной этой точке, в этом прикосновении.

Минуты тянулись, как вечность. Он стоял, прижавшись к стене, чувствуя, как его тело начинает бить мелкая дрожь, как пот стекает по спине. И вдруг, на самом пике невыносимого напряжения, когда казалось, что его мозг вот-вот взорвётся, он «увидел» её.

Это было не зрение. Это было нечто иное. Словно пелена спала с его внутреннего взора. Спираль. Она была там. Она пульсировала слабым, болезненным, мертвенно-бледным светом, который, казалось, исходил из самой толщи бетона. От неё веяло не просто холодом – от неё веяло застывшим временем, вечностью, в которой запуталась и застыла какая-то древняя, чудовищная ошибка.

Это было оно. Подтверждение.

Краткий, почти экстатический миг триумфа тут же сменился волной невыносимой, разрывающей боли. Резкий, как удар кинжала, приступ мигрени пронзил его голову. Мир перед глазами качнулся, поплыл. Стена перед ним словно ожила, «задышала», а спираль на ней начала извиваться, превращаясь в гигантскую, светящуюся змею, готовую к броску. Слуховые галлюцинации – низкий, утробный гул, смешивающийся с тихим, зовущим шёпотом Лиды – обрушились на него.

Он рухнул на колени, его сотрясала крупная дрожь. Горло сдавил спазм, и его вырвало желчью. Ожог от обугленного зерна на другой руке, которое он всегда носил в другом кармане, внезапно вспыхнул острой болью, словно отвечая на пробуждение спирали. На мгновение он потерял сознание, или, может быть, его разум просто отказался воспринимать этот ужас.

Неизвестно, сколько он так пролежал. Очнулся он от ледяного холода, пронизывающего до костей. Собрав остатки воли, он заставил себя подняться. Голова раскалывалась, ноги не слушались, но инстинкт самосохранения кричал, что нужно убираться отсюда, немедленно, пока его не обнаружили.

Шатаясь, как пьяный, он побрёл обратно, тем же путём, каким пришёл. Каждый шаг отдавался болью во всём теле.

Он получил то, что хотел. Подтверждение. Но теперь он знал – или, вернее, чувствовал – что эта спираль не просто трещина в бетоне. Это нечто живое, или, по крайней мере, реагирующее. Опасное. Глубоко связанное с самой сутью «Анатолии», с её проклятым чёрным песком, с той бездной, в которую его толкали. И его отчаянные попытки «увидеть» её, прикоснуться к ней, не прошли бесследно ни для его тела, ни для его рассудка.

Вернувшись, наконец, в относительную безопасность своей комнаты, он рухнул на койку, не в силах даже раздеться. Позже, мельком взглянув на своё отражение в тусклом зеркальце, он отшатнулся. Из зеркала на него смотрел измождённый безумец с провалившимися глазами, в которых горел лихорадочный, нездоровый блеск. Шрам на его запястье, казалось, стал темнее, рельефнее, словно тоже пробудился от долгого сна.

Невидимая спираль стала видимой. По крайней мере, для него. И это знание было страшнее любого неведения. Это был ещё один виток в его личной мандале распада.

Глава 49: Чёрный Шёпот Песка

Возвращение из реакторного блока, от пульсирующей в бетоне спирали, было похоже на возвращение с того света. Артём рухнул на койку, и несколько часов провёл в тяжёлом, липком забытьи, где не было ни снов, ни мыслей – только гулкая пустота и ноющая боль во всём теле. Когда он, наконец, пришёл в себя, мир вокруг показался иным. Не внешне – всё та же стерильная белизна казённой комнаты, тот же монотонный гул «Анатолии» за стеной. Изменилось его восприятие. Особенно – восприятие чёрного песка.

Он знал, что этот монацитовый композит, проклятие и ключ этой дьявольской машины, был не только в активной зоне реактора. Его мельчайшие частицы, невидимые глазу, носились в воздухе, оседали на поверхностях, проникали в лёгкие с каждым вдохом. Раньше он ощущал его присутствие как фоновое, давящее «излучение», источник постоянной тревоги. Теперь же это было нечто иное. Навязчивый, низкочастотный гул, похожий на биение гигантского, невидимого сердца, или тихий, едва различимый шёпот на самой грани слышимости. Он чувствовал, как песок «откликается» на его состояние, на его мысли о спирали, на его изменённое сознание. Словно его ночная вылазка, его отчаянная попытка «увидеть» невидимое, что-то в нём переключила, настроила на иную волну.

Он провёл пальцем по подоконнику, собирая тонкий слой пыли. Среди обычных серых частиц он теперь мог различить – или ему так казалось – крошечные, почти чёрные крупинки. Под его пальцами они словно вибрировали, оживали. Или это вибрировал он сам, входя в резонанс с этим древним, пробудившимся прахом.

Первое чёткое видение, не связанное с его личными воспоминаниями или предчувствиями будущего, обрушилось на него внезапно, во время одного из мучительных приступов мигрени, когда он лежал, сжимая голову руками, пытаясь унять раскалённые обручи, стиснувшие его череп.

Мир вокруг исчез. Он стоял на огромной, залитой бетоном площадке. Вокруг – строительные леса, гул техники, крики рабочих. Это была «Анатолия» на заре своего рождения. Он видел молодых, полных энтузиазма инженеров, склонившихся над чертежами. Среди них мелькнуло до боли знакомое лицо – отец Елены, профессор Черниговский, только гораздо моложе, с горящими глазами фанатика, одержимого своей идеей. Он яростно спорил с каким-то пожилым, строгим мужчиной в очках – Артём не знал его, но его манера говорить, его жесты на мгновение напомнили ему… Доржо. Неужели?

Затем картинка сменилась. Тёмный, подземный бункер. Несколько человек в защитных костюмах склонились над контейнером, из которого исходило слабое, зловещее свечение. Они работали с чёрным песком. И Артём чувствовал их страх, их растерянность, когда приборы начинали сходить с ума, когда песок в контейнере начинал самопроизвольно нагреваться или менять свою структуру. Он видел, как один из них, сорвав перчатку, коснулся песка, и его рука на глазах покрылась тёмными пятнами, как от ожога. Он слышал их приглушённые, испуганные голоса, обсуждающие необходимость «замолчать» инцидент, «скорректировать» отчёты.

Видение было фрагментарным, дёрганым, как старая, повреждённая киноплёнка, с вкраплениями помех и статического шума. Но Артём не был просто наблюдателем. Он чувствовал эмоции этих людей из прошлого – их амбиции, их научный азарт, сменяющийся ужасом и растерянностью. И это знание, это сопереживание чужой, давно минувшей боли, истощало его, высасывало последние остатки сил.

Когда видение отступило, оставив его разбитым и опустошённым, Артём попытался понять, что это было. Он вспомнил слова Доржо о «карме места», о том, что камни и земля хранят память о событиях, произошедших на них. Вспомнил и теории отца Елены о монаците как о «эхе первозданного творения», способном резонировать с тонкими полями.

Чёрный песок. Он был не просто минералом, не просто топливом для реактора. Он был… свидетелем. Хроникой. Носителем информации о всех трагедиях, ошибках, амбициях и страхах, связанных с этим проклятым местом. Или же он был своего рода «усилителем», катализатором, который, вступая в резонанс с его обострённым даром, вытаскивал на поверхность эти скрытые, похороненные пласты реальности.

Он нащупал в кармане своей рабочей куртки несколько крупинок чёрного песка – должно быть, прилипли во время его ночной вылазки к трещине-спирали, этому зияющему разлому в ткани бытия «Анатолии». Он осторожно высыпал их на ладонь. Прикосновение к ним, теперь, после всего, что он пережил после того, как его дар был искажён и усилен контактом со спиралью, вызвало новый, ещё более интенсивный наплыв образов. Это были не просто картинки – это были ощущения, эмоции, обрывки мыслей тех, кто когда-то взаимодействовал с этим песком, кто был частью истории этого проклятого места.

Он вспомнил слова Доржо о «карме места», о том, что камни и земля хранят память о событиях, о страстях, о боли. Чёрный песок, этот древний, аномальный минерал, насыщенный энергией реактора и, возможно, чем-то ещё, более тёмным и древним, казалось, был идеальным хранителем такой памяти. Его уникальная кристаллическая структура, как предполагал ещё отец Елены в своих самых смелых гипотезах, могла улавливать и сохранять не только энергетические отпечатки, но и сложные психо-эмоциональные следы, своего рода «фантомы сознания».

А его, Артёма, дар, его обострённая до предела чувствительность, его невольная связь с трещиной-спиралью, которая, как он теперь подозревал, была своего рода «усилителем» или «излучателем» для этих свойств песка, теперь действовал как ключ, как резонатор. Он не просто видел прошлое – он подключался к этому «кармическому следу», его сознание становилось экраном, на котором оживали призраки «Анатолии». И, возможно, Голос из Разлома, это чужеродное, непостижимое сознание, каким-то образом использовало этот процесс, этот резонанс, усиливая или искажая эти отголоски, направляя его внимание на определённые моменты, преследуя свои, зловещие цели.

Когда видение отступило, оставив его дрожащим и вспотевшим, он с удивлением заметил, что кожа на ладони, там, где лежали чёрные крупинки, слегка покраснела и нестерпимо зудела, словно от укуса невидимых насекомых или слабого химического ожога. Он торопливо стряхнул песок, но ощущение лёгкого жжения и покалывания осталось, расползаясь вверх по руке.

И его старенький, почти всегда молчавший в последнее время дозиметр, который он носил в нагрудном кармане как бесполезный сувенир из прошлой, «мирной» жизни на стройке, вдруг тихо, но настойчиво пискнул несколько раз. Дисплей на мгновение ожил, показав цифры, которые заставили его похолодеть: 1.25 мкЗв/ч. В «чистой» зоне его блока фон обычно не превышал 0.15-0.20. Это было не смертельно, не критично для короткого контакта, но это был явный, зафиксированный прибором всплеск. Этот песок не просто «помнил» или «шептал». Он фонил. Он был радиоактивен, пусть и на уровне, который официальные службы «Анатолии», вероятно, считали «контролируемым» или «допустимым для особых материалов». Но для него, с его истерзанным организмом и расшатанной психикой, это было ещё одним напоминанием о том, что это место медленно, но верно убивает его. Не только его разум, но и его тело.

Постепенно характер видений, насылаемых песком, начал меняться. Прошлое «Анатолии», с его тайнами и скрытыми трагедиями, стало уступать место чему-то иному – обрывочным, пугающим картинам будущего. Будущего, связанного с «Северным Мостом».

Он видел гигантские, зловещие конструкции «Моста», теряющиеся в тумане или дыму. Видел искажённые, безумные лица людей, попавших под его влияние. Видел города, охваченные паникой и хаосом, разрушения, не похожие ни на что, что он мог себе представить. Иногда это были символические, метафорические образы – «Мост» как гигантская пасть, пожирающая свет, или как паутина, опутывающая земной шар.

Эти видения будущего были ещё более мучительны. Он чувствовал свою невольную причастность к этому грядущему апокалипсису, свою роль пешки в планах Крутова и Елены. И песок, казалось, намеренно подчёркивал эту его роль, показывая ему его собственное, искажённое ужасом лицо среди тех, кто будет сметён этой волной.

На грани полного физического и ментального истощения, Артём попытался вступить в «диалог» с этим невидимым шёпотом. Во время одной из бессонных ночей, когда реальность истончилась, превратившись в дрожащий мираж, он сел на пол своей комнаты и, закрыв глаза, обратился к песку. Не словами – мыслью, ощущением. Он спрашивал, чего он хочет, зачем он показывает ему всё это, какова его цель.

«Ответы», если их можно было так назвать, приходили в виде новых, ещё более интенсивных и запутанных видений, как калейдоскоп боли и прозрений. Он снова видел тени прошлого «Анатолии» – искажённые страхом лица, скрытые аварии, алчность и гордыню, вплетённые в самый её фундамент. Он видел обрывки будущего «Северного Моста» – нечеловеческие конструкции под полярным небом, искажающие саму ткань пространства, и волны тёмной энергии, готовые захлестнуть мир.

И сквозь этот калейдоскоп образов, как глубинный, подводный гул, пробивалось знакомое ощущение – холодное, безличное присутствие Голоса из Разлома. Он не говорил словами, как тогда, у трещины, но его воля, его чужеродная суть, казалось, пропитывала сами эти видения, искажая их, придавая им зловещий, энтропийный оттенок. Словно песок был не просто хроникой, а линзой, через которую Голос показывал ему мир таким, каким он хотел его видеть – миром, обречённым на распад и поглощение. Иногда, в моменты особо ярких вспышек прошлого или будущего, Артёму чудилось, что он слышит тот самый «легион» обертонов, то самое безличное «Я», которое предлагало ему знание и силу ценой его души. Голос не комментировал видения, он был ими, он был той силой, что стояла за ними, направляя его внимание, формируя его ужас.

Артём понял с леденящим ужасом, что, пытаясь понять песок, он всё глубже погружается в объятия того, что обитает за разломом. Песок был не просто носителем информации, он был… приглашением. Приглашением для Голоса. И его, Артёма, дар, его чувствительность, делали его идеальным резонатором, идеальным мостом между этим миром и той бездной.

Артём открыл глаза. Рука сама потянулась к стене, и он, не отдавая себе отчёта, начал водить по ней пальцем, словно рисуя невидимую мандалу. Мандалу из чёрного песка, в центре которой была зияющая пустота. Или его собственная, распадающаяся душа.

Постоянное «взаимодействие» с песком, непрерывный поток видений, обрушивающихся на его беззащитное сознание, разрушали Артёма. Головные боли стали невыносимыми, носовые кровотечения – почти ежедневными. Он почти перестал спать, а если и засыпал, то проваливался в кошмары, от которых просыпался в холодном поту, с криком, застрявшим в горле. Его реальность всё больше смешивалась с видениями, он с трудом отличал то, что происходит на самом деле, от того, что подбрасывал ему его мятущийся дар и этот проклятый песок.

Страх окончательно сойти с ума, потерять последние остатки своего «я», стал почти осязаемым. Он пытался сопротивляться, отгородиться от этого шёпота, от этих образов. Но песок, как наркотик, манил его новыми откровениями, новой болью, новым знанием, которое убивало его.

Елена, во время одного из своих редких визитов, заметила его состояние.

– Ты выглядишь ужасно, Артём, – сказала она, внимательно разглядывая его запавшие глаза и дрожащие руки. – Но… это может быть и хорошо. Возможно, твоя сенсорная система адаптируется, готовится к более высоким нагрузкам. «Протокол Омега» требует полной отдачи.

Её слова прозвучали для него как приговор.

Видения прошлого «Анатолии» и обрывки будущего «Северного Моста» начали складываться для Артёма в единую, пугающую, фатальную картину. Он видел неотвратимую связь между ошибками, совершёнными здесь много лет назад, во время строительства и первых, засекреченных экспериментов с чёрным песком, и той глобальной катастрофой, которую готовил «Северный Мост». Это была не просто цепь случайностей. Это была… программа. Дьявольский алгоритм разрушения, запущенный давно, и теперь неумолимо приближающийся к своей кульминации.

Он понял, что «Северный Мост» – это не просто научный проект, не просто источник энергии или даже «машина времени». Это было нечто большее. Нечто, в чём сошлись человеческие амбиции, научная гордыня, государственные интересы и, возможно, влияние той самой древней, чужеродной воли, что шептала ему через чёрный песок.

И он, Артём Гринев, оказался в самом эпицентре этой бури. Не пешкой. Не наблюдателем. А, возможно, тем самым детонатором, который должен был её запустить. Или тем, кто мог бы её остановить. Ценой собственной жизни. Или собственного рассудка.

В ту ночь ему приснился странный, тревожный сон. Он стоял посреди бескрайней пустыни, усыпанной чёрным, как сажа, песком. И этот песок медленно, неотвратимо поднимался, засыпая его с головой. Он чувствовал, как задыхается, как его тело тяжелеет, превращаясь в часть этой чёрной, безжизненной земли. И это одновременно пугало его до глубины души и приносило странное, извращённое чувство покоя. Словно он возвращался к своим истокам. К первозданному хаосу, из которого когда-то возникла и его собственная, искалеченная душа.

Глава 50: Ловушка Елены

Елена Черниговская была учёным до мозга костей… Её подозрения относительно Артёма Гринева усилились до предела после того, как Штайнер, с заметной нервозностью и почти суеверным страхом в глазах, доложил ей об аномальных показаниях датчиков в секторе-гамма, зафиксированных прошлой ночью. Кратковременный, но мощный всплеск неизвестной, крайне нестабильной энергии, совпавший по времени с предполагаемым «ухудшением самочувствия» Гринева и его необъяснимым, хотя и кратковременным, отсутствием в своём блоке. Официально это списали на очередной сбой оборудования, вызванный общей нестабильностью реактора, но Елена была не из тех, кто верит в удобные случайности.

К тому же, буквально накануне, разбирая очередную порцию оцифрованных архивов отца, она наткнулась на его последние, почти бредовые записи. Профессор Черниговский, незадолго до своей гибели, с нарастающей тревогой писал о «волосяных спиралевидных дефектах» в первичной структуре защитной оболочки реактора и их возможной катастрофической связи с нестабильностью монацитового композита при определённых резонансных частотах. Он даже упоминал о «парадоксальных темпоральных эффектах» и «возможности локального разрыва континуума». Слишком много совпадений. Артём, с его одержимостью этим сектором, с его странными видениями, явно знал или чувствовал больше, чем говорил. И она должна была это проверить. Не только ради науки. Ради контроля над ситуацией, которая, как она начинала понимать, выходила из-под чьего-либо контроля, включая её собственный