Мандала распада

Утро (или то, что он счёл утром в этой вневременной камере) началось с прихода Штайнера и Елены. Штайнер, обычно такой педантичный и собранный, выглядел уставшим и нервным, его руки слегка подрагивали, когда он раскладывал на столе какие-то распечатки. Елена, напротив, была сосредоточена и холодна, как никогда. В её глазах горел тот самый лихорадочный, почти нечеловеческий огонь, который Артём видел у неё в моменты наивысшего научного азарта или одержимости.

– Господин Гринев, – начал Штайнер, избегая его взгляда и откашливаясь, – нам предстоит… сложная процедура. «Протокол Омега», к которому мы приступаем, это… кульминация многолетних исследований профессора Черниговского и последующих разработок нашей группы. Его суть, если попытаться объяснить это на вашем, инженерном, языке, заключается в создании высокостабильного когерентного хроно-резонансного туннеля между энергоинформационным полем «Анатолии», усиленным свойствами монацитового композита, и… аналогичным полем комплекса «Северный Мост». Этот туннель, своего рода квантовый волновод, должен позволить нам, теоретически, осуществить точечное, сверхточное воздействие на… вероятностную структуру удалённых объектов. В вашем случае… – он запнулся, искоса взглянув на Елену, которая подтверждающе кивнула, – речь идёт о попытке не просто стабилизировать, а… «перезаписать» информацию на клеточном уровне организма вашего сына. Представьте, что каждая его клетка – это микроскопический резонатор. Мы попытаемся через «Омегу» настроить их на «здоровую» частоту, фактически, инициировать локальный откат повреждённых структур к их первоначальному, неповреждённому состоянию. Это… это балансирование на лезвии бритвы на уровне фундаментальных констант, Гринев. Малейшее отклонение, и мы можем вызвать не исцеление, а каскадную дезинтеграцию. Или… нечто ещё худшее, что мы даже не можем предсказать».

Штайнер говорил, и его голос, обычно уверенный и чёткий, сейчас звучал напряжённо, почти извиняюще. Артём слушал его вполуха, сознание, затуманенное препаратами и предчувствием новой боли, выхватывало лишь отдельные, пугающие слова: «…высокостабильный когерентный хроно-резонансный туннель…», «…квантовый волновод…», «…перезаписать информацию на клеточном уровне вашего сына…», «…локальный откат повреждённых структур…».

Хроно-резонансный туннель… Артём мысленно усмехнулся. Звучало как название аттракциона в парке ужасов. Только вместо весёлых визгов – его собственный, беззвучный крик агонии. Они собирались пробить дыру. Дыру во времени, в пространстве, в самой ткани мироздания. И использовать его, Артёма Гринева, как бурав. Как живой провод, по которому пустят ток такой чудовищной силы, что от него самого, скорее всего, останется лишь горстка пепла и обугленные воспоминания.

«…Это… это балансирование на лезвии бритвы на уровне фундаментальных констант, Гринев, – голос Штайнера дрогнул, и он поправил очки. – Малейшее отклонение, и мы можем вызвать не исцеление, а каскадную дезинтеграцию. Или… нечто ещё худшее, что мы даже не можем предсказать».

Лезвие бритвы… Да, именно так. Только лезвие это было приставлено к его горлу. И к хрупкой жизни Максима. Всё остальное – эти наукообразные термины, эти сложные схемы на мониторах, эта стерильная белизна лаборатории – лишь декорации, призванные скрыть простую, ужасающую правду: они снова собирались использовать его, как инструмент, не заботясь о том, что от этого инструмента останется. И он снова позволит им это сделать. Потому что другого выбора у него не было.

Елена, стоявшая чуть поодаль, вмешалась своим ровным, холодным голосом, словно почувствовав его внутреннее сопротивление:

– Мой отец рассчитал эти параметры с предельной точностью, Артём. Да, риски существуют. Но потенциал… он безграничен.

Потенциал… Артём стиснул зубы. Потенциал для чего? Для её научного триумфа? Для безумных амбиций Крутова? Или для того, чтобы окончательно стереть его с лица земли?

– Да, риски существуют. Но потенциал… он безграничен. Ваша роль, Гринев, – продолжил Штайнер, стараясь придать голосу уверенность, – служить не только биологическим резонатором, но и своего рода «квантовым корректором». Ваша сознательная фокусировка, ваш дар, должны предотвратить преждевременную декогеренцию этого запутанного состояния и удержать канал от коллапса в неконтролируемую сингулярность.

Артём слушал, и за этой словесной эквилибристикой он, инженер, привыкший к чётким схемам и расчётам, видел другое. Они собирались пробить дыру. Дыру во времени, в пространстве, в самой ткани мироздания. И использовать его, Артёма, как бурав. Как живой провод, по которому пустят ток такой чудовищной силы, что от него самого, скорее всего, останется лишь пепел. «Воздействие на вероятностную структуру…». Красиво сказано. А по сути – игра в Бога с неизвестными правилами и заведомо проигрышным для него финалом. И всё это – якобы ради Максима. Эта мысль жгла его изнутри сильнее любого предполагаемого «квантового волновода».

– Канал… куда? Или… зачем? – хрипло спросил Артём, его голос был чужим, безжизненным.

– Теоретически, – Штайнер сглотнул, поправляя очки, – это канал, способный модулировать локальные вероятностные линии. Господин Крутов… он верит, что через этот канал можно будет осуществить точечное воздействие… скажем так, «коррекцию» определённых нежелательных событий. В вашем случае… – он снова запнулся, и Артём понял, что ему тяжело произносить эти слова, – речь идёт о попытке стабилизировать и, возможно, обратить вспять патологические процессы, происходящие в организме вашего сына. Путём… путём создания локализованного «временного эха» или «отката» на клеточном уровне. Это крайне рискованная гипотеза, но…

«Коррекция событий… Перезапись реальности… Временной откат…» Эти слова, произнесённые сухим, научным тоном Штайнера, звучали как чистое безумие, как выдержка из фантастического романа, а не как план реального медицинского или научного вмешательства.

– Ваша роль, Гринев, – продолжил Штайнер, стараясь придать голосу уверенность, – служить не только биологическим резонатором, но и своего рода «квантовым корректором». Ваша сознательная фокусировка, ваш дар, должны предотвратить преждевременную декогеренцию этого запутанного состояния и удержать канал от коллапса в неконтролируемую сингулярность. Малейшая ошибка в этой калибровке, малейший сбой в синхронизации или вашей… психоэмоциональной концентрации, – он сделал особое ударение на последних словах, – и этот канал может превратиться в неконтролируемый разрыв, временную сингулярность с абсолютно непредсказуемыми последствиями. Поэтому, – он, наконец, посмотрел Артёму прямо в глаза, и в его взгляде читался не только научный интерес, но и плохо скрываемый, почти животный страх, – от вас требуется полное содействие и максимальная отдача. Ставки… они не просто высоки, они абсолютны.

Елена всё это время молча наблюдала, её лицо оставалось непроницаемым. Лишь когда Штайнер закончил, она добавила своим ровным, холодным голосом:

– Ты должен будешь не просто «чувствовать», Артём. Ты должен будешь «направлять». Твоё сознание, твой дар – это камертон, по которому мы будем настраивать всю систему. Любое отклонение, любой сбой в твоём восприятии – и всё полетит к чертям. Помни об этом.

После инструктажа началась сама подготовка, превратившая Артёма из человека в объект. Его отвели в соседнее помещение, ярко освещённое, наполненное сложным, пугающим оборудованием. Двое техников в стерильных халатах, чьи лица были скрыты масками, действовали быстро и деловито. Ему велели раздеться до пояса. Затем на его кожу начали наносить какой-то липкий, холодящий гель, и к нему один за другим стали прикреплять датчики. Десятки тонких проводов, как ядовитые змеи, тянулись от его тела к панелям сложного оборудования, мигающего разноцветными огнями. Датчики были везде: на голове, на висках, на груди, на запястьях – особенно тщательно один из техников закрепил сенсор прямо на его старом шраме-спирали, словно это место имело особое значение. Артём чувствовал себя насекомым, попавшим в паутину, или жертвой на алтаре неведомого, жестокого божества. Каждый холодный прикосновение металла к коже отзывалось в нём волной отвращения и бессилия.

Ему ввели что-то в вену – он не успел спросить, что это, лишь почувствовал короткий укол и почти сразу же – странное, искусственное спокойствие, смешанное с лёгким головокружением. Мысли стали вязкими, страх притупился, но не исчез, а лишь ушёл куда-то вглубь, затаился, как хищник перед прыжком.

Наконец, его подвели к центральному объекту этой пыточной лаборатории – к креслу. Это было не просто кресло, а скорее сложный гибрид медицинского ложа и пилотского кокпита, сделанный из тёмного, неизвестного ему материала, испещрённый разъёмами и индикаторами. Его усадили, или, вернее, почти уложили в него, зафиксировав руки и ноги мягкими, но прочными ремнями. Над головой нависал полусферический шлем, который с тихим шипением опустился, закрыв ему обзор и погрузив в полумрак, нарушаемый лишь слабым свечением каких-то внутренних дисплеев перед глазами. Он был полностью обездвижен, лишён контроля над собственным телом, отдан во власть машин и людей, чьи цели были ему чужды и враждебны.

Елена вошла в зал, когда последние приготовления были почти завершены. Она теперь тоже была в белом стерильном халате, и это придавало ей ещё большую отстранённость, почти нечеловеческую сосредоточенность. Она подошла к креслу, проверила крепления, взглянула на показатели приборов, подключённых к Артёму. Её прикосновения были деловыми, лишёнными какой-либо теплоты или сочувствия.

– Как ты себя чувствуешь, Артём? – спросила она, её голос, усиленный акустикой шлема, звучал глухо и отстранённо.

– Как лабораторная крыса, – хрипло ответил он.

На её губах мелькнула тень усмешки, но тут же исчезла.

– Это необходимо. Твоя безопасность – наш приоритет, – солгала она без малейшего изменения в голосе. – Тебе нужно быть максимально расслабленным и одновременно предельно сконцентрированным. Любое эмоциональное колебание может исказить… – она запнулась, подбирая слова, – …резонансную картину. Мы должны получить чистый сигнал.

Артём молчал. Его искажённый дар, усиленный препаратами и предчувствием, кричал ему о её лжи, о её скрытых мотивах, о той бездне амбиций, что скрывалась за этим холодным, профессиональным фасадом. Но что он мог сделать? Он был в ловушке.

Елена наклонилась ближе, так, что её лицо оказалось почти вплотную к прозрачному забралу его шлема. Её глаза, тёмные и глубокие, изучали его.

– Держись, Артём, – прошептала она так тихо, что это мог услышать только он. В её голосе на мгновение проскользнула какая-то странная, почти человеческая нотка – то ли отчаяние, то ли предупреждение. – Ради Максима. И ради… всего остального, что ещё можно спасти. Не подведи меня. Слишком многое поставлено на карту.

Затем она так же быстро отстранилась, её лицо снова стало непроницаемой маской. Она кивнула Штайнеру, который стоял у главного пульта управления, и отошла в сторону, заняв позицию наблюдателя.

В зале воцарилась напряжённая, почти звенящая тишина, нарушаемая лишь мерным писком медицинских мониторов, отслеживающих его состояние, да приглушёнными, отрывистыми командами техников, проверяющих последние параметры. Артём чувствовал, как его сердце бешено колотится в груди, несмотря на введённые препараты. Чувство неотвратимости, смешанное с глухим, первобытным страхом перед неизвестностью, нарастало с каждой секундой.

Он закрыл глаза, пытаясь отстраниться от происходящего, но перед его внутренним взором тут же возник образ Максима – его смеющееся лицо, его тоненькие ручки, тянущиеся к нему. «Папа, это твоя дорога?» – снова услышал он в памяти голос сына. А потом – Лида, её алый шарф, её печальные, всезнающие глаза. Он мысленно прощался с ними, просил у них прощения за всё – за то, что не смог уберечь, за то, что снова ступил на этот проклятый путь, за то, что стал тем, кем стал.

Из полумрака шлема он видел, как Штайнер и его команда склонились над пультами, их лица были бледны и сосредоточены. Даже Елена, стоявшая чуть поодаль, казалась напряжённой, её пальцы нервно теребили какой-то датчик. В воздухе пахло озоном и ожиданием. Ожиданием чуда или катастрофы.

– Система готова к инициализации «Протокола Омега», – доложил один из техников механическим голосом.

Штайнер поднял руку.

– Инициализация по готовности… Пять… четыре… три…

На слове «три» Артём почувствовал это. Сначала – едва заметная вибрация, прошедшая по всему телу, словно гигантское сердце «Анатолии» сделало первый, пробный удар в новом, чудовищном ритме. Затем – резкий, оглушающий гул, который, казалось, исходил не снаружи, а рождался прямо у него в голове, вытесняя все мысли, все чувства. Мир перед его глазами, видимый через внутренние дисплеи шлема, исказился, поплыл, покрылся разноцветной рябью.

Он ощутил, как через него, через каждую клетку его тела, начинают проходить невидимые, но невероятно мощные энергетические потоки. Это было не похоже ни на что, что он испытывал раньше. Его сознание словно растягивали в разные стороны, истончали, пытаясь разорвать на части. Он попытался закричать, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип.

Приборы вокруг него взбесились, их писк превратился в непрерывный, истерический вой. Он слышал сквозь нарастающий гул обрывки испуганных криков техников:

– Нестабильность! Резонансный пик! Он не выдерживает!

Глаза Артёма закатились. Его тело в кресле выгнулось дугой, ремни натянулись, готовые лопнуть. Из глубины его существа, из самого центра его ломающегося «я», вырвался беззвучный крик ужаса и боли. Он падал. Падал в бездонную, ревущую пропасть, в самое сердце «Протокола Омега», и эта бездна уже раскрывала ему свои объятия. Мандала распада начала свой последний, самый страшный оборот.

Глава 45. В Сердце Омеги

На слове «три» мир для Артёма взорвался. Оглушающий, нечеловеческий гул, казалось, разорвал не только его барабанные перепонки, но и саму ткань его сознания. Мощнейший энергетический поток, невидимый, но почти осязаемый, хлынул через него, как раскалённая лава, выжигая остатки мыслей, воли, самого себя. Кресло под ним завибрировало с такой силой, что, казалось, вот-вот рассыплется на атомы. Свет перед глазами, проецируемый внутренними дисплеями шлема, превратился в слепящий, пульсирующий хаос цветов и форм, от которого его мозг готов был взорваться.

Боль. Она была везде. Не та привычная, ноющая боль от его дара или мигреней. Эта была иной – всепоглощающей, разрывающей, словно его душу натягивали на невидимые дыбы, пытаясь вывернуть наизнанку. Его сознание растягивалось, истончалось, теряло очертания, превращаясь в кричащий сгусток агонии. Перед его внутренним взором, уже не подчиняющимся ему, замелькали образы – не просто видения, а целые пласты искажённой реальности, накладывающиеся друг на друга, смешивающиеся в чудовищный, безумный калейдоскоп. Он видел себя одновременно ребёнком в Бурятии, бегущим от тени грузовика, и стариком, умирающим в одиночестве на руинах «Анатолии». Он видел лицо Максима, распадающееся на мириады светящихся частиц, и глаза Лиды, полные вечной, ледяной скорби. Время потеряло смысл, пространство искривилось. Он был нигде и везде, никем и всеми сразу. Он чувствовал, как его «я», его личность, то хрупкое, что он ещё пытался сохранить, растворяется в этом ревущем океане энергии и хаоса.

Его тело билось в конвульсиях, ремни, фиксирующие его в кресле, врезались в кожу, но он почти не чувствовал этого. Приборы, подключённые к нему, должно быть, сходили с ума, фиксируя этот предсмертный танец его нейронов.

В ярко освещённом зале управления царила паника, тщательно скрываемая за маской профессиональной суеты. Десятки мониторов, отражавших параметры «Анатолии», «Северного Моста» (связь с которым была установлена лишь частично и работала с перебоями) и, главное, биометрические данные Артёма, мигали красными аварийными сигналами.

– Резонанс не стабилизируется! – выкрикнул один из техников, его голос срывался от напряжения. – Энергетические пики превышают все допустимые нормы! Мы его теряем!

Штайнер, бледный, как полотно, с каплями пота на лбу, метался между пультами, отдавая отрывистые, почти панические команды.

– Снизить модуляцию на пятом контуре! Увеличить мощность стабилизирующего поля! Чёрт возьми, почему нет отклика от «Моста»?!

Елена, стоявшая рядом с ним, сначала наблюдала за показаниями с напряжённым, почти хищным интересом, словно перед ней разворачивался самый захватывающий эксперимент в её жизни. Но по мере того, как хаос нарастал, как графики на экранах превращались в безумные зигзаги, а из динамиков, транслирующих состояние Артёма, доносился сдавленный, нечеловеческий хрип, на её лице появилось выражение, близкое к страху.

– Ганс, амплитуда хроно-резонанса слишком велика! – её голос прорезал шум. – Его нейронная сеть не выдерживает такой нагрузки! Мы рискуем вызвать каскадный коллапс всего поля! Снижай мощность!

– Я пытаюсь! – огрызнулся Штайнер. – Но система… она словно живёт своей жизнью! И Гринев… он сам генерирует эти всплески!

В этот момент по селекторной связи раздался ледяной, лишённый эмоций голос Крутова, который, очевидно, следил за экспериментом из своего кабинета или другого, более безопасного места:

– Доктор Штайнер, Елена Викторовна, доложите обстановку. Мне нужны результаты, а не ваши панические отчёты. Продолжайте по протоколу. Любой ценой.

Слова Крутова были как удар хлыста, но они уже не могли изменить того, что происходило. Артём, вместо того чтобы быть «стабилизатором» и «камертоном» для «Протокола Омега», сам стал его главной проблемой, его детонатором. Его искажённый, перенастроенный контактом с разломом дар, усиленный чудовищной энергией эксперимента, вырвался из-под контроля.

Страх, боль, его неразрешённая вина, его глубинная связь с чёрным песком и с той трещиной в бытии – всё это теперь транслировалось через него в систему, порождая неконтролируемые энергетические флуктуации. Он невольно мешал синхронизации «Анатолии» и «Северного Моста», превращая их предполагаемый гармоничный «дуэт» в какофонию разрушения.

Но самым страшным было не это. Хаотичные, рваные образы, бушевавшие в агонизирующем сознании Артёма, каким-то немыслимым, дьявольским образом начали просачиваться вовне, материализуясь не только в его криках, но и на бесстрастных экранах мониторов. На главных дисплеях, где должны были отображаться сухие графики и параметры системы, замелькали призрачные силуэты девочки в алом шарфе, обугленные зёрна, вращающиеся спирали, похожие на мандалы распада, и зияющая тьма разлома, из которой, казалось, на них смотрели невидимые, древние глаза.

– Что за чёрт?! – выкрикнул один из инженеров, отшатнувшись от своего пульта, словно оттуда пахнуло могильным холодом. – Это… это не данные! Откуда эти образы?! Система визуализации взломана? Или… или это сам реактор их генерирует?!

Штайнер, бледный, как полотно, закричал, его голос сорвался на фальцет:

– Экранирование поля не держит! Его мозговая активность… она генерирует когерентные пси-темпоральные флуктуации такой чудовищной мощности, что они пробивают все слои защиты и напрямую интерферируют с системами визуализации! Это… это невозможно! Ни одна теория этого не предсказывала!

Елена, с ледяным блеском в глазах, пробормотала, скорее для себя, но её слова, усиленные микрофоном, разнеслись по залу:

– Чёрный песок… он действует как пси-резонатор… как усилитель его ментальных проекций, превращая их в… почти физическую, информационную силу. Отец предполагал такую возможность… «сознание как полевая структура, способная к прямому взаимодействию с экзотической материей» …

Один из инженеров, в панике указывая на датчики активной зоны реактора, закричал, его голос дрожал от ужаса:

– Смотрите! Сигнатура монацита… она меняется синхронно с этими… образами! Активность нейтронных потоков скачет! Реактор… он становится частью его сознания! Или его кошмара!

Это было не просто влияние на электронику. Это был прямой, почти мистический резонанс между истерзанным разумом Артёма, древней, пробудившейся силой чёрного песка и сердцем атомного монстра, который они пытались превратить в машину времени. И эта адская симфония грозила разорвать не только их оборудование, но и саму реальность.

В момент, когда Артём уже был на грани полного распада сознания, когда его «я» почти растворилось в этом огненном вихре, он снова услышал его. Голос из Разлома. Теперь он был громче, настойчивее, он пробивался сквозь рёв энергий, сквозь его собственную боль.

«Глупец… они используют тебя… они ведут тебя к гибели… Отдайся мне… Позволь мне управлять потоком… Только я могу провести тебя через это… Только я могу дать тебе то, что ты действительно хочешь… Силу… Спасение… Месть… Откройся мне полностью… Стань мною…»

Голос манил, искушал, предлагая иллюзию контроля над этим безумием. Но Артём, даже в этом состоянии, на каком-то глубинном, инстинктивном уровне почувствовал ещё большую угрозу. Это было не спасение, это было поглощение. Он попытался сопротивляться, оттолкнуть это влияние, собрать остатки своей воли в кулак. И это его внутреннее сопротивление, эта борьба на грани бытия и небытия, породила в системе «Омега» новый, ещё более чудовищный всплеск энергии.

– Коллапс! – закричал Штайнер, его лицо исказилось от ужаса. – Основной канал дестабилизирован! Реактор… мы теряем контроль над реактором!

Елена бросилась к главному пульту.

– Крутов! Олег Владимирович! Мы должны немедленно прервать протокол! – кричала она в микрофон селектора. – Иначе будет катастрофа! Мы потеряем и его, и станцию!

Ответа не последовало, или он потонул в нарастающем вое сирен и писке аварийных датчиков.

– К чёрту его! – Елена с силой ударила по панели аварийного отключения. – Штайнер, ручное прерывание синхронизации! Немедленно!

С оглушительным скрежетом и серией мощных электрических разрядов, пробежавших по всему оборудованию, «Протокол Омега» был прерван. Мощность резко упала, гул сменился тревожной, пульсирующей тишиной, нарушаемой лишь воем аварийных систем и прерывистым дыханием людей в зале.

Артём обмяк в кресле, его голова безвольно свесилась на грудь. Он был без сознания, или, может быть, где-то за гранью сознания. Медицинские мониторы всё ещё пищали тревожно, но уже не так истерически, показывая критически низкие, но пока ещё не нулевые показатели жизнедеятельности. На его бледном, осунувшемся лице застыла маска нечеловеческого страдания и запредельной усталости. Ожог от обугленного зерна на его ладони, который он инстинктивно сжимал всё это время, казалось, стал темнее, почти чёрным, и от него исходил слабый, едва уловимый запах гари.

Елена и Штайнер, оттолкнув техников, бросились к нему. Штайнер лихорадочно проверял его пульс, Елена пыталась привести его в чувство, хлопая по щекам. В их глазах был уже не научный интерес, а плохо скрываемый ужас от того, что они едва не совершили, и от того, во что они превратили этого человека.

– Живой… пока живой, – прохрипел Штайнер, отнимая пальцы от его шеи.

Елена смотрела на неподвижное лицо Артёма, и в её взгляде впервые за долгое время промелькнуло что-то похожее на растерянность или даже запоздалое раскаяние. Эксперимент провалился. Или это была лишь временная отсрочка перед ещё более страшным погружением? И что успел «принести» с собой Артём из этой агонии в сердце «Омеги»? Какие новые демоны теперь поселились в его истерзанной душе? Ответы на эти вопросы висели в тяжёлом, наэлектризованном воздухе разрушенной лаборатории, как предвестники новых, ещё более мрачных событий.

Глава 46. Пепел Надежды и Новые Цепи

Сознание возвращалось к Артёму медленно, неохотно, словно вытягивая его из глубокой, чёрной воды, где не было ни боли, ни мыслей – только безмолвное небытие. Первым прорвался звук – мерное, назойливое пиканье какого-то прибора. Затем – запах, острый, стерильный, запах медикаментов и чего-то ещё, неуловимо знакомого, похожего на озон после грозы. Он попытался открыть глаза, но веки были тяжелы, как свинцовые плиты. Когда ему это, наконец, удалось, мир предстал перед ним расплывчатым, смазанным пятном света.

Постепенно зрение сфокусировалось. Он лежал на узкой койке в небольшом, ярко освещённом помещении, похожем на больничную палату. Рядом стояла капельница, тонкая трубка уходила ему в вену. Во всём теле ощущалась тупая, изматывающая боль, словно его долго и методично избивали. Голова гудела, каждый удар сердца отдавался пульсацией в висках. Он попробовал пошевелить рукой – получилось, но с огромным трудом. Ладонь, где он сжимал обугленное зерно во время того кошмара, горела особенно сильно. Он с трудом разжал пальцы – на коже, вокруг старого ожога, теперь расползалось уродливое, тёмно-багровое пятно, словно там проступила внутренняя гематома или яд.