Мандала распада

Эта потеря, такая незначительная на фоне глобальных угроз, стала для него последней каплей. Мысль о Максиме, о том, что эта бусина каким-то мистическим образом была связана с ним, не давала покоя. Он должен был увидеть сына. Убедиться, что с ним всё в порядке. Плевать на Крутова, плевать на Елену, плевать на все предостережения.

Он выскользнул из лаборатории, как тень, воспользовавшись суматохой, связанной с подготовкой к отъезду. Он знал, где Ольга обычно гуляет с Максимом в это время – тот самый парк на Крестовском.

Ольга встретила его у входа с ледяной враждебностью. Её лицо было бледным, под глазами залегли тени.

– Что тебе нужно, Артём? – её голос был тихим, но в нём звенела сталь. – Я же просила тебя…

– Я должен увидеть Максима, – перебил он. – Всего на несколько минут. Пожалуйста, Оля.

Она долго смотрела на него, потом тяжело вздохнула.

– Хорошо. Но если ты хоть чем-то его напугаешь…

Максим играл у песочницы. Увидев отца, он на мгновение замер, а потом с радостным криком бросился к нему. Артём подхватил его на руки, прижимая к себе так сильно, что мальчик засмеялся.

– Папа, ты пришёл! А я… а я нашёл камушек! Смотри!

Максим разжал маленький кулачок. На его ладошке, среди обычных серых камешков, лежала она. Тридцать седьмая бусина. Треснутая, знакомая до боли. Но что-то в ней было не так. Трещина, казалось, стала глубже, а сама бусина… она словно слабо, едва заметно пульсировала тусклым светом, как уголёк в догорающем костре.

Артём замер. Как? Как она могла здесь оказаться? Это было невозможно.

– Где ты её нашёл, сынок? – его голос дрогнул.

– Там, – Максим неопределённо махнул ручкой в сторону кустов. – Она красивая. Я её тебе подарю.

Иррациональный страх сковал Артёма. Эта бусина… она была частью его проклятия. Она не должна быть у Максима. Он чувствовал, что это неправильно, опасно.

– Спасибо, малыш, – он постарался улыбнуться. – Но это моя бусинка. Давай я её заберу, а тебе куплю много других, красивых.

Он протянул руку, чтобы взять бусину. Максим надул губы.

– Неть! Моя!

Ольга, заметив напряжение, подошла ближе.

– Артём, не отнимай у него. Это просто камушек.

Но Артём уже не слышал её. Он видел только бусину в руке сына, и его охватило почти животное желание вернуть её себе, вырвать из этого чистого, невинного мира. Он снова потянулся к руке Максима.

В тот момент, когда его пальцы коснулись бусины, он почувствовал резкий, болезненный разряд, словно его ударило током. Перед глазами на мгновение вспыхнула ослепительная спираль, и он увидел – Лиду, Ольгу, Максима, всех, кого он любил, затянутых в эту кровавую воронку.

А потом… потом Максим обмяк в его руках. Его глаза закатились, личико стало мертвенно-бледным. Он перестал дышать.

– Максим! Сынок! – истошный крик Ольги разорвал тишину парка. Она бросилась к мальчику, пытаясь нащупать пульс, делая ему искусственное дыхание. – Что ты наделал?! Что ты с ним сделал?!

Артём стоял, как громом поражённый, его рука сжимала треклятую бусину. Она была ледяной, как осколок смерти.

Ольга подняла на него безумные, полные слёз и ненависти глаза.

– Ты проклял его! – закричала она, её голос срывался. – Своими видениями, своими играми со временем! Убирайся! Никогда больше не подходи к нему! Ты убийца!

Она рыдала, склонившись над безжизненным тельцем сына, вызывая скорую.

Артём смотрел на эту сцену, и его мир рухнул окончательно. Максим… Нет… Этого не может быть… Я… я убил его? Мой дар… это не дар, это чума, которая пожирает всё, что я люблю. Лида… Ольга… теперь Максим… Доржо был прав. Я строю ад. И теперь я сам в нём.

Он – воплощение горя и вины, стоял с проклятой бусиной в руке, не в силах пошевелиться, не в силах дышать, пока сирена скорой помощи, приближаясь, выла ему смертный приговор.

Глава 29. Свинцовое небо

После трагедии с Максимом, впавшим в кому после того, как Артём коснулся проклятой тридцать седьмой бусины, мир для него окончательно рухнул. Ольга, обезумевшая от горя, добилась запрета на его приближение к сыну. Полицейское расследование, хоть и не нашло прямых улик его вины в случившемся с медицинской точки зрения, оставило на нём клеймо человека, приносящего несчастье. Он был сломлен, раздавлен чувством вины, превратившись в тень самого себя.

Именно в этот момент, когда Артём находился на самом дне отчаяния, снова появился Олег Крутов. Его появление не было неожиданным, скорее, неотвратимым, как приход палача.

– Трагично, Артём Николаевич, очень трагично, – голос Крутова был лишён всякого сочувствия, в нём сквозил лишь холодный расчёт. – Но, возможно, ещё не всё потеряно. Для вашего сына. И для вас.

Крутов намекнул, что его связи и ресурсы могут обеспечить Максиму лучшее лечение, доступ к экспериментальным методикам, которые могли бы вывести мальчика из комы. Цена была озвучена без обиняков: полное и безоговорочное сотрудничество Артёма. Поездка на АЭС «Анатолия» в Турцию, использование его «дара» для нужд государства.

Выбора у Артёма не было. Цепляясь за призрачную соломинку надежды Перелёт в Стамбул прошёл как в бреду. По прибытии Артёма не просто поселили в служебный корпус АЭС «Анатолия»; его немедленно окружили плотной, почти удушающей «опекой». Двое молчаливых, крепко сложенных мужчин в штатском, представившиеся его «ассистентами-кураторами от господина Крутова», не отходили от него ни на шаг. Его комната, аскетичная и безликая, наверняка прослушивалась – об этом говорил едва заметный щелчок в телефонной трубке и то, как внимательно «кураторы» следили за каждым его словом, каждым жестом. Любая попытка выйти за пределы строго очерченной зоны или задать «лишний» вопрос пресекалась вежливо, но непреклонно. Он был пленником в золотой клетке, ценным инструментом, который следовало держать под строгим контролем.

Его «работа» началась почти сразу. Главный инженер проекта, педантичный немец Штайнер, чьи глаза за толстыми линзами очков скрывали смесь научного любопытства и плохо скрываемого страха, объяснил задачу: «неконтактное сканирование энергоблока с использованием ваших… уникальных сенсорных способностей». Каждое «сканирование» проходило под бдительным надзором, после чего следовал детальный допрос о мельчайших деталях его видений.

Приближение к активной зоне реактора, даже через многометровые слои бетона и свинца, вызвало у Артёма мощнейший, почти болезненный резонанс. Мир вокруг исказился, звуки превратились в оглушающий гул, цвета – в слепящие вспышки. И тогда он увидел.

Реактор «Анатолия» открылся ему не как сплетение труб и бетона, а как живое, дышащее сердце исполинского божества, пульсирующая мандала немыслимых энергий. Её слои, сотканные из призрачного света, вибрирующей силы и клубящихся теней, медленно вращались, затягивая в свой гипнотический танец. Он чувствовал, а не видел, как внешний покров излучает глухое, древнее сияние, словно сам металл помнил жар звёзд, из которых родился. А глубже, сквозь эту первозданную мощь, пробивалось иное свечение – трепетное, ярко-синее, словно душа самого времени билась в этой сердцевине, рвалась наружу или, наоборот, засасывала в себя окружающее пространство. И в самом центре – ослепительно белое, невыносимо яркое ядро, похожее на зияющую пустоту, точку сингулярности, где все законы физики теряли смысл. Эта космическая мандала была неразрывно связана с ним, с его кровоточащим шрамом, с невинным рисунком Максима, с алым шарфом Лиды, с мудростью Доржо и одержимостью Елены – все они были лишь мельчайшими песчинками в этом чудовищном узоре распада и, возможно, творения.

Видение оборвалось так же резко, как и началось. Артём пришёл в себя на полу контрольного зала, его била дрожь, из носа снова текла кровь. Штайнер и люди Крутова смотрели на него со смесью опасения и профессионального интереса.

– Что вы видели, Гринев? – голос Крутова, появившегося словно из ниоткуда, был требовательным.

Артём молча покачал головой. Он не мог, не хотел облекать этот ужас в слова.

Через несколько дней на станции начались странности. Приборы стали фиксировать необъяснимые скачки температуры в активной зоне, аномальные показания нейтронных датчиков, появление неизвестных энергетических сигнатур. Инженеры, большинство из которых были людьми Крутова, пытались скрыть это, но слухи уже поползли.

Во время одной из плановых проверок, когда пришлось вскрывать один из вспомогательных отсеков системы охлаждения первого контура, примыкающий непосредственно к активной зоне, рабочие наткнулись на нечто, повергшее всех в шок. Внутри, на металлических конструкциях, толстым слоем лежал чёрный, маслянистый песок.

Штайнер, бледный, но собранный, долго рассматривал странное вещество через защитное стекло взятого образца.

– Поразительно, – пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к окружающим. – Это очень похоже на… экспериментальный композит «Монацит-Гамма-7». Его следовые количества, по настоянию группы профессора Черниговского, закладывались в некоторые термостойкие матрицы ещё на этапе строительства этого блока. Официально – для исследования долговременной нейтронной устойчивости и пассивного поглощения экзотических частиц. Но ходили слухи… – он покосился на людей Крутова, понизив голос, – что Черниговский видел в этом монаците из особого месторождения нечто большее. Он называл его «резонатором нулевых флуктуаций» и верил, что в определённых полях он может проявлять… аномальные свойства. Но он должен был оставаться инертной частью структуры, а не выделяться в таком виде и количестве!

Артём слушал, и ледяной холод сковал его изнутри. Черниговский. Отец Елены. И снова этот проклятый чёрный песок, который, как он теперь понимал, был не случайной грязью, а сознательно внедрённым, тайным компонентом этой адской машины.

Позже, когда ему удалось на несколько минут остаться наедине с Еленой (которая, как оказалось, тоже была негласно переброшена в Турцию и имела свою, отдельную от Крутова, зону исследований на территории АЭС), она подтвердила его догадки, её глаза горели фанатичным огнём.

– Тот чёрный песок… это ключ, Артём! – прошептала она, нервно оглядываясь. Татуировка-мандала на её плече, которую Артём мельком увидел под расстёгнутым воротом её комбинезона, казалась темнее обычного. – Отец верил, что «Анатолия» – это не просто генератор энергии. Её уникальная многослойная конструкция активной зоны, которую он рассчитывал, должна была создавать не просто защитное поле, а… 'хроно-резонансную камеру'. Он предполагал, что можно генерировать поля такой конфигурации и интенсивности, которые способны локально воздействовать на квантовую пену, на саму структуру пространства-времени, вызывая микроскопические, но управляемые флуктуации. А монацитовый песок… он считал его 'катализатором этих флуктуаций' или 'стабилизатором временных петель'. Он называл его 'конденсатором кармы', потому что верил, что он может как накапливать, так и высвобождать 'отпечатки' ключевых событий или сильных волевых импульсов. То, что они его нашли… это значит, процесс уже идёт. И мы должны его возглавить, а не Крутов!

Артём смотрел на неё, потом на свои руки, на которых, как ему казалось, остались невидимые частицы этого песка. Он чувствовал свою глубинную, смертельную связь с этим веществом, с реактором, с надвигающейся катастрофой. И слова Доржо о «чёрном прахе предыдущих кальп» звучали в его голове как похоронный колокол.

Свинцовое небо над АЭС «Анатолия» казалось ему отражением той тьмы, что клубилась внутри реактора и внутри него самого. Мандала распада начала свой последний, самый страшный оборот.

Глава 30. Сожжение

После кошмарного открытия на АЭС «Анатолия» – чёрного песка, который оказался не случайной примесью, а сознательно заложенным компонентом адской машины, песка, который, как он теперь был уверен, нёс в себе частицу его собственного проклятия и был ключом к безумным теориям отца Елены, – Артём почувствовал, что достиг точки невозврата. Видение реактора-мандалы, пульсирующего в унисон с его собственными страхами, слова Елены о «хроно-резонансной камере» и «конденсаторе кармы» не выходили из головы. Он больше не мог обманывать себя: его дар был не просто пассивным отражением грядущего, а активной, разрушительной силой, и он, Артём Гринев, был её невольным проводником, возможно, даже катализатором для этого проклятого песка.

Решение пришло внезапно, холодной, ясной ночью в его служебной комнате на территории АЭС, под свинцовым небом Турции, которое казалось продолжением его собственной души. Он должен был уничтожить прошлое. Сжечь всё, что связывало его с этим даром, с этой болью. Его дневники. Десятки потрёпанных тетрадей, исписанных за долгие годы его неровным, скачущим почерком. В них – первые детские видения, ужас от смерти Лиды, отчаянные попытки понять себя под руководством Доржо, боль от разрыва с Ольгой, кошмарные прозрения о судьбе Максима, анализ схем Елены, догадки о природе монацита и чёрного песка. Всё это было там – его страхи, его надежды, его безумие. Это было не просто прошлое, это был источник его проклятия, опасная информация, которая, попади она не в те руки, могла привести к ещё большим бедам.

Под покровом ночи, когда комплекс АЭС затих, освещаемый лишь холодным светом прожекторов, Артём выскользнул из своего корпуса. Он нашёл уединённое место на пустынном берегу моря, недалеко от периметра станции. Волны глухо бились о камни, ветер нёс солёные брызги. Здесь, под безразличным взглядом звёзд, он решил совершить свой ритуал.

Он собрал сухие ветки, обломки досок, выброшенные морем, и развёл небольшой костёр. Пламя нерешительно лизнуло дерево, потом разгорелось ярче, отбрасывая пляшущие тени на его измученное лицо.

Артём достал из рюкзака первую тетрадь. Обложка истёрлась, страницы пожелтели. Он раскрыл её наугад. Детские каракули, рисунки спиралей, описание первого видения грузовика… С тяжёлым вздохом он бросил тетрадь в огонь.

Пламя жадно пожирало его прошлое. Артём, находясь в каком-то трансе, почти ритуальном оцепенении, швырял тетрадь за тетрадью в огонь. Его движения были механическими, взгляд – пустым, устремлённым в корчащиеся на огне страницы, где его страхи, надежды и безумие превращались в чёрный пепел. Ветер, налетевший с моря, взметнул тучу искр и едкого дыма, на мгновение ослепив его, заставив отшатнуться и закашляться. Когда он снова смог видеть, костёр уже догорал, оставляя после себя лишь горстку тлеющих углей и горький запах гари.

Он устало опустился на холодный песок, чувствуя, как вместе с дымом улетучиваются и остатки его сил. Пересчитав обугленные остатки обложек, которые он машинально собирал в стопку рядом, он с ужасом понял – одной не хватает. Самой последней, исписанной здесь, на «Анатолии», его самыми свежими, самыми опасными догадками о «Северном мосте». Лихорадочно обшарил карманы, оглядел место вокруг костра. Пусто. Выпала по дороге, когда он, как лунатик, брёл к этому пустынному берегу, слишком поглощённый своим отчаянным решением? Унёс тот самый порыв ветра, пока он, задыхаясь от дыма, отвернулся? Или он просто не заметил, как обронил её в темноте, слишком погружённый в свой мрачный ритуал? Мысль о том, что его самые сокровенные и опасные размышления могли остаться где-то там, нетронутые огнём, холодной змеёй скользнула в его и без того истерзанную душу.

В это же время, в своей секретной лаборатории на территории АЭС, Елена Черниговская внимательно листала толстую, исписанную неровным почерком тетрадь… Она нашла то, что искала – наброски, схемы, анализ Артёмом теорий её отца, его интуитивное понимание принципов работы «хроно-резонансной камеры». И его догадки о «Северном Мосте», которые поразительно совпадали с некоторыми неопубликованными гипотезами её отца.

«Он умнее, чем я думала, – пронеслось у неё в голове. – И его дар… он действительно видит структуру. Он может быть ключом. Или помехой…»

Артём сидел у остывающего костра… И вдруг, среди серой массы, он заметил не до конца сгоревший, сложенный в несколько раз листок. Он осторожно развернул его. Это была не текстовая страница. На ней, его же рукой, была нарисована грубая, но узнаваемая схема. Несколько пересекающихся линий, какие-то условные обозначения, цифры, напоминающие координаты. И в центре – символ, который он видел на чертежах «Северного моста» в лаборатории Елены, и который теперь, после её объяснений, обрёл для него новый, зловещий смысл – возможно, это была схема взаимодействия тех самых «аномальных материалов» или конфигурация поля.

Он смотрел на этот обрывок, и новый ужас охватил его. Он думал, что сжёг прошлое, но оно оставило ему карту. Карту, ведущую в ещё более страшное будущее, к ещё одной машине, способной рвать ткань мироздания. И Елена… если она нашла его дневник, она тоже знает. Или скоро узнает. И её знание, помноженное на её одержимость, было страшнее любого оружия.

«Северный мост… – прошептал он, и ветер, налетевший с моря, подхватил его слова и унёс в свинцовую хмарь. – Я пытался уничтожить следы, но они сами ведут меня дальше».

Артём сжал в руке обрывок с картой. Пепел на его пальцах смешался с утренней росой и грязью, образуя новые, зловещие узоры. Он поднял голову и посмотрел на свинцовое небо. Оно не рухнуло. Оно просто висело над ним, тяжёлое, безразличное, как сама судьба, от которой, казалось, ему уже никогда не убежать. Игра не была окончена. Она только входила в свою самую страшную фазу.

В сердце шторма

Глава 31. Виза в ад

Свинцовое небо над АЭС «Анатолия» давило нещадно, отражаясь в мутных водах Средиземного моря, у берегов которого Артём совершил свой отчаянный ритуал сожжения прошлого. Пепел дневников ещё не остыл в его душе, а пропавшая тетрадь – с его самыми опасными догадками о «Северном мосте», о принципах работы «Анатолии» и о роли чёрного песка – жгла его невидимым клеймом. Он знал, что Елена её нашла. Это было очевидно по тому, как изменился её взгляд, по той новой, хищной уверенности, что сквозила в каждом её жесте. И теперь он ждал её хода.

Она появилась в его унылой служебной комнате на территории станции без стука, словно материализовавшись из теней, отбрасываемых массивными конструкциями реакторного блока. В руках она держала его же пропавшую тетрадь и тонкую папку.

– Я прочла, – начала Елена без предисловий, её голос был ровным, но в нём слышались новые, почти триумфальные нотки. Она положила его тетрадь на стол. – Твои догадки о «Северном мосте» … они поразительны, Артём. Твоё интуитивное понимание принципов, которые отец пытался сформулировать годами… Ты видишь структуру там, где другие видят лишь хаос. Особенно твои мысли о резонансе чёрного песка с определёнными конфигурациями поля – это почти дословно повторяет его неопубликованные гипотезы.

Артём молча смотрел на неё, потом на свою тетрадь. Чувство было двойственным: досада от того, что его самые сокровенные и опасные мысли теперь в её руках, и странное, извращённое удовлетворение от того, что кто-то, пусть даже Елена, понял его.

– Крутов использует тебя, Артём, – продолжила она, подходя ближе. – Использует как слепой инструмент, как расходный материал. Он никогда не поможет твоему сыну по-настоящему, потому что он боится того, что может породить «Анатолия», если её «разбудить» правильно. Его интересует только грубый контроль, подавление. Но я… я предлагаю тебе другой путь.

Она положила рядом с его тетрадью свою тонкую папку.

– Здесь не виза в другую страну, Артём, – её губы тронула слабая, хищная усмешка. – Здесь твой пропуск в самую суть того, что происходит. Предложение о сотрудничестве. Не как с подчинённым Крутова, а как с партнёром. Мы можем вместе использовать «Анатолию». Я – чтобы завершить дело отца, отомстить тем, кто его уничтожил, и получить доступ к его истинному наследию, к «Северному Мосту», который, как ты правильно предположил, не просто проект, а нечто гораздо большее. Ты – чтобы найти способ действительно помочь Максиму. Отец верил, что монацитовый песок, «заряженный» в такой «хроно-резонансной камере», как «Анатолия», и направленный волей «видящего», способен творить то, что официальная наука считает невозможным… влиять на саму матрицу жизни.

Артём смотрел на папку, потом на Елену. Сотрудничество. Партнёрство. Теперь это звучало не просто соблазнительно, а как единственный выход из тупика, в который его загнал Крутов. Но цена…

– И какова цена этого «партнёрства»? – спросил он, голос его был глух. Он уже знал ответ.

– Твой дар. Твои видения. Твоя уникальная связь с этим песком, с потоками времени, – ответила Елена, её глаза сверкнули. – Вместе мы сможем не просто реагировать на аномалии, а… направлять их. Использовать эту станцию как инструмент, как ключ. Ты ведь понимаешь, что без тебя, без твоей способности «чувствовать» и «направлять», все эти теории так и останутся теориями? А чёрный песок – просто опасной пылью?

Мучительные сомнения терзали Артёма. Записка Доржо, его предостережения… Но что ему оставалось? Крутов держал его на коротком поводке. Бездействие убивало его так же медленно, как и болезнь – сына. Елена предлагала действие, риск, но и призрачный шанс.

– Крутов… он не позволит, – произнёс Артём, скорее для себя, чем для неё.

– Крутов не всесилен, – усмехнулась Елена. – Особенно здесь, на «Анатолии», где у меня тоже есть свои… ресурсы. И он не знает всего, что знаю я. И что теперь знаешь ты.

Она кивнула на папку.

– Там некоторые выдержки из работ моего отца. И мои соображения по поводу «Северного моста» и его связи с «Анатолией». Прочти. Подумай. Но времени у нас мало. Крутов ускоряет подготовку к чему-то масштабному. Мы должны действовать первыми.

Елена вышла так же внезапно, как и появилась, оставив Артёма наедине с папкой и его разрывающими душу сомнениями. Он подошёл к столу, взял папку в руки. Она была тонкой, но казалась невероятно тяжёлой. Это был не просто отчёт или предложение. Это была метафорическая «виза» на следующий, ещё более глубокий круг ада, который он должен был принять или отвергнуть.

Он открыл папку, которую принесла Елена. Сложные схемы, которые теперь, после прочтения его собственных мыслей, выглядели более понятными. Формулы, описывающие взаимодействие полей и аномальных материалов. Выдержки из дневников профессора Черниговского, полные безумных, но притягательных идей о природе времени, энергии и сознания. И между строк, в недосказанности, Артём чувствовал колоссальный риск, бездну, в которую ему предлагали сделать шаг.

К утру решение созрело. Тяжёлое, выстраданное, полное дурных предчувствий, но единственно возможное в его положении. Он найдёт Елену. Он примет её предложение. Он шагнёт в эту бездну.

«Виза в ад» была принята. Теперь оставалось лишь заплатить по счетам, которые, он знал, будут непомерно высоки.

Глава 32. Прощание с прошлым

Решение сотрудничать с Еленой, принятое под свинцовым небом «Анатолии», не принесло Артёму облегчения. Наоборот, тяжесть выбора давила на плечи, смешиваясь с постоянной тревогой о Максиме. Он всё глубже погружался в безумные теории отца Елены, в планы использования «хроно-резонансной камеры» и «заряженного» чёрного песка, и понимал, что ступает на территорию, откуда нет возврата. Шёпот Доржо о «реакторах, меняющих карму» звучал в его голове не просто предостережением, а почти приговором. И чем яснее вырисовывались контуры их рискованного плана, тем сильнее становилось почти физическое желание услышать Ольгу. Не для того, чтобы оправдаться – он знал, что это невозможно, особенно сейчас. А чтобы… просто услышать. Узнать о сыне. И, может быть, в последний раз попытаться достучаться, сказать что-то, что не было сказано, даже если это будет лишь криком в пустоту.

Эта потребность зрела в нём несколько дней, глухая и настойчивая, пока не превратилась в одержимость. Он понимал всю глупость и опасность этой затеи. Связь из Турции, с территории секретного объекта, контролируемого людьми Крутова, могла быть легко отслежена. Но мысль о том, что он может больше никогда не услышать её голос, была невыносима.

Елена, заметив его состояние, или же преследуя свои цели – возможно, убедившись в его лояльности или просто желая иметь на него ещё один рычаг – предоставила ему такую возможность. «Есть один старый канал, – бросила она как-то вечером, передавая ему потёртый спутниковый телефон… – Десять минут, не больше. И никаких имён или конкретики. Понял?» Он кивнул…

Он укрылся в одном из заброшенных технических помещений… Дрожащими пальцами набрал знакомый до боли номер. Гудки – длинные, мучительные, как удары сердца. Он уже почти потерял надежду, когда на том конце провода раздался её голос. Усталый, напряжённый, но такой родной.