Мандала распада

Первый «разрыв реальности», пусть такой маленький, локальный, почти комичный, если бы не был таким пугающим, стал для Артёма зловещим предзнаменованием. Он не сомневался, что это связано с трещиной-спиралью. И, возможно, с его собственными, отчаянными попытками «достучаться» до неё, понять её природу. Он чувствовал, как его дар, его невольная связь с этим местом, с чёрным песком, с этой аномалией, могли спровоцировать или ускорить эти процессы. Чувство вины и ответственности за возможное будущее, за тот апокалипсис, который мог принести «Северный Мост», давило на него с новой, невыносимой силой.

Он снова и снова видел Лиду, её печальные, всезнающие глаза. И теперь в её взгляде ему чудился не только укор, но и отчаянное предупреждение.

Ночью, лёжа без сна в своей камере, Артём слушал гул «Анатолии». И он казался ему другим. В нём больше не было монотонности и безразличия. В нём слышались новые, угрожающие нотки – скрип, стон, едва различимый, глубинный треск, словно гигантское тело станции само содрогалось от боли или страха.

Это был лишь первый, слабый толчок. Предвестник. Если «Северный Мост» будет активирован, если «Протокол Омега» выйдет из-под контроля, то такие «разрывы», такие аномалии могут стать не локальными, а глобальными. Необратимыми.

Он должен был что-то предпринять. Пока не стало слишком поздно. Но что он мог сделать один против этой махины, против Крутова, против Елены, против самой искажающейся реальности, которая, казалось, уже начала свой медленный, неотвратимый распад?

Эта мысль не приносила ответа. Только холодное, липкое отчаяние. И ощущение, что он стоит на краю пропасти, а за спиной у него – вся тяжесть мира, который он, возможно, должен был спасти. Или окончательно уничтожить.

Глава 55: Доржо: Карма Реактора

После инцидента с левитирующим чайником и яростной отповедью Елены, которую он подслушал у кабинета Штайнера, Артём почти перестал выходить из своего блока. Мир за его пределами казался всё более враждебным, нестабильным, готовым в любой момент преподнести новый, пугающий сюрприз. Он чувствовал себя не просто заложником, а катализатором этого распада. Его дар, его невольная связь с трещиной-спиралью, его резонанс с чёрным песком – всё это, как он теперь с ужасом осознавал, могло быть причиной этих локальных «разрывов реальности».

Он сидел на краю койки, обхватив голову руками. «Анатолия» гудела под ним, над ним, вокруг него. Но теперь этот гул был иным. В нём слышались новые, тревожные нотки – едва различимый скрип, низкочастотная вибрация, от которой дрожали стены и ломило зубы. Словно гигантский, больной организм ворочался во сне, предчувствуя агонию. Артём видел кратковременные, почти неуловимые искажения пространства прямо в своей камере: на мгновение угол комнаты неестественно вытягивался, или предметы на столе слегка подрагивали, покрываясь рябью, как отражение в воде, по которой пустили камень. Никто другой этого не замечал. Или не хотел замечать. Но для Артёма это были предвестники. Предвестники хаоса, который он, возможно, сам и пробуждал.

Он достиг точки. Точки, за которой простиралось либо полное безумие, либо… что? Смерть? Забвение? Он не знал. Физическое истощение, постоянное нервное напряжение, моральные терзания – всё это слилось в один невыносимый ком. Он попытался медитировать, как когда-то, давным-давно, учил его Доржо. Сел, скрестив ноги, попытался сосредоточиться на дыхании. Но его ум, как обезумевшая обезьяна, метался от одного кошмара к другому: Максим, исчезающий в тумане; Лида, её вечный, молчаливый укор; спираль, затягивающая его в свою ледяную бездну.

В отчаянии, почти не отдавая себе отчёта, он прошептал в пустоту:

– Учитель… Доржо… что происходит? Что я делаю не так? Я не могу больше… Я не знаю, как остановить это… как спасти… хоть кого-нибудь…

Его голос сорвался. Он сжал в кулаке мешочек с камнем и обугленным зерном, висевший у него на груди. Это была не молитва. Это был крик. Крик утопающего, из последних сил зовущего на помощь.

И Доржо ответил.

Не сразу. Сначала мир вокруг Артёма потемнел, звуки «Анатолии» стихли, сменившись глубокой, почти абсолютной тишиной. А затем он увидел его.

Доржо сидел не в мрачном кабинете на «Анатолии», не в больничной палате. Он сидел на берегу Байкала, на том самом месте, где они когда-то медитировали вместе с маленькой Лидой. Спокойная, безбрежная синева озера сливалась с таким же синим, высоким небом. Солнце мягко грело его лицо, ветер шелестел в прибрежных травах. Доржо был спокоен, как сам Байкал. Его лицо, испещрённое морщинами, излучало мудрость и… сострадание. Он не смотрел на Артёма. Он смотрел вдаль, на линию горизонта, где вода встречалась с небом.

– Ты ищешь ответы там, где их нет, Артём, – голос Доржо прозвучал не в ушах Артёма, а прямо в его сознании, спокойный, глубокий, как воды священного озера. – Ты пытаешься остановить реку, бросая в неё камни. Но река лишь обтекает их и течёт дальше, становясь ещё более бурной.

– Но что мне делать, учитель? – мысленно взмолился Артём. – Я… я боюсь, что сам стал причиной…

– Причина и следствие, Артём. Закон кармы. Ты знаешь это. Но ты забыл, или не хотел знать, что карма бывает не только у живых существ. Она есть и у мест. Мы называем это «лэй чжаг» – карма места. Каждый камень, каждая пядь земли хранит память о том, что на ней происходило. О мыслях, словах и деяниях тех, кто был с ней связан. Места, где совершались великие подвиги духа, где царили любовь и сострадание, излучают благословение, исцеляют. А места, осквернённые насилием, ложью, алчностью, несут на себе печать страдания. Они притягивают новые страдания, как магнит – железные опилки. «Анатолия», Артём… – Доржо на мгновение перевёл взгляд на невидимую для Артёма точку где-то за горизонтом, и в его глазах мелькнула глубокая печаль. – Эта станция, построенная на костях и амбициях, с её чёрным песком, рождённым из праха древних катастроф, с её предназначением, которое ты начинаешь смутно угадывать… это место с очень тяжёлой, очень тёмной кармой.

Доржо снова посмотрел на воду.

– Эти машины, которые вы создаёте, Артём, они не просто работают с энергией или временем, как вы думаете. Они вторгаются в более глубокие, более тонкие слои бытия. Они работают с кармой. Они вскрывают эти древние, запечатанные пласты негативной энергии, высвобождают накопленное, усиливают его многократно. Чёрный песок – это не просто минерал, это аккумулятор страданий. Трещина-спираль – это не просто дефект, это рана, через которую эта тёмная карма сочится в ваш мир. А «Северный Мост» … – Доржо покачал головой. – Это не просто мост в будущее, как они тебе говорят. Это гигантский усилитель, гигантский излучатель этой накопленной, концентрированной скверны. Это мост, по которому в ваш мир могут хлынуть неисчислимые страдания прошлого, умноженные и искажённые мощью ваших технологий.

В сознании Артёма на мгновение вспыхнул образ: «Анатолия» и «Северный Мост» как два тёмных, пульсирующих сгустка, соединённые невидимыми нитями, втягивающие в себя и извергающие потоки чёрной, вязкой энергии, похожей на смолу или кровь.

– Они думают, – продолжал Доржо, и в его голосе впервые прозвучали нотки горечи, – что могут «исправить» прошлое, «скорректировать» будущее, «вылечить» твоего сына, играя с этими силами. Они хотят «перезаписать» карму – карму места, карму твоего ребёнка, возможно, даже карму всего мира. Но карма – это не программа, которую можно стереть и установить заново, Артём. Это всеобъемлющий, неотвратимый закон причин и следствий. Каждое действие порождает новое следствие, каждое семя даёт свой всход. Пытаясь насильственно «перезаписать» карму «Анатолии» или карму Максима, они лишь создают новые, ещё более запутанные и тяжёлые кармические узлы. Это приведёт не к исцелению, а к ещё большему хаосу. К разрыву самой ткани бытия. К тому, что вы называете «распадом». И эти разрывы, эти предвестники… ты уже начал их ощущать, не так ли?

Доржо поднял с земли плоский камень и бросил его в воду. Круги пошли по глади Байкала, искажая отражение неба.

– Вот что они делают, Артём. Они бросают камни в озеро кармы, не понимая, какие волны это вызовет, какие глубины всколыхнёт. И ты, твой дар… ты оказался в самом центре этих волн.

Видение начало таять. Образ Доржо, Байкала, синего неба – всё это стало расплываться, уступая место серой, давящей реальности его камеры на «Анатолии». Но слова учителя, его спокойный, мудрый голос, продолжали звучать в сознании Артёма.

Он сидел на полу, потрясённый до глубины души. Доржо не дал ему прямого ответа, что делать. Он не предложил чудесного спасения. Но он пролил свет. Жестокий, безжалостный, но необходимый свет на истинную природу того, с чем он столкнулся.

«Протокол Омега» … это было не просто опасный эксперимент. Это было святотатство. Игра с фундаментальными законами мироздания, которая грозила непредсказуемыми и, возможно, необратимыми последствиями для всех. И его роль «ключа», «сенсора», «камертона» в этом процессе теперь казалась ему ещё более чудовищной, ещё более невыносимой. Он был не просто инструментом – он был соучастником.

Артём посмотрел на свою правую ладонь, где под кожей всё ещё ощущалось жжение от обугленного зерна. Теперь оно казалось ему не просто артефактом, не просто связью с прошлым. Оно было символом. Символом той самой «сожжённой» кармы, с которой он был так тесно, так фатально связан. И, возможно… возможно, оно было и ключом. Ключом к какому-то иному пути. Не пути «перезаписи» и насилия над реальностью. А пути… осознания? Принятия? Или… искупления?

Он не знал. Но новый, ещё более глубокий ужас охватил его. Ужас перед масштабом той игры, в которую его втянули. И перед той ответственностью, которая, вопреки его воле, легла на его плечи.

Учение Доржо не принесло ему покоя. Оно принесло ему знание. А знание, как он уже давно понял, часто бывает неотличимо от проклятия.

Глава 56: Союз Поневоле

После видения «Северного Моста», после ледяного осознания своей роли «ключа» в этом чудовищном механизме, Артём несколько дней провёл в состоянии, близком к кататонии. Он почти не ел, не спал, лишь тупо смотрел в стену своей камеры, пока гул «Анатолии» и шёпот чёрного песка терзали его истерзанное сознание. Ужас от масштаба замысла Крутова и Елены смешивался с острым, почти физическим чувством вины за свою невольную причастность. Он был в ловушке. И время, как он чувствовал каждой клеткой своего тела, стремительно истекало.

Ему нужны были не просто ответы – ему нужны были инструменты. Способ противостоять. Способ если не остановить эту машину Судного дня, то хотя бы попытаться сломать её, внести хаос в их дьявольские планы. Но как? Крутов был врагом, безжалостным и всемогущим в стенах этой бетонной тюрьмы. Штайнер – слаб, труслив, он скорее сломается сам, чем пойдёт против системы.

Оставалась Елена.

Мысль о ней вызывала у Артёма сложную смесь отвращения, страха и… какой-то извращённой, отчаянной надежды. Она была опасна, непредсказуема, её истинные мотивы оставались для него загадкой. Она использовала его, манипулировала им, участвовала в шантаже Максимом. Но она была единственной, кто обладал реальными знаниями о проекте, доступом к ресурсам, к информации. И, что самое важное, у неё была своя, личная, почти фанатичная одержимость – наследие её отца. Если он сможет правильно сыграть на этом, если сможет убедить её, что трещина-спираль, этот зияющий разлом в сердце «Анатолии», представляет угрозу не только для него или для станции, но и для дела всей её жизни… возможно, он получит шанс. Шанс узнать больше. Шанс действовать.

Он достал из-под рубашки мешочек с камнем и обугленным зерном. Прикосновение к ним немного успокаивало, заземляло. Но он понимал: эти артефакты, его слабеющий дар – этого было слишком мало против мощи «Анатолии» и холодной решимости её хозяев.

Решение пришло не сразу. Он несколько дней взвешивал все «за» и «против», прокручивая в голове возможные сценарии. Обратиться к Елене – это как заключить сделку с дьяволом, или, по крайней мере, с очень опытным и опасным хищником, который в любой момент может вонзить клыки тебе в горло. Она могла использовать любую информацию против него, передать её Крутову, или её собственные цели могли оказаться ещё более разрушительными, чем он предполагал.

Но бездействие было равносильно самоубийству. Или, что хуже, соучастию в глобальной катастрофе.

«Время истекает», – эта мысль билась в его мозгу, как пойманная птица. Он должен был рискнуть.

Он решил, какую часть информации он может ей раскрыть. Не всё. Не о Лиде, не о Голосе из Разлома, не о полной картине «Северного Моста», которую он «увидел». Лишь достаточно, чтобы заинтересовать её, напугать, заставить усомниться в том, что всё идёт по плану её отца. Намёк на трещину, на её аномальную природу, на её возможную связь с нестабильностью реактора. И его собственная, уникальная способность «чувствовать» эту аномалию. Это могло стать его разменной монетой.

Он достал из тайника под матрасом несколько листков бумаги, на которых в минуты отчаяния или просветления лихорадочно зарисовывал спирали, увиденные им, пытался набросать схемы того, как он «ощущает» энергетические потоки вокруг трещины. Это были не чертежи, а скорее каракули безумца, но для Елены, с её острым умом, они могли стать намёком.

Теперь нужно было выбрать момент. Он не мог просто подойти к ней в коридоре или в столовой – их могли подслушать, увидеть. Нужна была уединённая обстановка. Её лаборатория, где она часто работала одна допоздна? Или то заброшенное крыло административного корпуса, где находился кабинет её отца, и куда, как он знал, она иногда приходила, чтобы побыть наедине со своими мыслями и его наследием?

Он выбрал второе. Это было символично. И, как он надеялся, более безопасно.

Несколько дней он выслеживал её, стараясь не привлекать внимания. Наконец, поздним вечером, когда большая часть персонала уже покинула станцию или разошлась по своим блокам, он увидел, как Елена, бледная и уставшая, направилась в сторону старого корпуса. Его сердце заколотилось. Это был его шанс.

Он догнал её в длинном, тускло освещённом коридоре, ведущем к кабинету профессора Черниговского.

– Елена, – его голос прозвучал хрипло, неуверенно.

Она резко обернулась, её рука инстинктивно потянулась к карману, где, как он знал, она всегда носила небольшой плазменный пистолет. Увидев его, она немного расслабилась, но во взгляде осталась настороженность.

– Артём? Что ты здесь делаешь? Тебе не разрешено покидать свой блок без сопровождения.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее. – Это важно. Очень важно. И это касается… дела твоего отца.

Упоминание отца заставило её нахмуриться, но и остановило.

– О чём ты? – спросила она холодно.

– О «Протоколе Омега». О «Северном Мосте». И о том, что может помешать всему этому… или превратить это в нечто гораздо более страшное, чем ты можешь себе представить.

Они вошли в пыльный, заброшенный кабинет профессора Черниговского. Здесь, среди призраков прошлого, Артём чувствовал себя немного увереннее. Елена молча ждала, скрестив руки на груди, её лицо было непроницаемым.

– Я знаю, ты считаешь меня… нестабильным, – начал Артём, тщательно подбирая слова. – Возможно, ты права. Но то, что я чувствую… то, что я вижу… это не просто игра моего воображения. Я говорю о секторе-гамма. О той аномалии в защитной оболочке реактора.

Елена слегка приподняла бровь.

– Штайнер докладывал о некоторых незначительных флуктуациях. Обычные дефекты старения материала. Ничего серьёзного.

– Это не «незначительные флуктуации», Елена, – Артём посмотрел ей прямо в глаза. – Это… рана. Рана, которая растёт, которая живёт своей жизнью. И она имеет очень специфическую форму. Спираль.

Он увидел, как её лицо на мгновение изменилось. Удивление? Недоверие? Или… узнавание? Он не мог понять.

– Я думаю, – продолжил он, решив рискнуть, – твой отец знал об этом. Или, по крайней мере, догадывался. В его последних записях… там были намёки.

Он достал из кармана сложенные листки бумаги со своими неровными рисунками спиралей, с какими-то пометками, которые он сделал, пытаясь описать свои ощущения. Он протянул их ей.

Елена взяла листки, несколько мгновений внимательно их рассматривала. Её лицо оставалось бесстрастным, но Артём заметил, как напряглись её пальцы.

– Это… любопытно, – сказала она наконец, возвращая ему рисунки. – Но это могут быть просто твои… фантазии, Артём. Твой дар, твоя связь с этим местом… они искажают твоё восприятие.

– Возможно, – не стал спорить он. – Но я могу «чувствовать» эту спираль. Я могу сказать, когда она «активна», когда её влияние усиливается. Я могу быть твоими глазами и ушами там, куда не достанут никакие приборы. Я думаю, эта аномалия напрямую связана с чёрным песком. И с тем, что вы пытаетесь сделать с помощью «Омеги» и «Северного Моста». Если она выйдет из-под контроля… всё, над чем работал твой отец, всё, ради чего ты здесь… всё это может превратиться в прах. Или в нечто гораздо худшее.

Он сделал паузу, давая ей время осмыслить его слова.

– Мне нужен доступ, Елена, – сказал он твёрдо. – Доступ к более детальным схемам реактора. К данным датчиков из того сектора. К архивам твоего отца, которые ты, возможно, ещё не успела изучить или которые скрываешь от Крутова. Я хочу понять природу этой трещины. И, возможно, найти способ… её контролировать. Или нейтрализовать. Прежде чем она уничтожит нас всех. Взамен… я поделюсь с тобой тем, что смогу «увидеть». Информацией, которая может оказаться для тебя жизненно важной.

Это был блеф. Отчаянный блеф. Он не был уверен, что сможет что-то «контролировать». Но он должен был заставить её поверить.

Елена долго молчала, её тонкие пальцы нервно теребили край планшета, на котором всё ещё светились каракули Артёма. Спирали… Они до боли напоминали те неясные, тревожные эскизы, что она видела в последних, почти бредовых тетрадях отца. Его предупреждения о «резонансных напряжениях», о «риске каскадного разрушения при неконтролируемой активации монацитовых полей»… Тогда она списала это на его угасающий разум, на паранойю, подогреваемую давлением «кураторов». Но теперь…

Доклады Штайнера об аномальных всплесках энергии в секторе-гамма, его почти суеверный страх перед этим местом. Странное, почти сверхъестественное поведение этого Гринева, его необъяснимая связь с реактором, его почти безумные, но пугающе точные (как оказалось после её «проверки») намёки. Что, если отец был прав? Что, если эта «спираль» – не бред сумасшедшего, а реальная, скрытая угроза, способная уничтожить всё, ради чего он жил и умер? И ради чего теперь живёт она. Уничтожить не просто станцию, а саму возможность реализовать его великий замысел – «Северный Мост».

Она посмотрела на Артёма. Его запавшие глаза горели лихорадочным, почти безумным огнём, но в них была и какая-то пугающая уверенность. Использовать его? Опасно. Он нестабилен, непредсказуем. Доверять ему? Невозможно. Он сам может быть частью проблемы, его дар мог спровоцировать эти аномалии. Но игнорировать его слова… это могло быть ещё опаснее. Если он действительно «чувствует» эту аномалию, если он может дать хоть какой-то ключ к её пониманию, она должна была рискнуть. Ради отца. Ради проекта, который стал смыслом её жизни. Даже если придётся испачкать руки, связавшись с этим… полубезумным провидцем. Страх потерять всё, страх, что наследие отца будет похоронено под обломками «Анатолии» или извращено планами Крутова, перевесил её осторожность.

– Хорошо, – сказала она наконец, и её голос был тихим, но в нём звенела сталь, скрывающая эту внутреннюю бурю. – Я подумаю, что можно сделать. Какой информацией я могу с тобой поделиться. Но учти, Артём, – её глаза сверкнули сталью, – это будет мой эксперимент. И ты будешь работать по моим правилам. Любая попытка обмануть меня, использовать эту ситуацию в своих целях, о которых я не знаю… и наш «союз» закончится. Очень быстро. И очень плохо для тебя. Ты меня понял?

Артём кивнул. Он понимал. Это был не союз равных. Это была сделка с хищником, который в любой момент мог передумать и разорвать его на части. Но это был шанс. Единственный шанс, который у него был.

– Я понял, – сказал он.

Они разошлись в гнетущей тишине, каждый со своими мыслями, своими страхами и своими тайными планами. Союз поневоле был заключён. Хрупкий, как стекло, опасный, как минное поле. Но это был первый шаг. Шаг в неизвестность, которая могла привести их либо к спасению, либо к ещё более страшной катастрофе.

Артём вернулся в свой блок, чувствуя, как обугленное зерно на его груди словно потеплело. Или это ему просто показалось от пережитого напряжения. Он не знал, что ждёт его впереди. Но он знал, что больше не будет просто пассивной жертвой. Он будет бороться. До конца. Каким бы этот конец ни был.

Дыхание бездны

Глава 57: Цена «Восстановления»

Первым был звук – мерный, бездушный писк медицинского монитора, пробивающийся сквозь ватную пелену забытья. Затем пришла боль. Она вгрызалась в каждую клетку, пульсировала в висках раскалённым металлом, ломала кости ледяными тисками. Артём попытался вдохнуть, но лёгкие обожгло, словно он глотнул битого стекла. Воспоминания, острые, как осколки, рванули сознание: оглушающий, нечеловеческий гул «Протокола Омега», ощущение холодных игл интерфейса, впивающихся не в кожу, а прямо в нервные сплетения его дара, слепящий хаос цветов и форм, в который превратился мир, ощущение, будто его собственное тело и разум разрывают на части, расщепляют на атомы… Он выжил. Но это осознание не принесло облегчения, лишь волну тошнотворного ужаса.

Он медленно, с неимоверным усилием разлепил веки. Стерильная белизна палаты резанула по глазам. Трубки, провода, капельница с мутной жидкостью, лениво стекающей в его вену. Рядом, бесшумно, как призрак, двигалась медсестра в идеально белом халате, её лицо – непроницаемая маска профессионализма. Он попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип.

Так началось его «восстановление». Белые халаты сменяли друг друга, их движения были выверены, голоса – ровны и безэмоциональны. В его тело вливали коктейль из препаратов: мощные синтетические опиоиды, вроде «Трамацетина-Форте», от которых реальность расплывалась, превращаясь в тягучий, тошнотворный кисель, а боль не исчезала полностью, а лишь отступала, прячась за мутной пеленой, готовая в любой момент вернуться с новой силой, и иногда он ловил себя на коротких провалах в памяти, не в силах вспомнить, что делал или о чём думал всего несколько минут назад; атипичные нейролептики нового поколения, с маркировкой «Кластер-7», предположительно для подавления психотических реакций и стабилизации нейронной активности, погружающие в короткие, тяжёлые сны, полные криков и вспышек света, после которых он просыпался с ощущением диссоциации, будто наблюдает за собой со стороны, а его эмоции были притуплены, как под толстым слоем ваты, и мир казался плоским, лишённым красок; и что-то ещё, экспериментальный ноотропный комплекс «Синапсин-М», как он позже разобрал на ампулах, с неясным механизмом действия, отчего по венам разливалось то ледяное оцепенение, сопровождаемое странным металлическим привкусом во рту, то странный, почти эйфорический жар, когда его мозг, казалось, работал на запредельных частотах, обрабатывая информацию с невероятной скоростью, но при этом он чувствовал, как истончаются синаптические связи, как перегорают нейроны, сменяющийся затем глубоким, бездонным провалом. Он чувствовал себя подопытным кроликом, пришпиленным к лабораторному столу, его тело и разум – полигон для чужих, непонятных экспериментов. Попытки сопротивляться, отказаться от очередного укола или таблетки, наталкивались на глухую стену профессионального безразличия или, если он проявлял настойчивость, на едва заметную угрозу в глазах санитаров, маячивших за спиной медсестры. Он был слишком слаб, слишком разбит.

На третий день, или, может, на пятый – время потеряло для него всякий смысл – в палату вошёл Крутов. Безупречный костюм, холодный, изучающий взгляд голубых глаз, лёгкая, почти отеческая улыбка, от которой по спине Артёма пробегал мороз.

– Рад видеть вас в сознании, Артём Сергеевич, – голос Крутова сочился фальшивой заботой. – Переживали мы за вас. Но, как видите, наши специалисты творят чудеса. Вам необходимо как можно скорее восстановиться. Государство… страна ждёт от нас результатов. Новая задача, ещё более ответственная, требует полной отдачи.

Крутов присел на край стула, который предусмотрительно придвинул к койке один из его молчаливых спутников.