Мандала распада

«Каждое деяние, сын мой, оставляет след, как это зерно в огне. Спасти всех – значит сжечь себя дотла, оставив лишь пепел для новой жизни… или для вечного забвения. Это зерно, что прошло через огонь, оно уже не просто зерно. Оно – символ. Символ жертвы. Символ трансформации. Символ кармы, которую нельзя избежать, но можно… осознать».

Тогда эти слова казались ему лишь частью красивого, древнего ритуала. Но сейчас… Обугленное зерно в его руке. Оно прошло через огонь. Оно было символом. Но чего? Его собственной, уже почти сгоревшей жизни? Его готовности к жертве ради Максима? Или Доржо, давая ему это зерно (а Артём был почти уверен, что лама видел, как он его подобрал, и не остановил его), предвидел нечто большее?

Он вспомнил, как Доржо учил его концентрироваться на одном объекте во время медитации, чтобы успокоить ум. Маленький камешек, цветок, пламя свечи… Может быть, это зерно… оно и было таким объектом?

Но как применить эту мудрость здесь, в этом аду? Доржо говорил о принятии страдания, о его иллюзорной природе. «Боль – это просто ощущение, Артём, – звучал в памяти его спокойный голос. – Наблюдай её, не отождествляйся с ней. Она пройдёт, как облако на небе твоего сознания».

Но как наблюдать со стороны боль твоего ребёнка, когда тебе предлагают призрачный шанс на его спасение ценой твоего собственного распада? Как принять иллюзорность этого мира, когда его когти так реально впиваются в твою плоть и душу?

Он вспомнил другую притчу, которую Доржо рассказал ему однажды, когда Артём, будучи ещё подростком, столкнулся с несправедливостью и хотел отомстить. Притчу о человеке, укушенном ядовитой змеёй, который, вместо того чтобы немедленно искать противоядие, начал выяснять, кто была эта змея, какого она была вида, почему она его укусила… и умер прежде, чем получил ответы.

«Иногда, Артём, – сказал тогда Доржо, – важнее не понять причину страдания, а найти способ его прекратить. Не для себя. Для других. Даже если этот способ требует от тебя пройти через огонь».

Обугленное зерно в его руке. Оно прошло через огонь. И оно было не только символом жертвы. Возможно, оно было и символом… пути. Страшного, опаляющего, но единственно возможного в этом мире, где добро и зло, спасение и проклятие, были так чудовищно переплетены.

Артём осторожно положил камень с дырой и обугленное зерно обратно в мешочек. Он не получил ответов. Его страх, его отчаяние никуда не делись. Но теперь к ним примешивалось что-то ещё. Крошечный, почти безумный проблеск… не то чтобы надежды, но, по крайней мере, ощущения, что он не совсем безоружен. Что у него есть что-то, чего нет у Крутова, у Елены, у этого проклятого Голоса. Что-то, что связывает его не только с ужасом этого места, но и с мудростью его учителя, с его собственным, пусть и искалеченным, прошлым.

Он понимал, что это может быть очередная иллюзия, ещё одна ступенька в его безумие. Ложная опора, которая рухнет в самый неподходящий момент. Но за эту соломинку он был готов уцепиться.

Он достал из рюкзака обрывок простого кожаного шнурка, который когда-то держал его старый, потерянный амулет. Проделав в мешочке Доржо небольшое отверстие, он продел в него шнурок и повесил на шею, спрятав под рубашкой. Два маленьких, неприметных предмета. Камень с дырой, сквозь которую он когда-то смотрел на мир, ещё не зная, какие ужасы его ждут. И обугленное зерно, символ жертвы и, возможно, ключ к чему-то, что он пока не мог даже вообразить.

Его тайные союзники. Или его последние проклятия.

Он лёг, и впервые за много ночей почувствовал не только всепоглощающую усталость, но и странное, почти забытое ощущение… готовности. Готовности к тому, что принесёт ему завтрашний день. Каким бы страшным он ни был.

Глава 53: Тень «Северного Моста»

После ледяного ультиматума Крутова и странного, обнадёживающе-пугающего резонанса обугленного зерна, Артём почти перестал спать. Время, казалось, сжалось, превратившись в тугую, звенящую струну, готовую вот-вот лопнуть. Он лихорадочно перебирал в уме все известные ему факты, обрывки фраз, намёки, пытаясь сложить из них хоть какую-то осмысленную картину. «Северный Мост». Это название, произнесённое Еленой почти шёпотом, как нечто сакральное и запретное, не давало ему покоя. Он и раньше, в обрывочных, кошмарных снах или в моменты особого напряжения, видел неясные образы ледяных пустынь, гигантских тёмных конструкций, уходящих в свинцовое небо, но не мог понять, что это, чувствуя лишь их зловещую, глубинную связь с «Анатолией». Теперь он чувствовал, инстинктивно, всем своим измученным существом, что это не просто удалённый объект для «Протокола Омега», не просто ещё одна АЭС или научный комплекс. Это было нечто иное. Сердцевина. Эпицентр той бури, в которую его затянуло.

Он снова и снова рассматривал те немногие схемы «Анатолии», что ему удалось запомнить или зарисовать по памяти. Искал связи, аномалии, что-то, что могло бы указать на истинное предназначение этой дьявольской машины. Но схемы были чисты, сухи, бездушны. Ответ лежал не в них. Он лежал глубже.

Память вернула его в старый, пыльный кабинет профессора Черниговского, к той толстой тетради в кожаном переплёте – его личному дневнику. Тогда он лишь мельком увидел страницы, исписанные сложным шифром, и карандашные пометки Елены на полях. Но сейчас, в его воспалённом мозгу, эти символы, эти обрывки формул всплывали с пугающей отчётливостью.

Он не был криптографом. Но он был инженером, привыкшим к логике систем, к поиску закономерностей. И его дар, его проклятая способность видеть скрытые связи, теперь, подстёгнутый отчаянием и резонансом обугленного зерна, которое он не вынимал из сжатой ладони, работал на пределе. Он закрыл глаза, пытаясь воссоздать в памяти те страницы. Но сейчас, когда он сжимал в ладони обугленное зерно, оно не просто успокаивало. Оно действовало как катализатор, вызывая состояние изменённого сознания, где его дар на короткое, мучительное время становился невероятно сфокусированным, позволяя «прочитать» скрытую информацию, «увидеть» те связи, что были недоступны в обычном, затуманенном болью и страхом состоянии.  Но это было не просто мистическое озарение. Его инженерный ум, привыкший к системному анализу, лихорадочно работал, сопоставляя обрывки шифра Черниговского с тем, что он видел в своих видениях, с теми намёками, что проскальзывали в словах Елены и даже Крутова. Он вспоминал схемы «Анатолии», её энергетические потоки, которые он теперь «чувствовал» почти физически. Он пытался найти логику в безумии, систему в хаосе. Он чертил в уме невидимые диаграммы, связывая воедино геологические особенности арктического региона, где должен был находиться «Мост», с уникальными свойствами монацитового песка и теми странными, «нестандартными» конструктивными решениями, которые он угадывал в чертежах Черниговского. Только когда все эти разрозненные куски информации, пропущенные через фильтр его аналитического мышления, начали складываться в пугающе непротиворечивую, хоть и чудовищную картину, его дар, словно прорвав последнюю плотину, обрушил на него всю полноту истины. Это не было лёгким озарением; каждая новая связь, каждое понятое слово из шифра Черниговского отзывалось в нём колоссальным напряжением, физической болью, ощущением, что его мозг вот-вот не выдержит, взорвётся от перегрузки. Символы плясали перед его внутренним взором, складываясь и рассыпаясь, но постепенно, мучительно медленно, из этого хаоса начали проступать… слова. Фразы.

Это не была полная расшифровка. Скорее, интуитивное прозрение, основанное на тех немногих пометках Елены, которые он запомнил, и на его собственном, обострённом до предела восприятии. Но то, что он «увидел», заставило его кровь застыть в жилах.

Профессор Черниговский писал не просто о новом источнике энергии. Он писал о «гармонизации нулевых колебаний вакуума», о «создании управляемого темпорального градиента», о «проекте ‘Северный Мост’ как о стабилизаторе планетарного энергоинформационного поля». Но за этими высокопарными, наукообразными терминами сквозило другое – его растущий страх. Он упоминал о «непредсказуемых побочных эффектах», о «риске необратимого искажения пространственно-временного континуума», о «давлении со стороны ‘кураторов’ проекта», требовавших «ускорения» и «упрощения» протоколов безопасности. И самое страшное – он писал о «Северном Мосте» и «Анатолии» не как о двух отдельных объектах, а как о единой, взаимосвязанной системе. «Анатолия» с её уникальным монацитовым композитом должна была стать «камертоном», «первичным резонатором», а «Северный Мост» – гигантским «усилителем» и «излучателем», способным… на что? Черниговский не писал этого прямо, но между строк читался ужас перед тем, какую силу они пытались высвободить.

Когда Артём, наконец, открыл глаза, его била дрожь. Расшифрованные обрывки обрушились на него лавиной, но этого было мало. Его дар, его связь с чёрным песком, усиленная теперь резонансом обугленного зерна, требовали большего. Он чувствовал, как его сознание, словно проламывая тонкую корку льда над бездонной пропастью, мучительно пытается прорваться к чему-то большему, к целостной картине. Боль в висках стала невыносимой, мир перед глазами начал расплываться. В ушах нарастал гул, смешивающийся с тихим, зовущим шёпотом Голоса из Разлома, который словно пытался помешать, увести в сторону, окутать спасительным безумием. Артём стиснул зубы, вцепившись в обугленное зерно так, что оно, казалось, вот-вот раскрошится. Он должен был прорваться, должен был увидеть, даже если это видение окончательно его уничтожит. Он отчаянно цеплялся за эту нить, за это предчувствие, понимая, что если сейчас отступит, то уже никогда не увидит правду, а Максим… Максим будет обречён.

И видение пришло. Прорвалось сквозь барьер его истощённого сознания, как удар молнии, как выстрел в упор, сметая остатки его сопротивления. Не такое хаотичное, как раньше. А пугающе ясное, детализированное, словно кто-то транслировал ему фильм Судного дня прямо в мозг.

Он больше не был в своей камере. Он парил над бескрайней, ледяной пустыней где-то на Крайнем Севере. Под ним, скрытый под многометровой толщей льда и вечной мерзлоты, или, возможно, построенный в гигантской искусственной пещере, раскинулся комплекс, от которого исходило ощущение нечеловеческой, древней мощи. «Северный Мост». Это были не просто реакторы и турбины. Это были гигантские, тёмные структуры, похожие на иглы или антенны, уходящие вглубь земли и ввысь, в свинцовое, полярное небо. От них исходило видимое даже его обычному зрению тёмное, маслянистое марево, искажающее свет, заставляющее саму реальность дрожать и расплываться. Он видел, как от «Моста» исходят едва заметные энергетические поля, питающиеся от какого-то скрытого, возможно, геотермального или термоядерного источника колоссальной мощности, расположенного глубоко под арктическими льдами, что и обеспечивало его автономное функционирование вдали от цивилизации.

И он увидел связь. От «Анатолии», от её ревущего, пульсирующего сердца, от трещины-спирали, которая теперь казалась ему не просто дефектом, а своего рода порталом, тянулись невидимые обычному глазу энергетические нити. Они, как гигантские нервные волокна, пересекали тысячи километров, соединяясь с «Северным Мостом», вплетаясь в его структуру. «Анатолия» и «Мост» были двумя полюсами одной чудовищной батареи. Или двумя частями одного дьявольского механизма.

И предназначение этого механизма… оно открылось ему с безжалостной ясностью. Это была не просто энергия. Это был инструмент. Инструмент для вскрытия самой ткани мироздания. Для «переписывания» реальности. Для создания «ворот». Ворот, через которые в этот мир мог хлынуть… Голос из Разлома. Или что-то ещё, неизмеримо более страшное.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось, оставив Артёма разбитым, опустошённым, но с ледяным пониманием в душе. Теперь всё встало на свои места. Расшифрованные обрывки дневника Черниговского, его собственные мучительные прозрения, видения, насылаемые чёрным песком, слова Елены, ультиматумы Крутова – всё это сложилось в единую, чудовищную картину.

«Анатолия» с её уникальным чёрным песком, с её трещиной-спиралью, была не просто атомной станцией. Она была «сердцем», «первичным детонатором», источником той особой, нестабильной энергии, которая была необходима для активации «Северного Моста». «Протокол Омега» – это был не способ «лечения» Максима, а механизм их синхронизации, ключ зажигания для этой адской машины. А он, Артём Гринев, с его проклятым даром, с его способностью чувствовать и, возможно, влиять на эти процессы, был тем самым «ключом». Той самой спичкой, которую должны были поднести к бикфордову шнуру.

«Так вот оно что… – прошептал он, и его собственный голос показался ему чужим. – «Анатолия» – это запал… А «Северный Мост» – это бомба…, и я… я должен её взорвать…»

Осознание своей истинной роли в этом чудовищном плане обрушилось на него всей своей тяжестью. Он не просто «сенсор». Он – необходимый, возможно, самый важный элемент для запуска машины, способной уничтожить мир или необратимо его искалечить.

Смесь ужаса, отчаяния и какой-то новой, холодной, почти нечеловеческой ярости вскипела в нём. Крутов. Елена. Они лгали ему. Всё это время. Они цинично использовали его любовь к сыну, его боль, его дар, чтобы заставить его участвовать в этом безумии. Максим был лишь приманкой, разменной монетой в их игре с огнём, с судьбой всего человечества.

Он посмотрел на свой шрам-спираль. Теперь он видел в нём не только напоминание о смерти Лиды, не только символ своего проклятия. Он видел в нём отпечаток той глобальной спирали разрушения, в которую его втянули. А обугленное зерно, всё ещё зажатое в его потной ладони, казалось, пульсировало в унисон с его бешено колотящимся сердцем, словно тоже понимая неотвратимость грядущего.

Он знал, что после этого «прозрения», после этого невольного погружения в самые сокровенные тайны проекта, его положение становится ещё более опасным. Он знает слишком много. Если Крутов или даже Елена догадаются об этом, они не остановятся ни перед чем, чтобы заставить его замолчать или ещё жёстче контролировать.

Что делать? Кому он мог теперь доверять в этом змеином гнезде? Елене, которая, возможно, сама была обманута масштабами замысла или преследовала свои, не менее опасные цели? Штайнеру, который был слишком слаб и труслив? Доржо… он был так далеко, и его мудрость казалась такой беспомощной перед лицом этой технологической гидры.

Есть ли вообще выход? Кроме как попытаться самому остановить их. Даже если это будет стоить ему жизни. Или рассудка. Или души.

Он поднялся с койки. В его глазах больше не было страха или растерянности. Только холодная, тёмная решимость. Он должен был действовать. И действовать быстро. Пока «Северный Мост» не отбросил на мир свою последнюю, всепоглощающую тень.

Но прежде чем он успел сделать хоть шаг, в дверь его комнаты снова властно постучали. Голос «куратора» за дверью прозвучал как приговор:

– Гринев, на выход. Вас ждут. Немедленно.

Глава 54: Первый Разрыв Реальности на «Анатолии»

После того, как Артём прикоснулся к тайне «Северного Моста», в его душе воцарилась странная, звенящая пустота. Ужас от осознания масштабов чудовищного замысла смешивался с холодной, почти отстранённой решимостью действовать. Но как? Против кого? Он был один, запертый в этом бетонном лабиринте, окружённый врагами и лже-союзниками.

Несколько дней прошли в относительном, почти неестественном затишье. Крутов больше не вызывал его, Елена, казалось, избегала встреч, занятая своими расчётами и подготовкой к новому этапу «Омеги». Артём пытался использовать это время, чтобы восстановить хоть какие-то силы, но его постоянно преследовали тревожные мысли, обрывки видений, предчувствие неотвратимой беды. Гул «Анатолии», вечный, монотонный, теперь казался ему более напряжённым, словно натянутая до предела струна. Воздух в его камере был спёртым, наэлектризованным, как перед грозой. За несколько дней до инцидента с чайником Артём начал замечать странности. Мелочи, которые легко было списать на усталость или игру воображения, но которые, складываясь, создавали ощущение нарастающего безумия. Однажды часы в коридоре его блока на несколько секунд замерли, а потом стрелки дёрнулись, перескочив на пару минут вперёд. Лампочка в его камере на мгновение вспыхнула не привычным жёлтым, а тревожным фиолетовым светом. А прошлой ночью, когда он почти провалился в беспокойный сон, ему отчётливо послышался тихий детский смех, до боли похожий на смех Лиды, хотя за дверью была лишь гулкая тишина. Его дар реагировал на эти сбои короткими приступами тошноты, а шрам на запястье начинал зудеть. Он пытался сказать об этом Штайнеру, но тот лишь отмахнулся, сославшись на перепады напряжения в старой сети станции. Обычная рутина на станции – пересменка техников, размеренные объявления по внутренней связи – всё это воспринималось им как фальшивая, наспех сколоченная декорация, за которой скрывался нарастающий хаос.

Это случилось внезапно, в середине дня, когда Артём, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, разбирал какие-то старые технические журналы в небольшой, редко используемой библиотеке служебного корпуса.

Сначала – резкий, пронзительный вой сирены. Не общей тревоги, от которой волосы вставали дыбом, а локальной, ограниченной их крылом, что было ещё более тревожно и непонятно. За стеной послышались торопливые шаги, приглушённые, возбуждённые голоса.

Артём выскочил в коридор. В нескольких метрах от него, у входа в небольшую лабораторию, где, как он знал, Штайнер иногда проводил анализы образцов с реактора, суетились двое техников и охранник. Лица техников были белее мела, один из них, совсем молодой, судорожно сжимал рацию, его губы беззвучно шевелились, он явно пытался что-то доложить, но голос его пропал от ужаса. Второй, постарше, дрожал так, что его защитный комбинезон ходил ходуном. Охранник, обычно невозмутимый, как скала, застыл с широко раскрытыми глазами, его рука нервно лежала на кобуре плазменного пистолета, а по лбу стекала крупная капля пота.

– Что случилось?! – крикнул Артём, подбегая ближе. Страх, что началось что-то непоправимое, связанное с реактором, сдавил ему горло.

Один из техников, молодой парень, лишь судорожно махнул рукой в сторону лаборатории, не в силах вымолвить ни слова.

– Там… там… оно… – пролепетал второй, заикаясь, его взгляд был прикован к пустому месту. – Чайник… он… он просто… ИСЧЕЗ!

И тут Артём увидел это. На металлическом столе, прямо у входа в лабораторию, ещё несколько минут назад стоял обычный электрический чайник, в котором техники грели воду для кофе. Теперь на его месте зияла пустота. Чайник исчез. Не упал, не был убран – просто исчез, словно его никогда и не было.

– Он… он только что здесь был! – вскрикнул второй техник, его руки заметно дрожали. – Я отвернулся на секунду, чтобы взять чашку, поворачиваюсь – а его нет! Клянусь, он просто… испарился! Это… это ненормально! Это…

Охранник наконец очнулся от ступора. Его лицо исказилось от смеси страха и профессионального долга. Он резко выхватил рацию у техника и, стараясь, чтобы голос не дрожал, рявкнул в неё:

– Центральная! Сектор Дельта-3, лаборатория Штайнера! Код «Омега-Ноль»! Повторяю, «Омега-Ноль»! Необъяснимое исчезновение объекта! Запрашиваю группу немедленного реагирования и научный отдел! Герметизировать сектор! Немедленно! – он оглянулся на Артёма. – Вы! Гринев! Немедленно покиньте зону! Это приказ!

А затем, так же внезапно, как и исчез, чайник появился снова. Он материализовался из ничего, с тихим хлопком, похожим на звук лопнувшего мыльного пузыря. Но не на столе. Он висел в воздухе, примерно в полуметре от пола, в дальнем углу коридора, медленно вращаясь вокруг своей оси. И он был… другим. Его блестящая металлическая поверхность была покрыта тонким слоем чего-то похожего на иней или кристаллизовавшуюся соль, а из носика струился едва заметный, холодный пар, хотя он не был включён.

Техники и охранник отшатнулись, один из них издал сдавленный крик и, споткнувшись, чуть не упал. Второй инстинктивно прикрыл голову руками, словно ожидая удара. Артём почувствовал, как по спине пробежал ледяной холодок.

В отличие от остальных, Артём не пытался найти этому рациональное объяснение. Он знал. Или, вернее, чувствовал. Его дар, обострённый до предела, мгновенно уловил в этом странном, локальном инциденте «след». Слабый, но отчётливый энергетический отпечаток той самой трещины-спирали, что зияла в сердце реактора. Словно оттуда, из этой раны в ткани бытия, на мгновение вырвался неконтролируемый импульс, исказивший реальность в этом крошечном уголке «Анатолии».

Он почувствовал резкий приступ тошноты, голова закружилась. Шрам-спираль на его запястье запульсировал острой болью, а обугленное зерно, висевшее у него на груди под рубашкой, внезапно стало обжигающе горячим. Он едва удержался на ногах.

Не прошло и минуты, как из-за поворота коридора с топотом появились несколько человек в тяжёлой защитной экипировке с маркировкой «Группа Реагирования». За ними, почти бегом, спешил Штайнер в сопровождении двух сотрудников службы безопасности Крутова и ещё одного человека в лабораторном халате с портативным анализатором в руках. Штайнер был бледен, как смерть, его глаза лихорадочно бегали.

– Какого чёрта здесь происходит?! – почти визгливо выкрикнул он, его голос дрожал от смеси страха и ярости. Он оглядывал застывших техников и висящий в воздухе чайник.

Техники, запинаясь и перебивая друг друга, попытались объяснить. Штайнер выслушал их с каменным лицом, но его дёргающееся веко выдавало внутреннее напряжение. «Группа Реагирования» тем временем быстро оцепила зону, оттесняя всех, включая Артёма, на безопасное расстояние. Он приказал службе безопасности немедленно взять под стражу и изолировать всех свидетелей, «до выяснения и проведения дебрифинга», а также «соблюдать режим строжайшей секретности категории «Дельта-Пять» под личную ответственность, иначе…» Он не договорил, но угроза повисла в воздухе, подкреплённая суровыми взглядами бойцов спецгруппы.

Когда техники и первый охранник удалились в сопровождении одного из людей Крутова, Штайнер подошёл к чайнику. Тот всё ещё висел в воздухе, медленно вращаясь. Человек с анализатором осторожно приблизился, направив на чайник датчик. Прибор издал серию резких, тревожных писков. Штайнер осторожно, словно боясь обжечься или получить удар током, протянул к нему руку в перчатке. В тот момент, когда он коснулся чайника, тот с тихим щелчком упал на пол, разлетевшись на несколько частей. Иней мгновенно исчез, оставив на металле лишь влажные разводы.

Артём, стоявший поодаль, заметил на полу, там, где только что висел чайник, несколько крошечных, почти невидимых чёрных крупинок, похожих на тот самый монацитовый песок. Но прежде, чем он успел что-то сказать или сделать, один из охранников быстро и незаметно смёл их в специальный контейнер.

Позже в тот же день Артём столкнулся со Штайнером в столовой. Инженер выглядел измученным и раздражённым.

– Это был просто скачок напряжения, Гринев, – сказал он, прежде чем Артём успел открыть рот. Его голос был слишком громким, слишком уверенным, чтобы это было правдой. – Нестабильность в сети. Вызвало короткое замыкание и, возможно, сильное электромагнитное поле, которое и привело к этому… недоразумению с чайником. Ничего сверхъестественного. Протокол уже составлен, инцидент исчерпан.

– Скачок напряжения, который заставляет предметы левитировать и покрываться инеем? – не удержался Артём.

Штайнер бросил на него быстрый, почти затравленный взгляд.

– Я сказал, нештатная ситуация. Всё под контролем. И вам лучше поменьше об этом думать и говорить. Для вашей же безопасности.

Штайнер быстро доел свой обед и удалился, оставив Артёма с ещё большими подозрениями. Позже в тот же день, проходя мимо лаборатории Штайнера, дверь которой была приоткрыта, Артём услышал приглушённые, но яростные голоса. Один принадлежал Штайнеру, другой – Елене.

– …неконтролируемые феномены! – донёсся до него её резкий, почти срывающийся голос. – Ты понимаешь, что это значит, Ганс?! Мы теряем стабильность! Мой отец предупреждал о таких рисках, если нарушить последовательность инициации поля или если… если «резонатор» нестабилен!

– Я делаю всё, что могу, Елена Викторовна! – оправдывался Штайнер. – Но эти… флуктуации… они непредсказуемы! Возможно, нам стоит приостановить…

– Приостановить?! – в голосе Елены прозвучала сталь. – Сейчас, когда мы так близко?! Исключено! Ты должен найти причину! И устранить её! Или я найду того, кто сможет!

Артём быстро отошёл от двери. Значит, Елена знала. И она была не просто встревожена – она была в ярости. Или в панике, которую пыталась скрыть за этой яростью. Инцидент с чайником, каким бы незначительным он ни казался, и ставший кульминацией серии мелких «сбоев» в реальности, явно нарушил её планы. И это делало её ещё более опасной и непредсказуемой.