Мандала распада

Наконец, он достиг цели. Пыльная, полутёмная комната. И он – старый, покрытый пылью коммуникационный терминал. Дрожащими пальцами Артём включил его. Экран нехотя ожил, замерцав зелёными символами. Линия была слабой, прерывистой, но она была! Он набрал номер. Старый, почти забытый номер Ольги, который он помнил наизусть, как молитву. Гудки. Длинные, мучительные, каждый отдавался в его мозгу ударом молота.

– Алло? – голос Ольги, сонный, усталый, полный затаённой боли.

– Оля… это я, Артём, – прошептал он, его собственный голос показался ему чужим, хриплым.

На том конце провода на несколько секунд воцарилась тишина. Затем:

– Артём? Что… что тебе нужно? Откуда ты звонишь? С тобой всё в порядке? – в её голосе смешались удивление, недоверие и застарелая обида.

– Оля, умоляю, нет времени объяснять… Максим… как он? Что с ним? – слова вырывались из него с трудом, каждое причиняло невыносимую боль.

– Максим… – голос Ольги дрогнул. – Ему… ему нехорошо, Артём. Врачи… они ничего не понимают. Он стал очень слабым, почти всё время спит. А когда просыпается… он жалуется на холод. Говорит, что ему очень холодно, даже когда в палате жарко. И иногда… иногда он видит… странные сны. Говорит о каких-то… ледяных иглах, о тенях… Бредит, наверное… – она всхлипнула. – Я не знаю, что делать, Артём! Я боюсь… я так за него боюсь! Они говорят, что это… осложнения… но я им не верю! Это всё ты! Твоё проклятие! Оно добралось и до него!

Слова Ольги, её боль, её обвинения – всё это обрушилось на Артёма, как ледяной душ. Он чувствовал, как его сердце сжимается от невыносимой вины и отчаяния. Он хотел что-то сказать, попытаться объяснить, предупредить её, но…

– Спасибо за информацию, Артём Сергеевич, – внезапно раздался в трубке другой голос. Холодный, бесстрастный, до боли знакомый. Голос Крутова. – Мы ценим вашу заботу о сыне. Не волнуйтесь, мы обо всём позаботимся.

Артём замер, его рука с телефоном безвольно опустилась. Шок. Ужас. Осознание того, что его обманули, что этот разговор, эта хрупкая ниточка к сыну, была подстроена, контролировалась с самого начала. Его отчаянная вылазка, его риск – всё это было частью их игры.

– Кстати, Артём Сергеевич, – продолжал Крутов своим ледяным, почти механическим голосом, – состояние Максима действительно вызывает серьёзные опасения. Возможно, ваше более активное и… плодотворное сотрудничество здесь, на «Анатолии», сможет как-то… положительно на него повлиять. Подумайте об этом. Время не ждёт. Ни для вас. Ни для него.

Связь прервалась. Артём остался один, в пыльной, полутёмной диспетчерской, с гудящим в ушах голосом Крутова и ощущением абсолютного, всепоглощающего бессилия. Его последняя надежда, эта тонкая, почти призрачная нить к сыну, обернулась новой, ещё более жестокой пыткой. Крутов не просто контролировал его. Он играл с ним, как кошка с мышкой, наслаждаясь его агонией, его отчаянием.

«Синапсин-М» перестал действовать. На смену эйфорической ясности пришла чудовищная слабость, тошнота, мир вокруг снова начал расплываться, погружаясь в серый, липкий туман. Артём рухнул на пол, его тело сотрясала крупная дрожь. Он не плакал. Слёз больше не было. Была только пустота. Ледяная, бездонная пустота, в которой тонул его разум, его душа.

Он не помнил, как вернулся в свою камеру. Возможно, его нашли и привели. Возможно, он сам, на автопилоте, ведомый остатками инстинкта самосохранения, добрел до неё. Но когда он, наконец, рухнул на свою койку, он понял одно. Больше нельзя было ждать. Нельзя было надеяться. Нельзя было играть по их правилам. Он должен был найти другой путь. Радикальный. Окончательный. Даже если этот путь вёл прямиком в самое сердце Разлома. Или в объятия смерти. Это было уже не важно. Важно было только одно – попытаться разорвать эту дьявольскую цепь, связывающую его, его сына и этот проклятый «Северный Мост». Любой ценой.

Глава 66: Карма Места

После того, как ледяной голос Крутова оборвал его отчаянную попытку достучаться до Ольги, до Максима, мир для Артёма окончательно схлопнулся. Он больше не чувствовал ни боли от ран, ни унижения от своего положения. Осталась лишь всепоглощающая, бездонная пустота. Словно из него вынули душу, оставив лишь пустую, дрожащую оболочку. Надежда, этот последний, хрупкий огонёк, который он так отчаянно пытался раздуть, угасла, оставив после себя лишь горький привкус пепла и абсолютный, непроглядный мрак. Он лежал на своей койке, глядя в серый потолок, и мысли, если их можно было так назвать, медленно, вязко текли в его голове, как застывающая смола. Мысли о бессмысленности всего. О тщетности борьбы. О том, что, возможно, проще было бы просто… не быть.

Охранники, заглядывавшие в глазок его камеры, видели лишь неподвижное тело. Медики, приходившие с очередными уколами, фиксировали лишь замедленный пульс и апатичную реакцию на раздражители. Крутов, должно быть, был доволен. Объект «Гринев» наконец-то «созревал», ломался, превращался в то послушное, безвольное существо, которое так легко было бы использовать для его чудовищных планов.

Артём был на самом дне. В той точке, где отчаяние становится настолько всеобъемлющим, что перестаёт быть даже эмоцией, превращаясь в состояние бытия. Или небытия. Он уже не знал.

И именно в этот момент, когда он, казалось, окончательно растворился в этой тьме, он почувствовал это. Не звук, не прикосновение. А нечто иное. Знакомое, почти забытое, но бесконечно родное. Присутствие. Присутствие Доржо.

Серые стены его камеры начали расплываться, терять свои очертания. Монотонный гул «Анатолии», вечный, давящий, стих, сменившись глубокой, почти абсолютной тишиной. Тяжесть, сковывавшая его тело, на мгновение отступила, и он ощутил лёгкость, словно его душа отделилась от измученной плоти. Перед его внутренним взором возник образ: не Байкал, не дацан, а небольшая, залитая мягким, золотистым светом комната, похожая на келью отшельника. В центре, на простой циновке, сидел Доржо. Не его физическое тело, а скорее его сияющая, умиротворённая сущность. Он не смотрел на Артёма, его взгляд был устремлён куда-то вдаль, за пределы этого видения, но Артём чувствовал, что учитель знает о его присутствии, о его боли.

– Ты пришёл к самому краю, сын мой, – голос Доржо прозвучал не в ушах, а прямо в сознании Артёма, спокойный, глубокий, как воды священного озера. – Туда, где тьма кажется единственной реальностью. Но даже в самой глубокой тьме есть искра света, если знать, где искать.

Артём хотел что-то сказать, спросить, взмолиться, но не мог. Он был лишь наблюдателем, слушателем.

– Ты видишь лишь верхушку айсберга, Артём, – продолжал Доржо. – Эти машины, эти эксперименты, эти люди с их амбициями и страхами… это лишь внешнее проявление. Корень зла лежит глубже. В том, что вы, люди Запада, почти забыли, а мы, на Востоке, всё ещё пытаемся сохранить – в знании о карме. Не только о карме человека, но и о карме места. Мы называем это ‘лэй чжаг’.

Доржо медленно поднял руку, и в его ладони появился маленький, гладкий камень, который на мгновение вспыхнул то тёплым, солнечным светом, то покрылся ледяной, ночной изморозью.

– Камень помнит прикосновение солнца и холод ночи. Так и земля, Артём, так и любое место – оно впитывает и хранит энергию всего, что с ним связано: деяний, мыслей, эмоций. Места, где совершались молитвы, где царили любовь и сострадание, где люди жили в гармонии с природой и друг с другом, – такие места излучают благословение, они исцеляют, они дают силу. Их ‘лэй чжаг’ чист и светел.

Камень в руке Доржо на мгновение вспыхнул тёплым, золотистым светом.

– Но есть и другие места, – продолжал лама, и свет в его руке померк, сменившись тёмным, почти чёрным отсветом. – Места, осквернённые насилием, ложью, алчностью, страхом. Места, где проливалась кровь, где совершались предательства, где человеческая гордыня пыталась подчинить себе законы мироздания. Такие места накапливают тёмную, тяжёлую карму. Они становятся источниками страдания, они притягивают к себе новые несчастья, как магнит – железные опилки. Их ‘лэй чжаг’ отравлен.

Видение перед Артёмом сменилось. Он увидел «Анатолию». Не как инженерное сооружение, а как гигантский, тёмный, пульсирующий сгусток, вросший в землю, как раковая опухоль. От него исходили волны мутной, вязкой энергии, пропитанной болью, страхом, обманом. Он видел призрачные тени тех, кто погиб при её строительстве, тех, кто стал жертвой её скрытых аварий, тех, кто страдал в её стенах.

– «Анатолия», Артём, – голос Доржо звучал печально, – построена на костях и амбициях. Её сердце – чёрный песок – это прах древних катастроф, это слёзы земли, это концентрированная боль веков. Каждое неправедное деяние, связанное с ней, каждая ложь, каждый акт насилия лишь усугубляли её тёмную карму, превращая её в мощнейший аккумулятор негативной энергии. Тот Разлом, та трещина-спираль, что ты видишь, – это не просто дефект в бетоне. Это рана, через которую эта накопленная скверна сочится в ваш мир.

Затем видение снова изменилось. Перед Артёмом возник «Северный Мост» – не тот, что он видел в своих кошмарах, а его энергетический, кармический отпечаток. Это был ещё более чудовищный, ещё более тёмный вихрь, связанный с «Анатолией» тысячами чёрных, пульсирующих нитей. Он втягивал в себя тьму «Анатолии» и, многократно усилив её, извергал вовне, распространяя по всей планете.

– А «Северный Мост», – продолжал Доржо, и в его голосе прозвучала глубокая тревога, – это не просто продолжатель этой тёмной цепи. Это её кульминация. Он задуман и строится с ещё более чудовищными намерениями – не просто для власти или энергии, а для того, чтобы насильственно вскрыть Врата, установить контакт с теми сущностями, с теми силами, которые лежат за пределами вашего понимания, за пределами самой сансары. Теми, кого лучше не тревожить. Он должен стать не просто аккумулятором, а глобальным излучателем этой концентрированной негативной кармы, способным отравить не только ваш мир, но и саму ткань бытия.

Артём слушал, и новый, ещё более глубокий ужас охватывал его. Это была не просто технологическая угроза. Это была метафизическая, кармическая война, ставки в которой были неизмеримо выше, чем он мог себе представить.

– Твои мучители, Артём, – Доржо снова посмотрел на него, и в его взгляде была бесконечная печаль и сострадание, – они думают, что могут управлять этими силами. Они хотят «перезаписать» карму, «исправить» прошлое, «создать» новое будущее. Но карма – это не книга, которую можно переписать. Это великий, неотвратимый закон причин и следствий. Пытаясь насильственно изменить его, они лишь порождают новые, ещё более страшные кармические узлы, ещё более глубокие разломы. Это путь не к спасению, а к окончательному распаду.

Видение начало таять. Образ Доржо, комната, золотистый свет – всё это стало медленно растворяться, уступая место серой, давящей реальности его камеры. Но слова учителя, его спокойный, мудрый голос, продолжали звучать в сознании Артёма.

Он лежал на койке, но это был уже не тот сломленный, апатичный человек, что несколько минут назад. Ужас, который он испытал, был глубже и страшнее всего, что он пережил до сих пор. Но вместе с ним пришла и странная, холодная ясность. Понимание. И новая, тяжёлая, почти невыносимая, но осмысленная решимость.

Доржо не дал ему прямых инструкций. Он не предложил чудесного спасения. Но он дал ему нечто большее – понимание истинной природы той битвы, в которой он оказался. И своей роли в ней. Его дар, его способность чувствовать эти энергии, его невольная связь с Разломом – всё это было не случайно. Он был не просто жертвой. Он был… частью этой кармической драмы. И, возможно, у него был шанс. Не спасти всех, не изменить мир. А попытаться… попытаться внести свой, пусть и маленький, диссонанс в эту симфонию распада. Заплатив за это ту цену, которую потребует карма.

Отчаяние не ушло. Но оно перестало быть всепоглощающим. Оно уступило место мрачной, почти нечеловеческой решимости. Артём знал, что должен действовать. И он будет действовать. Даже если это будет последнее, что он сделает в своей истерзанной, проклятой жизни.

Карма места… Теперь он знал, с чем имеет дело. И это знание, каким бы страшным оно ни было, стало его новым оружием. Или его последним приговором.