Мандала распада

Сначала – треск, шипение, помехи. А затем… сквозь них пробился голос. Глубокий, спокойный, чуть с хрипотцой, такой знакомый, что у Артёма перехватило дыхание. Голос Доржо.

«…ты спрашиваешь о силе, Артём, – говорил лама, и Артём почти видел его лицо, освещённое пляшущими языками костра, его мудрые, чуть прищуренные глаза. – Но сила бывает разной. Есть сила мышц, сила ума, сила воли. А есть сила места. Мы называем это лха-юл – благословенная земля, обитель добрых духов, или ши-нэ – просто место силы, где энергия земли, неба и воды сходится в особом узле. Такие места – как живые существа. Они дышат, они чувствуют, они влияют на всё вокруг. Они могут давать исцеление, мудрость, покой. Но только тем, кто приходит к ним с чистым сердцем и открытой душой, кто чтит их древние законы».

Артём слушал, затаив дыхание. Воспоминания нахлынули волной: потрескивание костра, запах дыма и сухой травы, далёкий шум реки, низкое, звёздное небо над головой… И этот голос, который всегда приносил ему какое-то необъяснимое умиротворение, даже когда говорил о вещах страшных и непонятных.

«Место силы, – продолжал Доржо, – это как спящий дракон. Он хранит в себе огромную мощь, но он не агрессивен по своей природе. Он – часть мироздания, часть великого равновесия. Не буди его без нужды, Артём. И не пытайся оседлать его, если не знаешь его истинной природы, если не готов заплатить цену. Иначе он испепелит тебя и всё, что тебе дорого. Он обрушит на тебя всю свою ярость, всю свою боль от поруганного покоя».

В голосе ламы появились жёсткие нотки. Артём почувствовал, как по спине пробежал холодок, несмотря на жар, всё ещё клубившийся в его теле.

«Самое страшное, сын мой, – голос Доржо стал тише, почти шёпотом, но от этого ещё более весомым, – это осквернение таких мест. Когда люди, ослеплённые гордыней, алчностью или жаждой власти, вторгаются в них, пытаются подчинить их силу своей воле, направить её на разрушение или на создание чего-то противоестественного, нарушающего законы мироздания. Тогда благословенное место превращается в проклятое. Оно начинает излучать не свет, а тьму. Оно притягивает к себе зло, болезни, безумие. Его энергия становится ядом, отравляющим всё вокруг. И тогда… тогда такое осквернённое место силы может стать вратами. Вратами для тех, кого не должно быть в этом мире. Для теней изнанки бытия, для древних, голодных духов, ждущих своего часа».

Артём замер. Последние слова Доржо ударили его, как обухом по голове. Врата… Тени изнанки бытия… Это было слишком похоже на то, что он сам чувствовал, что видел в своих кошмарных прозрениях о «Северном Мосте». Ледяная пустыня… гигантские, нечеловеческие конструкции… ощущение чужеродного, всепоглощающего холода… Голос из Разлома…

Он судорожно сглотнул, пытаясь осмыслить услышанное. Слова Доржо, сказанные много лет назад, в совершенно другой жизни, теперь, здесь, в этой стерильной камере пыток, обрели новый, ужасающий смысл. Они были не просто философским рассуждением старого ламы. Они были прямым, безжалостным указанием на то, с чем он столкнулся.

«Северный Мост». Его расположение в удалённом, почти мистическом арктическом регионе – не было ли это местом древней силы, сакральным для давно исчезнувших народов? Его неразрывная связь с чёрным песком «Анатолии» – этой «кровью земли», этим аккумулятором страданий и древних энергий. Его истинное, скрытое предназначение, о котором он лишь смутно догадывался, но которое теперь, после слов Доржо, предстало перед ним во всей своей чудовищной наготе – не изменение ли это реальности, не попытка ли насильственно «переписать» законы бытия, не создание ли тех самых Врат?

Артём понял с леденящим душу ужасом: «Северный Мост» – это не просто сверхсекретный технологический комплекс. Это было либо искусственно созданное, либо, что ещё страшнее, захваченное и осквернённое место силы колоссальной, невообразимой мощи. И все попытки Крутова, все изощрённые игры Елены, направленные на то, чтобы «управлять» им, «использовать» его энергию, были не просто игрой с огнём. Это было безумное, святотатственное деяние, которое неминуемо должно было привести к катастрофе планетарного масштаба. Его собственные видения «Моста» как чего-то живого, хищного, многоглазого – это и была реакция осквернённой, изнасилованной силы, готовой обрушить свой гнев на весь мир. «Анатолия» с её трещиной-спиралью была лишь «подготовкой почвы», местом, где пробудили древнее зло. А «Северный Мост»… это был главный алтарь для чудовищного ритуала, для призыва того, что дремало за гранью человеческого понимания.

Запись на кассете закончилась. В наступившей тишине ещё долго звучал голос Доржо, отдававшийся в сознании Артёма то ли мудрым наставлением, то ли погребальным звоном. Он не получил готовых ответов, не получил плана действий. Но он получил нечто большее – понимание глубинной, метафизической сути происходящего. Это была не просто битва технологий, не просто столкновение человеческих амбиций. Это была война с древними силами, с самой изнанкой бытия. И он, Артём Гринев, оказался на её переднем крае.

Ужас, который он испытал, был глубже и страшнее всего, что он пережил до сих пор. Но вместе с ним пришла и странная, холодная ясность. И твёрдая, почти нечеловеческая решимость. Он знал, что должен остановить это. Любой ценой. Даже если для этого придётся спуститься в самое сердце осквернённого места силы и взглянуть в глаза тому, что обитает за Вратами.

Он осторожно вынул кассету из диктофона и спрятал её вместе с ампулой «Синапсина-М». Это были его последние, отчаянные союзники в предстоящей битве. Шёпот Доржо из прошлого стал для него не просто воспоминанием. Он стал его компасом. Компасом, указывающим путь в самую глубину ада.

Глава 61: Калибровка Боли

Затишье, если так можно было назвать туманное, наполненное призраками забытьё, в котором Артём провёл последние дни, закончилось внезапно и безжалостно. Утром, когда он только-только начал выныривать из очередного кошмара, где ледяные иглы «Северного Моста» пронзали его мозг, дверь палаты резко распахнулась. На пороге стояли двое незнакомых техников в стерильных комбинезонах и привычная фигура охранника, но его лицо сегодня было особенно мрачным.

– Гринев, на выход. С вещами, – коротко бросил охранник.

Сердце Артёма ухнуло вниз. Предчувствие новой волны мучений, ещё более изощрённых, чем «восстановительная терапия», сдавило грудь. Его перевели. Не в другую палату, а в совершенно иной блок – изолированный, с тяжёлыми гермодверями, гудящий от скрытой внутри аппаратуры. Здесь пахло озоном, металлом и чем-то ещё, неуловимо знакомым и оттого особенно тревожным – слабым, едва ощутимым запахом чёрного песка.

В центре просторного, облицованного тусклым серо-голубым пластиком зала его уже ждал Крутов. Он стоял, заложив руки за спину, рядом с ним – Штайнер, бледный, с дёргающимся веком, и несколько незнакомых Артёму людей в таких же стерильных комбинезонах, что и конвоиры. Их лица были сосредоточены и непроницаемы, как у жрецов перед началом таинственного ритуала.

– Артём Сергеевич, – Крутов слегка кивнул, в его голосе не было и тени фальшивой заботы, только холодная деловитость. – Пришло время для следующего этапа вашей… адаптации. Как вы понимаете, работа с объектом такой сложности, как «Северный Мост», требует особой подготовки. Нам необходима точная калибровка ваших уникальных сенсорных способностей. Чтобы вы могли не просто… воспринимать, но и адекватно реагировать на специфические энергетические поля, с которыми нам предстоит иметь дело.

Артём оглядел помещение. Вдоль стен тянулись панели с мигающими индикаторами, стойки с неизвестным оборудованием, напоминавшим модифицированные, более компактные элементы того самого «Протокола Омега», который едва не убил его. А в центре зала… кресло. Не такое чудовищное, как в лаборатории «Омеги», но оснащённое не только стандартными фиксаторами для конечностей и головы, но и сложной системой индукционных катушек из матово-чёрного, почти органического на вид материала, поглощающего свет и словно пульсирующего собственной, тёмной жизнью, окружающих черепную коробку, и десятками тонких, почти невидимых вольфрамовых электродов, кончики которых светились слабым, фосфоресцирующим, нездоровым светом, которые, как он понял с леденящим ужасом, предназначались для прямого, неинвазивного, но чрезвычайно точного воздействия на определённые зоны его мозга. Перед ним на специальном столике разместили несколько герметичных контейнеров с образцами чёрного песка. Он узнал их – тот самый, из Бурятии, ещё один, явно с «Анатолии», и третий, самый большой, с каким-то тёмным, почти антрацитовым содержимым, от которого исходило ощутимое, давящее «излучение». Эти контейнеры были подключены к сложной системе трубок и проводов, уходящих к стойкам с аппаратурой, которая, судя по всему, регулировала не только температуру и давление внутри них, но и создавала вокруг них какое-то специфическое, пульсирующее поле.

– Мы начнём с базовой синхронизации, – монотонно пояснил один из техников, закрепляя датчики на висках Артёма. – Ваша задача – максимально расслабиться и… воспринимать.

Затем на него обрушилось это. Невидимые поля, тонкие, как иглы, но проникающие до самого мозга. Они были другими, не такими, как при «Омеге». Более точечные, более… вкрадчивые. И они явно резонировали с чёрным песком. Артём чувствовал, как монацитовый композит в контейнерах рядом с ним не просто вибрировал, а становился своего рода усилителем, линзой, фокусирующей и многократно преумножающей аномальное, ледяное излучение, которое, как он теперь понимал, было эманацией самого «Северного Моста» или тех частот, которые он должен был генерировать. Сами излучатели, скрытые в панелях кресла и направленные на контейнеры, представляли собой сложные многослойные конструкции из керамики и кристаллов неизвестного происхождения, грани которых переливались всеми цветами радуги под определённым углом, но при этом излучали ощутимый, нечеловеческий холод и обладали аномальным внутренним мерцанием, словно внутри них были заключены пойманные души или фрагменты иных реальностей. Эти искусственно созданные поля, проходя через песок, а затем через его собственное, истерзанное сознание, словно выжигали в нём новые нейронные пути, заставляя его дар вибрировать в унисон с этой чужеродной, смертоносной энергией. Вся эта аппаратура выглядела как нечто среднее между медицинским оборудованием из далёкого, бездушного будущего и алхимической лабораторией безумного гения, где наука граничила с откровенным, леденящим душу колдовством. А его собственный шрам-спираль на запястье отозвался острой, пронзительной болью. Статический шум в голове, ставший его постоянным спутником, усилился многократно, превращаясь в оглушающий рёв, сквозь который прорывались вспышки видений – тёмное, бурлящее прошлое «Анатолии», её скрытые аварии, её жертвы, но теперь эти образы были странно «окрашены» ледяным, нечеловеческим сиянием, которое он ассоциировал с «Северным Мостом».

Пытка стала изощрённее. Это была не та грубая, разрывающая на части боль, что он испытал при запуске «Омеги». Это было мучительное, медленное искажение его чувств, его восприятия. Ему показывали на большом экране изображения «Северного Моста» – то ли реальные спутниковые снимки, то ли высококачественные компьютерные модели. Одновременно через излучатели, направленные на контейнеры с чёрным песком и на него самого, усиливали его «связь» с этими образами. Результатом были приступы невыносимой дезориентации, мир вокруг начинал плыть, искажаться, цвета менялись, звуки превращались в скрежет или вой, привычные звуки лаборатории превращались в скрежет или вой, а иногда ему казалось, что он чувствует запахи, которых не могло быть здесь – запах озона, как перед грозой, смешанный с тошнотворным запахом гниющей плоти или едким запахом серы. Временами по коже пробегали волны ледяного холода или, наоборот, нестерпимого жара, не связанные с температурой в помещении. Он терял ощущение собственного тела – то оно казалось ему чудовищно тяжёлым, вдавленным в кресло, то, наоборот, лёгким, как пух, готовым улететь. Пальцы на руках то немели, то их пронзали тысячи раскалённых игл.  Иногда ему казалось, что его разум растягивают, как резину, или, наоборот, сжимают в крошечную, пульсирующую точку.

Он пытался сопротивляться. Вспоминал уроки Доржо, пытался сосредоточиться на дыхании, отстраниться от боли и галлюцинаций. «Наблюдай, не вовлекаясь… Боль – лишь облако…» Но облака превратились в чёрные грозовые тучи, готовые поглотить его. Во время одного из тестов, когда на экране появилось изображение гигантской антенной решётки «Моста», уходящей в полярное небо, ему показалось, что он видит сквозь стены лаборатории, сквозь толщу бетона и стали самой «Анатолии». Он видел энергетические потоки, пульсирующие в её недрах, но эти образы были чудовищно искажены, словно он смотрел на мир через кривое, треснувшее зеркало, и всё вокруг было наполнено угрожающими, шевелящимися тенями.

Крутов внимательно, не отрываясь, следил за каждым его движением, за каждой гримасой боли на его лице. Специалисты в белом бесстрастно фиксировали данные с десятков датчиков, что-то быстро печатая на клавиатурах. Иногда в лаборатории появлялась Елена. Её лицо, как всегда, было непроницаемой маской, но Артём чувствовал её напряжённый, почти хищный интерес. Она не вмешивалась в процесс, но иногда, в коротких перерывах между тестами, когда его отключали от аппаратуры, чтобы дать ему выпить воды или ввести очередную дозу «поддерживающего» препарата, она подходила и задавала тихие, точные вопросы о его ощущениях, о том, что именно он «видел» или «чувствовал» при контакте с тем или иным образом «Моста». Артём отвечал односложно, стараясь скрыть истинную глубину своего ужаса и тех прозрений, которые иногда прорывались сквозь боль. Он видел, как она делает быстрые пометки в своём защищённом планшете, и её взгляд, на мгновение встретившийся с его, был лишён даже тени сочувствия – только холодный, почти нечеловеческий научный азарт.

Эта «калибровка боли» продолжалась несколько дней. Артём потерял счёт времени, счёт тестам. Он был на грани. На грани физического истощения, на грани полного ментального распада. И вот, во время очередного «сеанса», когда ему демонстрировали смоделированную схему взаимодействия «Северного Моста» с каким-то внешним, неизвестным источником энергии, и одновременно подвергали его мозг наиболее интенсивному воздействию через чёрный песок, что-то произошло. Боль достигла такого пика, что, казалось, само его сознание вот-вот расколется. И в этот момент, на самом краю безумия, его искажённый, истерзанный дар, словно прорвав последнюю преграду, вспыхнул с новой, неистовой силой.

Он увидел. Не просто образ, не просто ощущение. А чёткое, ясное, почти математически точное знание. Он увидел, как «Северный Мост», используя энергию, накопленную и трансформированную «Анатолией» через чёрный песок, должен был создать не просто «ворота» или «разрыв» в пространстве-времени. Он должен был сгенерировать специфический, сверхмощный «резонансный сигнал» – «пульсацию нулевой точки», как мелькнуло в его сознании обрывком из теорий Черниговского, который предполагал, что воздействие на определённые частоты квантового вакуума способно «расслоить» мембраны между измерениями, создавая временный канал или «кротовую нору» в низшие, или, как он их называл, «теневые» слои реальности. Зов, направленный в ту самую «изнанку бытия», о которой говорил Доржо. Зов, на который должен был откликнуться Голос из Разлома. Или то, что стояло за ним. Это была не просто возможность вторжения. Это было целенаправленное, тщательно спланированное приглашение. Приглашение Абсолютного Хаоса – не как метафоры, а как физической, энтропийной силы, существующей в этих «теневых слоях» в виде чистой, неупорядоченной энергии, способной аннигилировать или ассимилировать упорядоченную структуру нашей вселенной.

Это прозрение было настолько чудовищным, настолько всеобъемлющим, что Артём закричал – долгим, нечеловеческим криком, в котором смешались боль, ужас и какое-то страшное, тёмное озарение. Обугленное зерно, которое ему чудом удалось сохранить и которое сейчас, спрятанное под одеждой, прижималось к его груди, внезапно стало обжигающе горячим, словно раскалённый уголь. Датчики на его теле зашкалили. Специалисты в панике забегали вокруг кресла. Крутов что-то резко крикнул.

А потом наступила тьма.

Когда он пришёл в себя, он снова лежал в своей палате. Тело ломило, голова раскалывалась. Но прежде чем он успел полностью осознать произошедшее, его накрыло новое, ещё более мучительное ощущение – ледяной холод, исходящий не извне, а изнутри, из самой глубины его истерзанной души. И вместе с этим холодом пришло видение: Максим, его маленький, хрупкий Максим, лежит в белой больничной койке в далёком Стамбуле. Его тельце едва заметно подрагивает, а вокруг него – не тёплая аура жизни, а тонкая, почти невидимая ледяная дымка, зловеще похожая на ту, что Артём ощущал от «Северного Моста». Мальчик во сне беспокойно ворочается, его губы шепчут что-то неразборчивое, но Артёму кажется, что он слышит отчаянный, тоненький зов: «Папа… холодно… очень холодно…»

Это короткое, но пронзительное видение обрушилось на Артёма с такой силой, что он задохнулся от боли, гораздо более страшной, чем любая физическая пытка. Это было прямое, безжалостное напоминание о цене его страданий, о той невидимой, но неразрывной нити, что связывала его судьбу с судьбой его сына. И о той чудовищной игре, в которой Максим был самой беззащитной и самой ценной разменной монетой.

Сквозь эту боль пробивалось новое, ледяное знание. Он выжил. И он узнал то, чего, возможно, не знали даже его мучители. Или, по крайней

мере, не до конца осознавали весь масштаб той бездны, которую они собирались разверзнуть.

«Калибровка» закончилась. Но настоящая боль только начиналась.

Глава 62: Скрытое Наследие Черниговского

После последней, особенно мучительной «калибровки», Артём провалился в тяжёлое, липкое забытьё, из которого его вырвал не будильник и не голос охранника, а пронзительный, леденящий душу образ. Максим. Его маленький, хрупкий Максим, окутанный тонкой, почти невидимой изморозью, дрожащий от холода не в стамбульской больничной палате, а где-то в бесконечной, ледяной пустоте, и его тихий, отчаянный шёпот: «Папа… холодно…». Это видение, обрушившееся на него с безжалостной чёткостью, стало последней каплей. Физическая боль, тупая, ноющая, уже почти привычная, отошла на второй план перед этим новым, всепоглощающим ужасом. Он должен был действовать. Немедленно. Информация, которую ему скармливала Елена, её выверенные схемы и обтекаемые формулировки – всё это была лишь ширма, дымовая завеса, скрывающая истинную, чудовищную суть «Северного Моста». Он должен был найти правду. Ту правду, которую она скрывала. Или которую боялась признать даже сама.

Его искажённый, истерзанный дар после «калибровки» стал непредсказуем и опасен, но одна его грань обострилась до болезненной, почти невыносимой чёткости – способность «видеть» энергетические следы, информационные потоки, эмоциональные отпечатки, оставленные людьми и событиями. Это было похоже на то, как если бы ему выжгли глаза, а затем вставили новые, способные воспринимать мир в ином, пугающем спектре. Используя редкие моменты, когда его оставляли одного в палате, или когда его выводили на короткую, разрешённую «прогулку» по гулким, безликим коридорам блока, Артём начал свою отчаянную охоту. Он «сканировал» пространство, пытаясь уловить не физические улики, а те самые «следы», связанные с профессором Черниговским или с Еленой. Его внимание, словно компас, указывающий на источник сильнейшей аномалии, неуклонно тянуло к старому, почти заброшенному крылу административного корпуса. Там, как он помнил, когда-то располагался просторный кабинет профессора, а рядом – архив, куда Елена, по его смутным воспоминаниям из более «спокойных» времён, иногда уходила на долгие часы, погружаясь в наследие отца. Он «видел» это место как клубок застарелой боли, концентрированного интеллектуального напряжения, страха и отчаяния – слабый, почти угасший, но всё ещё различимый энергетический отпечаток, который, казалось, исходил из-за одной из массивных, пыльных дверей с табличкой «Архив. Сектор Гамма-Прим. Доступ ограничен».

Проникнуть туда казалось невыполнимой задачей. Дверь была заперта на сложный электронный замок, коридоры патрулировались. Артём, приблизившись к двери архива под предлогом необходимости посетить редко используемый санузел в этом крыле, почувствовал своим обострённым даром не только следы эмоций Черниговского, но и нечто иное – тонкую, почти невидимую «сеть» защитных полей или ментальных «сигнатур», оставленных, возможно, самим профессором или Еленой для защиты самых сокровенных тайн. Это было похоже на невидимую паутину, прикосновение к которой могло вызвать не только физическую тревогу, но и острый приступ паранойи или дезориентации.  Но отчаяние придавало Артёму почти звериную хитрость и решимость. Однажды ночью, когда действие введённых ему препаратов начало ослабевать, оставляя его с ясной, но лихорадочно работающей головой и телом, полным ломоты и дрожи, он решился. Он вспомнил об ампуле «Синапсина-М», которую ему удалось спрятать. Он не знал точно, как действует этот экспериментальный ноотроп, но интуиция подсказывала, что он может на короткое время невероятно обострить его когнитивные способности, его дар, пусть и ценой последующего, ещё более глубокого провала. Риск был огромен. Он ввёл себе препарат, и через несколько минут мир вокруг него взорвался мириадами деталей, звуков, ощущений. Боль отступила, сменившись странной, почти эйфорической ясностью. Его дар вспыхнул с новой силой. Он «увидел» не только сложную структуру электронного замка, но и те самые защитные «сигнатуры», и, словно следуя невидимой, безумной логике их создателя, нашёл способ «обойти» их, не вызвав тревоги. Он «увидел» сложную структуру электронного замка, его уязвимые точки, «почувствовал» цифровую последовательность кода, которую кто-то из сотрудников службы безопасности, возможно, Елена или Штайнер, использовал не так давно. Это было похоже на безумную, интуитивную дешифровку, где логика смешивалась с чистым наитием. Через несколько мучительных минут, когда он был на грани потери сознания от перенапряжения, замок щёлкнул.

Внутри архива царил полумрак и запах старой бумаги, пыли и чего-то ещё – тонкого, едва уловимого, металлического привкуса озона, словно здесь когда-то работала какая-то мощная аппаратура. Его дар немедленно указал на массивный, стальной сейф, вмонтированный в стену. Но не сам сейф привлёк его внимание, а небольшой, неприметный ящик из тёмного дерева, спрятанный за ним, в нише, которую, казалось, можно было обнаружить, лишь точно зная, где искать, или… обладая его способностями. Ящик не был заперт. Внутри, на подкладке из выцветшего бархата, лежало несколько катушек с микрофильмами и старый, потёртый жесткий диск от компьютера, на котором неровным, почти детским почерком (почерком Елены, когда она была ещё подростком?) было выведено: «Проект ‘Тень Иггдрасиля’. Совершенно Секретно. Отцу».

Сердце Артёма заколотилось. Это было оно. То, что он искал. То, что Елена, возможно, скрывала даже от самой себя, или не решалась изучить до конца.

Вернувшись в свою палату с драгоценной находкой, рискуя быть обнаруженным в любую секунду, он приступил к самому сложному – к расшифровке. Планшет, который ему оставили, имел примитивный сканер для микрофильмов и порт для подключения внешних устройств. Но информация была защищена многоуровневым шифром, гораздо более сложным и хаотичным, чем тот, что он видел в основном дневнике Черниговского. Это был не просто шифр, это был лабиринт, созданный безумным гением, где каждый неверный шаг, каждая ошибка в интерпретации могли привести не просто к тупику, а к ментальному коллапсу. Артём чувствовал, как сам текст, сами символы излучают какую-то тёмную, давящую энергию, словно они были пропитаны страхом и отчаянием своего создателя. Это был язык безумия, язык человека, стоящего на краю пропасти, пытающегося одновременно и зафиксировать ужасающую правду, и скрыть её от посторонних глаз, а может, и от самого себя. Артём снова прибег к «Синапсину-М», хотя и понимал, что каждая такая доза приближает его к точке невозврата, что он буквально сжигает свой мозг, своё тело, ради этих крупиц истины. Его искажённый, но невероятно обострённый дар стал его единственным ключом. Он не столько "читал" или "анализировал" символы в привычном смысле, сколько входил в некий чудовищный, почти тактильный резонанс с самой сутью этих записей, с остаточной психической энергией мыслей и эмоций Черниговского, впечатанных в микрофильмы и магнитные дорожки диска. Обугленное зерно в его руке, казалось, действовало как проводник, как антенна, втягивая в него эту информацию потоками, минуя барьеры логики, проникая прямо в подсознание, в самые тёмные его уголки. Это было не чтение, а мучительное, насильственное "впитывание" чужого безумия, чужого запредельного ужаса. Каждый такой "впитанный" фрагмент, каждая понятая фраза выжигали его разум, заставляли его тело биться в судорогах, словно он пропускал через себя электрический разряд чужого, запредельного ужаса. Головная боль превратилась в раскалённый обруч, стиснувший череп, из носа снова пошла кровь, капая на экран планшета и смешиваясь с безумными каракулями Черниговского. Видения, вызванные резонансом с наследием профессора и обугленным зерном, которое он не выпускал из руки, становились всё более агрессивными и невыносимыми. Он видел лабораторию Черниговского, его искажённое страхом лицо, слышал его бормотание, его крики. Он чувствовал, как платит за каждое слово правды частичкой своего рассудка, своей души, как его собственные воспоминания начинают путаться с воспоминаниями профессора, как его личность истончается, грозя раствориться в чужом безумии. На расшифровку ушли, казалось, не часы, а целая вечность – двое суток почти непрерывной, лихорадочной работы на грани полного истощения, когда сон был лишь коротким, кошмарным забытьём, а каждый новый расшифрованный абзац отнимал у него год жизни. Он «видел» не просто символы и коды – он «чувствовал» эмоции, вложенные в них Черниговским: его первоначальный научный восторг, сменяющийся сомнением, затем тревогой, и, наконец, всепоглощающим, леденящим душу ужасом. Обугленное зерно, которое он достал из своего тайника и теперь сжимал в потной ладони, резонировало с этим потоком безумия, не просто помогая, а словно втягивая Артёма в сознание профессора, заставляя его переживать его страхи, его отчаяние, его последние, страшные прозрения. Процесс расшифровки был пыткой, чередой коротких, ослепительных озарений и долгих, мучительных часов боли, тошноты и кровавых слёз.