Мандала распада

И правда, которую он вырвал из этого хаоса, была страшнее любых его предположений.

«Проект ‘Тень Иггдрасиля’» – так Черниговский изначально, в глубочайшей тайне, назвал то, что позже трансформировалось в «Северный Мост». И его первоначальная цель была не «гармонизация планетарных энергий» и не «защита от космических угроз». Это была безумная, почти алхимическая попытка установить прямой, управляемый контакт с «иными планами бытия», с «разумными сущностями нечеловеческой природы», как писал сам профессор в своих ранних, ещё полных титанической гордыни, записях. Он верил, что сможет извлечь из этих «иных миров» неисчерпаемые источники энергии и знания, которые вознесут человечество на новую ступень эволюции.

Но эксперименты, которые он проводил втайне, используя прототипы будущих резонаторов «Моста» и особым образом обработанный чёрный песок, привели не к триумфу, а к катастрофе. Микрофильмы содержали скупые, но оттого ещё более жуткие отчёты о «неконтролируемых пространственно-временных флуктуациях», о «локальных разрывах континуума», о его коллегах, один за другим сходивших с ума или исчезавших без следа во время этих опытов. А затем… затем появился Голос.

Черниговский с ужасающей откровенностью описывал, как впервые услышал его – не ушами, а прямо в мозгу. Сначала это был тихий, вкрадчивый шёпот, предлагавший «помощь», «ответы», «новые, революционные идеи». Профессор, ослеплённый своими амбициями, принял этот шёпот за проявление собственного гения, за божественное озарение. Он записывал эти «идеи», воплощал их в чертежах и расчётах, не понимая, что его разум уже стал игрушкой в руках чего-то неизмеримо более древнего и могущественного.

Самым страшным было то, что Елена, судя по её редким, почти неразборчивым пометкам на полях микрофильмов, сделанным много лет спустя, знала или, по крайней мере, догадывалась о части этой правды. Но она, похоже, интерпретировала её по-своему. Возможно, она верила, что её отец был на пороге величайшего открытия, но ему не хватило времени, или он допустил какие-то ошибки, которые она, его дочь, сможет исправить. Или же она сознательно скрыла эту часть наследия, понимая, что если Крутов или кто-то ещё узнает об истинной, первоначальной природе «Моста», проект будет немедленно закрыт, а её мечты о завершении дела отца – и, возможно, о контроле над этой чудовищной силой – рухнут.

Последняя запись на жёстком диске, которую Артёму удалось восстановить и расшифровать, была сделана, очевидно, за несколько дней или даже часов до гибели профессора Черниговского. Его почерк был почти неразборчив, слова путались, но смысл их был ясен и ужасен:

«Оно лгало мне. Всё это время. Это не знание. Это не энергия. Это… голод. Голод, древний, как сама тьма между звёздами. Оно хочет не просто войти. Оно хочет… стать нами. Поглотить нас. Переделать этот мир по своему образу и подобию. Я открыл ящик Пандоры… Я должен был его остановить… но теперь слишком поздно… Мост… Мост должен быть разрушен… или он разрушит всё… Елена… прости меня…»

Артём отшатнулся от планшета, его била крупная дрожь. Мир вокруг него на мгновение померк, а затем взорвался калейдоскопом образов из расшифрованного архива, смешанных с его собственными кошмарами. Голос Черниговского, полный отчаяния, звучал у него в ушах, переплетаясь с ледяным шёпотом Голоса из Разлома. Он рухнул на пол, его тело сотрясали конвульсии, а изо рта пошла пена. Связь с реальностью была почти потеряна. Лишь усилием воли, цепляясь за образ Максима, за воспоминания о Доржо, ему удалось не утонуть в этом безумии, медленно, мучительно вынырнуть на поверхность. Он смотрел на экран, где всё ещё светились последние, отчаянные строки Черниговского, и чувствовал, как его собственная душа покрывается инеем. Теперь он знал. Знал почти всё. И это знание было тяжелее гранитной плиты, готовой раздавить его.

Елена. Она либо безумна в своей одержимости, либо чудовищно цинична. Или и то, и другое. Но в любом случае, она вела игру, ставка в которой была неизмеримо выше, чем он мог себе представить. И он был в самом центре этой игры – не как союзник, не как инструмент, а как потенциальная жертва на алтаре её амбиций и древнего, всепоглощающего ужаса.

Скрытое наследие Черниговского стало для Артёма не просто ключом к пониманию. Оно стало приговором. И одновременно – последним, отчаянным призывом к действию.

Глава 63: Маски Сброшены?

Знание, вырванное из зашифрованного безумия профессора Черниговского, жгло Артёма изнутри, как раскалённое железо. «Тень Иггдрасиля», Голос из Разлома, истинное, чудовищное предназначение «Северного Моста» – всё это смешалось в его истерзанном сознании в один всепоглощающий, леденящий душу ужас. Он больше не мог играть в игры Елены, не мог быть послушной марионеткой, которую дёргают за ниточки её амбиции или заблуждения. Он должен был посмотреть ей в глаза. Он должен был сорвать с неё эту маску холодного, расчётливого учёного и увидеть, что скрывается за ней.

Глядя на своё отражение в тусклом металлическом шкафчике в углу палаты, он видел не себя прежнего, а измождённого, почти безумного человека с горящими лихорадочным огнём глазами. Но в этом безумии теперь была сталь. Сталь отчаяния, сталь человека, которому больше нечего терять, кроме, возможно, остатков собственного рассудка. Он распечатал на больничном принтере (к которому ему удалось на короткое время получить доступ, симулировав необходимость «подготовить отчёт о своём состоянии») самые страшные, самые неопровержимые фрагменты из расшифрованного архива Черниговского – те, где профессор с ужасающей откровенностью писал о Голосе, о провальных экспериментах, о своей трансформации из гения в одержимого. Это были его «улики». Его оружие.

Он потребовал встречи с Еленой. Его голос, когда он говорил с дежурным по блоку, был на удивление твёрд и спокоен, хотя внутри всё дрожало от напряжения. «Передайте доктору Черниговской, что у меня есть критически важная информация по проекту ‘Северный Мост’. Информация, которая может повлиять на всё. И я буду говорить только с ней. Одной».

Елена пришла через час. Не в его палату, а в небольшую, редко используемую комнату для совещаний, лишённую камер наблюдения, но с тяжёлой, звуконепроницаемой дверью. Она была одна, без телохранителей, что удивило Артёма, но её лицо было ещё более холодным и непроницаемым, чем обычно. Она села напротив него за длинный стол, её идеальная осанка, безупречный костюм – всё это кричало о контроле, о власти. Но Артём видел – или ему так казалось – едва заметную тень усталости под её глазами, чуть более резкие линии у рта.

– Ты хотел меня видеть, Артём, – её голос был ровным, почти безразличным. – Что за «критически важная информация»? Надеюсь, это не очередной твой… срыв. Времени на это у нас нет.

Артём не стал дожидаться её вопросов. Он положил перед ней распечатанные листы.

– Я думаю, это вам будет интересно, Елена Викторовна. Особенно та часть, где ваш отец описывает свои беседы с «Голосом». Или та, где он говорит о «Тенях Иггдрасиля».

Он увидел, как её пальцы, лежавшие на столе, на мгновение сжались. Её лицо не дрогнуло, но в глубине её тёмных глаз мелькнула почти неуловимая тень. Шок? Узнавание?

– Что это? – спросила она, не прикасаясь к бумагам. – Очередные твои фантазии, Артём? Результат «калибровки»?

– Фантазии? – в голосе Артёма зазвенела сталь. – Вы называете предсмертную исповедь вашего отца фантазией? Вы называете его ужас перед тем, что он пробудил, фантазией? Или вы просто надеялись, что я никогда не доберусь до этой части его «наследия»? Той части, которую вы так тщательно скрывали, скармливая мне ложь о «гармонизации» и «защите»?

Он подался вперёд, его голос дрожал от сдерживаемой ярости и боли.

– Вы знали, Елена! Знали или, по крайней мере, догадывались! О Голосе из Разлома, о том, что «Северный Мост» – это не щит, а гигантский маяк, призыв для чего-то, что не должно быть потревожено! Вы цинично использовали меня, мой дар, мою любовь к сыну, чтобы я стал ключом к этой адской машине! Вы ведёте нас всех – меня, себя, этот проклятый мир – прямиком в пасть чудовища! Зачем, Елена?! Ради чего?!

Елена молчала, её взгляд был прикован к распечаткам. Её лицо было похоже на ледяную маску, но Артём видел, как под этой маской что-то ломается, трескается.

– Это… это сложнее, чем ты думаешь, Артём, – наконец произнесла она, и её голос был глухим, лишённым обычной уверенности. – Мой отец… он был гением. Но он был и человеком. Он мог ошибаться, мог поддаться страху…

– Страху?! – перебил её Артём. – Это не страх, Елена! Это прозрение! Он понял, с чем столкнулся! Он понял, что его «гениальные идеи» были нашептаны ему чем-то чужим, враждебным! Он понял, что «Тень Иггдрасиля» – это путь в никуда, в абсолютный хаос! А вы… вы решили, что умнее его? Что сможете «исправить» его ошибки? Очистить проект от «недостатков»?

Его слова били, как хлыст. Елена вздрогнула, её губы сжались в тонкую, белую линию.

– Ты ничего не понимаешь! – её голос внезапно обрёл силу, но это была не сила уверенности, а сила отчаяния или фанатизма. – Отец был на пороге величайшего открытия в истории человечества! Да, он испугался в конце, он сломался! Но его теория… она верна! «Северный Мост» – это единственный шанс! Шанс преодолеть наши ограничения, выйти за пределы этой жалкой, умирающей реальности! Получить доступ к… к безграничной энергии, к знаниям, которые сделают нас…

Она осеклась, словно сама испугалась тех слов, что были готовы сорваться с её губ. Её глаза лихорадочно блестели.

– Сделают нас кем, Елена? – тихо, но настойчиво спросил Артём. – Богами? Или просто пищей для того, что придёт из-за Врат, которые вы так старательно пытаетесь открыть? Вы читали его последние слова? «Оно хочет не просто войти. Оно хочет… стать нами». Вы действительно верите, что сможете контролировать это? Эту всепоглощающую, древнюю… жажду?

Его слова, казалось, ударили её физически. Она отшатнулась, её лицо исказилось гримасой, в которой смешались страх, гнев и какая-то почти детская растерянность. Маска треснула окончательно.

– Я… я должна была… – прошептала она, и её голос дрогнул. – Я должна была завершить его работу. Это мой долг. Моё… проклятие. Он оставил мне всё – свои расчёты, свои надежды… и свои страхи. Я думала, что смогу… отделить одно от другого. Использовать силу, но избежать тьмы.

Она подняла на Артёма взгляд, и в нём он увидел не холодного, расчётливого учёного, а измученную, почти сломленную женщину, раздираемую внутренними демонами.

– А ты… твой дар… ты был ключом, – продолжала она, её голос обрёл истерические нотки. – Ты должен был помочь мне настроить «Мост» правильно! Отфильтровать… помехи! Не дать Голосу… взять верх! Но ты… ты видишь только тьму! Ты так долго всматривался в эту бездну, что она начала всматриваться в тебя, и теперь её отражение искажает всё, что ты воспринимаешь!

– Я вижу правду, Елена! – отрезал Артём. – Ту правду, от которой вы бежите, которую пытаетесь скрыть за своими безумными теориями! Нет никакого «правильного» способа открыть Врата в ад! Нет никакого «фильтра» от того, что по ту сторону! Это самообман! И вы это знаете!

Разговор зашёл в тупик. Артём видел, что не сможет её переубедить. Она была слишком глубоко погружена в свои иллюзии, в свою одержимость. Её фанатичная вера в гений отца, смешанная со страхом перед тем, что они пробудили, и, возможно, с отчаянной надеждой на какой-то немыслимый триумф, создали в её душе гремучую смесь, которая уже не поддавалась логике или здравому смыслу.

Елена резко поднялась, её лицо снова стало жёстким, но теперь в нём сквозила не холодная уверенность, а ярость и страх разоблачения.

– Ты знаешь слишком много, Артём, – процедила она сквозь зубы. – И ты стал слишком опасен. Я не могу позволить тебе помешать. Ни мне. Ни… проекту.

Она нажала какую-то кнопку на коммуникаторе, висевшем у неё на поясе.

– Охрана! – её голос снова стал ледяным и властным. – Изолировать объект Гринева. Категория «Альфа». Любое сопротивление… пресекать на месте.

Артём понял, что это конец. Конец их хрупкого, вынужденного «союза». Конец его надеждам на то, что он сможет достучаться до неё. Теперь она была врагом. Опасным, непредсказуемым, и, возможно, ещё более безумным, чем Крутов.

Дверь распахнулась, и в комнату вошли двое охранников с плазменными винтовками наготове. Их лица были непроницаемы.

Елена посмотрела на Артёма в последний раз. В её взгляде уже не было ни страха, ни растерянности. Только холодная, безжалостная решимость.

– Ты всё равно сделаешь то, что потребуется, Артём, – тихо сказала она, так, чтобы слышал только он. – Рано или поздно. Ради своего сына. Или он заплатит за твоё упрямство. Поверь мне, я найду способ заставить тебя… сотрудничать.

Эти слова стали для Артёма точкой невозврата. Маски были сброшены. И игра перешла на новый, ещё более смертоносный уровень. Он остался один на один со страшным знанием, с искажённым даром, с призраком своего сына, которого он должен был спасти, и с миром, стоящим на краю бездны. И он знал, что должен действовать. Даже если это будет последнее, что он сделает в своей жизни.

Глава 64: Дыхание Разлома

После того, как Елена сбросила маску, оставив Артёма наедине с ледяным ужасом её истинных, фанатичных мотивов, его мир сузился до размеров одиночной камеры, ставшей ещё более глухой и неприступной. Режим ужесточили. Теперь его не просто охраняли – его стерегли, как опасного зверя, как бомбу с часовым механизмом. Короткие прогулки по коридору отменили, еду подавали через специальный люк в двери, а редкие визиты медиков больше походили на конвоирование заключённого, чем на заботу о пациенте. Артём понимал: он больше не «ценный объект», не капризный инструмент, который нужно уговаривать. Он – опасный свидетель, носитель запретного знания, и, что хуже всего, он – потенциальная помеха для грандиозного, безумного плана Елены и, возможно, всё ещё контролирующего её из тени Крутова.

Физически он был разбит. Тело ломило от последствий «калибровки» и тех препаратов, которые ему продолжали вводить под видом «поддерживающей терапии». Но страх за Максима, его образ, окутанный ледяной дымкой, преследовавший Артёма в короткие, рваные минуты забытья, и новое, ужасающее знание о «Северном Мосте» и Голосе из Разлома не давали ему сломаться окончательно. Наоборот, они разжигали в нём холодную, отчаянную решимость.

И «Анатолия» начала отвечать. Или, что было ещё страшнее, Разлом, почувствовав через Артёма слабость этого мира, его уязвимость, сам начал «прощупывать» реальность, используя трещину-спираль как свой расширяющийся зрачок. Сначала это были едва заметные «вздохи» Разлома. По станции, особенно в секторах, прилегающих к реакторному блоку, прокатилась волна мелких, но необъяснимых сбоев. Мерцал свет в коридорах, сбоили электронные замки, на экранах мониторов службы безопасности на доли секунды появлялась рябь или статические помехи. Датчики, контролирующие состояние реактора, начали выдавать странные, скачущие показания, которые техники поспешно списывали на износ оборудования или электромагнитные наводки от работающих систем. Но Артём, даже в своей глухой изоляции, чувствовал своим искажённым, но теперь невероятно чутким даром, что причина не в этом. Это была она. Трещина-спираль. Она дышала. И её дыхание становилось всё более прерывистым и тревожным. Он заметил, или ему так казалось, что частота и интенсивность этих мелких сбоев возрастают не только в те моменты, когда ему вводили очередную дозу «поддерживающих» препаратов, но и в периоды его относительного покоя, словно Разлом сам, независимо от манипуляций с Артёмом, набирал силу, используя его как невольную антенну, как маяк. Или когда его посещал бледный, как смерть, Штайнер в сопровождении двух молчаливых санитаров для «планового медицинского осмотра», который на самом деле был, как он подозревал, очередной скрытой попыткой «измерить» или «скорректировать» его реакцию на что-то.

Через несколько дней «вздохи» Разлома стали отчётливее. Штайнер, который теперь избегал смотреть Артёму в глаза и, казалось, старел на глазах, во время одного из таких «осмотров» не выдержал. Его руки дрожали, когда он пытался прикрепить к вискам Артёма датчики ЭЭГ.

– Оно… оно светится, – прошептал он так тихо, что Артём едва расслышал. Его голос срывался от ужаса. – Трещина… там, в секторе Гамма… она начала светиться. Пульсирующее, мертвенно-бледное свечение. Видно даже через свинцовые экраны. И вибрации… по всему корпусу. Низкочастотные, от них зубы ломит.

Штайнер торопливо закончил процедуру и почти выбежал из камеры, оставив Артёма наедине с этим новым, зловещим знанием. Свечение… Вибрации… Трещина пробуждалась.

Елена не появлялась. Но Артём чувствовал её незримое присутствие, её напряжённый, почти хищный интерес к происходящему. Он был уверен, что она видит в этой аномальной активности не только угрозу, но и подтверждение каких-то своих теорий, возможность для своих безумных экспериментов.

А затем начались искажения времени. Сначала это были слухи, которые доносились до Артёма через тонкие стены его камеры – приглушённые, тревожные голоса техников, обсуждающих «странности» в реакторном блоке. Кто-то из них, работая в непосредственной близости от зоны Гамма, пережил несколько минут, которые потом не мог вспомнить, словно их вырезали из его памяти. У другого часы на руке внезапно перескочили на полчаса вперёд, а потом так же внезапно вернулись к нормальному времени. Предметы, оставленные без присмотра, на мгновение зависали в воздухе или начинали медленно дрейфовать, нарушая все законы гравитации. Крутов и Елена, как он понимал, прилагали все усилия, чтобы скрыть масштабы происходящего, усиливая режим секретности до предела, но паника, как вода, просачивалась сквозь любые преграды.

Однажды вечером, когда Артём, измученный бессонницей и собственными кошмарами, сидел на краю койки, это случилось и с ним. Мир вокруг него на несколько секунд застыл. Звук капающей воды из неисправного крана в углу камеры превратился в одну, протяжную, вибрирующую ноту. Пылинки, танцевавшие в луче света, пробивающемся сквозь щель в зашторенном окне, замерли в воздухе, как мухи в янтаре. А затем, так же резко, время словно сорвалось с цепи, проматываясь вперёд с немыслимой скоростью. Капли из крана застучали с бешеной частотой, тени на стене метнулись, как обезумевшие. Это длилось всего несколько мгновений, но для Артёма они растянулись в вечность. Когда всё вернулось на круги своя, его голова раскалывалась от невыносимой боли, а из носа хлынула кровь. И вместе с этой болью пришла новая, леденящая вспышка видения Голоса из Разлома – теперь он был ближе, настойчивее, его безличный, чужеродный шёпот, казалось, исходил не извне, а из самой глубины его собственного сознания.

Теперь он знал. Или, по крайней мере, чувствовал с ужасающей ясностью. Активность трещины-спирали была напрямую связана с ним. С его состоянием. С теми скрытыми экспериментами, которые над ним продолжали проводить.  Но это была уже не односторонняя связь. Разлом, почувствовав «отклик», теперь сам активно тянулся к нему, к этому миру, используя его как проводник, как усилитель своего присутствия. Они всё ещё пытались «настроить» его, «откалибровать» его дар, превратить его в идеальный резонатор, в послушный ключ для «Северного Моста». И каждое такое вмешательство, каждая попытка «усилить» или «направить» его способности вызывала ответную реакцию Разлома, который дышал через трещину, как через рану в теле «Анатолии», и это дыхание становилось всё глубже, всё сильнее, угрожая поглотить не только Артёма, но и всё вокруг. Процесс становился двусторонним и, как он с ужасом осознавал, всё более необратимым.

Во время одного из таких «медицинских сеансов», когда его снова погрузили в медикаментозный сон под предлогом «глубокого сканирования нейронной активности», он «увидел» это с абсолютной, кошмарной отчётливостью. Он стоял не в своей камере, не в лаборатории. Он стоял внутри самой трещины-спирали, в её пульсирующем, мертвенно-бледном свечении. Стены разлома были живыми, они дышали, они извивались, как внутренности гигантского, больного чудовища. И его собственное сердце билось в унисон с этой жуткой пульсацией. Он чувствовал, как его сознание, его воля растворяются, сливаются с чем-то древним, непостижимым, бесконечно чуждым. И Голос из Разлома шептал ему, не словами, а потоком чистой, ледяной информации, проникающей прямо в мозг: «Мы едины… Ты – это я… Я – это ты… Наш час близок… Врата откроются… Ты поможешь мне… Ты хочешь этого…»»

Он проснулся с криком, который застрял у него в горле. Его била крупная дрожь, всё тело было покрыто холодным, липким потом. Охранник, вбежавший в камеру, лишь посмотрел на него с безразличием и что-то коротко доложил по рации. Через несколько минут пришла медсестра и вколола ему очередную дозу «успокоительного».

Но Артём уже знал. Он был не просто ключом. Он был резонатором. Детонатором. Его собственное тело, его искажённый дар стали проводником для той силы, что стремилась вырваться из Разлома. И каждый вздох этой силы приближал катастрофу. «Анатолия» всё глубже погружалась в хаос, её бетонное тело содрогалось от предсмертных конвульсий. И времени, чтобы попытаться что-то изменить, оставалось всё меньше. Дыхание Разлома становилось всё громче, всё отчётливее. И оно звало его.

Глава 65: Нить к Сыну

Ледяная дымка, окутывавшая Максима в его видениях, становилась всё плотнее, всё реальнее. Артём видел её даже наяву, в короткие, мучительные моменты, когда реальность его тюремной камеры подёргивалась рябью, и образ сына, дрожащего от нездешнего холода, вспыхивал перед глазами с болезненной отчётливостью. Каждый новый сбой на «Анатолии», каждый толчок вибрации, проходящий по стенам, отзывался в нём не только предчувствием общей катастрофы, но и острой, невыносимой тревогой за Максима. Он был убеждён, инстинктивно, всем своим истерзанным существом, что его невольная связь с Разломом, с «Северным Мостом», эта дьявольская синхронизация, которую в нём культивировали, напрямую влияет на сына. Словно Максим стал его фантомом, его астральным двойником, принимающим на себя все удары, предназначенные отцу. Необходимость узнать о его состоянии, прорваться сквозь стену молчания, которую воздвигли вокруг него Крутов и Елена, превратилась в навязчивую идею, в единственную цель, способную заглушить всепоглощающий ужас и боль.

Он лихорадочно искал способ. Официальные каналы были мертвы. Его редкие, формальные просьбы о связи с семьёй наталкивались на глухое, вежливое «это невозможно в данный момент» или «мы сообщим вам об изменениях». Он был в информационной блокаде, в вакууме, где единственными звуками были гул «Анатолии» и шёпот его собственных кошмаров. Но отчаяние – мощный стимул. Артём вспомнил о старых, почти выведенных из эксплуатации коммуникационных линиях, которые когда-то связывали отдалённые блоки станции. Он видел их на пыльных схемах, мельком попавшихся ему на глаза ещё до «Омеги», и его дар, даже искажённый, подсказывал, что некоторые из них могут быть ещё активны, пусть и не контролируются центральной системой безопасности так же жёстко, как основные каналы.

План созрел в лихорадочном бреду бессонной ночи. Рискованный, почти самоубийственный, но другого не было. Он решил использовать остатки той ампулы «Синапсина-М», которую ему удалось припрятать. Он знал, что это может его окончательно доконать, но надеялся, что препарат на короткое время даст ему ту сверхчеловеческую концентрацию и обострение чувств, которые были необходимы для этой вылазки.

Дождавшись глубокой ночи, когда коридоры станции погружались в относительную тишину, нарушаемую лишь мерным гулом вентиляции и редкими шагами патрулей, Артём ввёл себе остатки препарата. Мир вокруг него снова взорвался, но на этот раз он был готов. Боль отступила, сменившись ледяной, почти нечеловеческой ясностью. Каждый звук, каждый шорох, каждая тень обрели невероятную чёткость. Он «видел» маршруты патрулей, «чувствовал» слепые зоны камер наблюдения. Словно опытный хищник, он выскользнул из своей незапертой (его уже не считали способным на активные действия) камеры и бесшумно двинулся по тёмным, гулким коридорам.

Его целью был старый, законсервированный диспетчерский пункт в одном из дальних, почти заброшенных секторов «Анатолии» – секторе «Эпсилон-7», который, как он знал из старых, ещё довоенных схем станции, которые ему удалось мельком изучить в архиве Черниговского, и из обрывков разговоров техников, считался неприоритетным, почти списанным. В условиях нарастающего кризиса на «Анатолии», когда все ресурсы были брошены на поддержание функционирования ключевых систем и на подготовку к работе с «Северным Мостом», этот сектор, скорее всего, был оставлен на произвол судьбы, а его системы безопасности, если и работали, то вполсилы, давно не обновлялись и не представляли серьёзной преграды для того, кто знал, куда идти и что искать. Он помнил, что там, среди пыльных пультов и погасших экранов, должен был остаться хотя бы один старый терминал с выходом на внешнюю линию – возможно, забытый или просто не отключённый за ненадобностью. Путь был долог и опасен. Дважды ему пришлось замирать в тёмных нишах, пропуская патрули, их фонари тревожно шарили по стенам, едва не высвечивая его. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен за версту, но «Синапсин-М» держал его нервы в ледяных тисках, не давая страху парализовать волю.