Мандала распада

В его комнате, во время одной из редких уборок, которые проводились под предлогом дезинфекции, люди Елены (она предпочитала не доверять это службе безопасности Крутова) нашли несколько скомканных листков бумаги. На них, среди каких-то бессвязных заметок, неровным, дрожащим почерком были нарисованы спирали. Множество спиралей, похожих на ту, что уродовала его запястье, и на ту, что, как он утверждал, «увидела» его погибшая сестра на стене реактора.

Елена чувствовала: Артём знает или видит нечто, что может быть ключом к истинной природе «Анатолии», к тайнам чёрного песка, возможно, даже к успеху «Протокола Омега». Или, наоборот, он может стать неконтролируемым фактором, угрозой для всего проекта, для дела жизни её отца. И она должна была это выяснить. Любой ценой.

План созрел быстро, холодный и расчётливый, как хирургическая операция. Прямой допрос был бы бесполезен – Артём замкнулся, превратился в комок нервов и подозрений. Нужна была более тонкая игра. Ловушка.

Елена решила использовать его одержимость. Она «случайно» оставит в его поле зрения информацию, которая должна была его спровоцировать. Она знала, что он уязвим, что его дар, как обоюдоострый меч, ранит его самого не меньше, чем открывает ему скрытое. И она собиралась нажать на эти болевые точки.

Она выбрала момент, когда Артём, по докладам медиков, был особенно слаб после очередной бессонной ночи, наполненной кошмарами и «шёпотом» чёрного песка. Его ментальная защита должна была быть на пределе.

Елена «случайно» столкнулась с Артёмом в почти пустом коридоре недалеко от его блока. Он выглядел ужасно: бледный, с тёмными кругами под глазами, он едва заметно покачивался, словно от сильного ветра.

– Артём, – её голос прозвучал на удивление мягко, почти сочувственно. – Ты совсем себя не бережёшь. Штайнер беспокоится о твоём состоянии перед следующим этапом.

Он лишь неопределённо пожал плечами, не глядя на неё.

– Знаешь, – продолжила она, как бы невзначай, – мы тут анализировали последние данные с датчиков… есть некоторые странные показания из того сектора, где ты… ну, где ты тогда почувствовал аномалию. Очень слабые структурные флуктуации в защитной оболочке. Ничего критичного, конечно, но… интересно. Мой отец когда-то выдвигал гипотезу о возможности возникновения скрытых резонансных напряжений в бетоне под воздействием монацита. Ты ничего такого… не ощущал в последнее время? Твоя чувствительность уникальна.

Артём резко поднял на неё глаза. Его обострённый дар, его паранойя, взращённая месяцами лжи и манипуляций, мгновенно уловили фальшь в её голосе, скрытый подтекст в её словах. Это был не просто праздный интерес. Это был допрос.

– Я ничего не ощущал, Елена, – его голос был хриплым, но твёрдым. – Кроме того, что это место скоро сведёт меня в могилу.

Елена изобразила лёгкое разочарование.

– Жаль. Я думала, это может быть как-то связано… Ну да ладно. Кстати, – она словно что-то вспомнила, – разбирая архивы отца, я наткнулась на одну его старую рабочую тетрадь. Там есть какие-то странные расчёты и эскизы, касающиеся как раз возможных дефектов первичной заливки бетона в том секторе. Он был одержим идеей, что при строительстве могли быть допущены ошибки, которые со временем… ну, ты понимаешь.

Она сделала вид, что ищет что-то в своём планшете, а затем, как бы между прочим, вывела на экран изображение пожелтевшей страницы с рукописными заметками и нечётким чертежом, на котором угадывался изгиб, отдалённо напоминающий спираль.

– Вот, взгляни. Тебе это ничего не напоминает? Может, твой дар поможет расшифровать его каракули? Он иногда писал так, что сам чёрт ногу сломит.

Наживка была брошена. Артём смотрел на экран, и его сердце пропустило удар. Спираль. Даже если это была подделка, провокация, её форма была слишком узнаваема. Он разрывался между жгучим желанием узнать больше, рассмотреть внимательнее, и ледяным подозрением, что это ловушка, расставленная хладнокровной и расчётливой охотницей. Он попытался «просканировать» изображение своим даром, но его сознание было слишком взбудоражено, мысли путались.

– Это… это похоже на… – начал он, и его голос сорвался. Он осёкся, поняв, что чуть не выдал себя.

Елена терпеливо ждала, её тёмные глаза внимательно изучали его лицо.

Артём сглотнул. Он должен был что-то сказать, что-то сделать. Он закрыл глаза на мгновение, пытаясь сосредоточиться, отбросить страх. И тогда это произошло. Неконтролируемо. Его дар, словно прорвав плотину его воли, хлынул наружу, реагируя на образ спирали, на присутствие Елены, на её скрытое давление.

Комната перед его глазами качнулась. Он снова увидел её – Лиду, её алый шарф, её указующий жест. Но теперь это видение было искажённым, агрессивным. Лида не просто указывала – она кричала, её лицо было искажено ужасом, а из её маленькой ручки, тянущейся к нему, капала кровь.

Артём издал сдавленный стон, схватившись за голову. Носовое кровотечение, его проклятый спутник, хлынуло с новой силой.

Елена не отступила. Она сделала шаг ближе, её лицо выражало не сочувствие, а напряжённый, почти хищный интерес.

– Что ты видишь, Артём? – её голос был тихим, но настойчивым. – Расскажи мне. Что там, у этой спирали?

Артём не ответил. Он боролся с нахлынувшей болью, с видениями, с тошнотой. Он понимал, что попался. Она видела его реакцию. Она видела, что он знает больше, чем говорит.

Когда приступ немного отступил, и он, вытирая кровь с лица тыльной стороной дрожащей ладони, смог снова сфокусировать на ней взгляд, её лицо было непроницаемым, как всегда. Но Артём, чей дар, обострённый болью и паранойей, теперь вскрывал малейшие нюансы чужих состояний, уловил нечто большее, чем просто холодное удовлетворение от удавшейся «проверки». В её тёмных, внимательных глазах на долю секунды мелькнула тень… чего? Запоздалого сожаления о том, во что она его втягивает, в какую бездну толкает? Или, наоборот, это была ещё большая, стальная решимость использовать полученное знание, чего бы это ни стоило – ему или ей самой? А может, это был отблеск её собственного, глубоко скрытого страха перед тем, какую силу она пытается обуздать через него, через этот проклятый песок и его нечеловеческий дар, так тесно связанный с наследием её отца и его трагической судьбой.

– Тебе нужно отдохнуть, Артём, – сказала она, и её голос, хоть и оставался деловым, прозвучал чуть глуше обычного, словно она тоже почувствовала эту внезапную тяжесть в воздухе. – Скоро следующая сессия «Омеги». Ты должен быть… готов. Мы все должны быть готовы к тому, что нас ждёт.

Она развернулась и вышла, не сказав больше ни слова, оставив Артёма наедине с его болью, его страхами и новым, ещё более тяжёлым предчувствием. Он понял: она не просто получила подтверждение своим подозрениям. Она получила новый инструмент. Или новое оружие. И он не был уверен, против кого она собирается его направить в первую очередь – против Крутова, против «Анатолии», или против него самого, если он станет помехой на её пути к… к чему? Мести? Знанию? Власти? Ответ на этот вопрос оставался для него таким же туманным и опасным, как и будущее, которое они все вместе строили на костях и пепле.

Артём остался один, опустошённый и разбитый. Ловушка захлопнулась. Она получила то, что хотела. Или, по крайней мере, подтверждение своим подозрениям. Он не знал, что именно она поняла, но чувствовал – это была не просто проверка. Это был сбор информации. И эта информация теперь могла быть использована против него.

Добравшись до своей комнаты, он рухнул на койку. Что теперь? Передаст ли Елена всё Крутову? Или попытается использовать его, его знания, его дар в своих собственных, ещё более туманных и, возможно, более страшных играх?

Он посмотрел на свои руки. Шрам-спираль на левом запястье, казалось, горел огнём. Ожог от обугленного зерна на правой ладони пульсировал тупой болью. Эти метки его судьбы, его проклятия, теперь были известны не только ему. И это знание, в руках Елены Черниговской, могло стать чем угодно – ключом, оружием или просто ещё одним гвоздём в крышку его гроба.

Петля на его шее затянулась ещё туже. И он чувствовал, что времени у него остаётся всё меньше.

Глава 51: Голос Крутова

После ловушки, так изощрённо расставленной Еленой, Артём чувствовал себя не просто опустошённым – он ощущал себя препарированным, вывернутым наизнанку. Каждая нервная клетка гудела от перенапряжения, отголоски видений, вызванных её «наживкой» и его собственной отчаянной попыткой защититься, всё ещё вспыхивали болезненными искрами на периферии сознания. Шёпот чёрного песка, казалось, стал громче, настойчивее, словно теперь, когда его тайные знания были частично вскрыты, он уже не считал нужным скрываться.

Он сидел на краю койки в своей стерильной камере, безучастно глядя на свои руки. Шрам-спираль на левом запястье горел, как клеймо. Ожог от обугленного зерна на правой ладони тупо ныл. Эти метки его проклятой судьбы, его дара, который всё больше походил на изощрённую пытку, теперь были не только его тайной. Елена знала. А значит, скоро будет знать и Крутов. Петля затягивалась.

Он не успел даже попытаться осмыслить произошедшее, когда дверь его блока резко распахнулась. На пороге стояли двое «кураторов» в безупречно отглаженных костюмах, их лица были как всегда непроницаемы.

– Гринев, вас срочно вызывает господин Крутов, – голос одного из них был лишён каких-либо интонаций, механический, как у робота.

Новая волна ледяной тревоги прокатилась по телу Артёма. Так быстро. Неужели Елена уже доложила? Или это что-то другое? Предчувствие беды, неясное, но удушающее, сдавило горло. И снова, как назойливый, болезненный рефрен, всплыла мысль о Максиме. Каждая встреча с Крутовым неизменно рикошетила по его сыну.

По пути в административный корпус Артём заметил необычную суету. Охраны на постах было больше обычного, их лица были напряжены. В воздухе висело что-то зловещее, предгрозовое.

Кабинет Крутова встретил его той же холодной, давящей тишиной, что и всегда. Сам хозяин кабинета сидел за своим массивным столом из тёмного дерева, безупречный в своём строгом костюме. Его голубые глаза, как два осколка арктического льда, впились в Артёма, едва тот переступил порог. Елена стояла у окна, спиной к нему, глядя на панораму «Анатолии». Её присутствие здесь было недобрым знаком. Она была не просто свидетелем – она была частью этого судилища.

Крутов не спешил начинать разговор. Он демонстративно медленно перебирал какие-то бумаги на столе, затем перевёл взгляд на один из многочисленных мониторов, словно Артём был не более чем досадной помехой, отвлекающей его от действительно важных дел. Это молчание было хуже любых обвинений. Оно подчёркивало ничтожность Артёма, его полную зависимость от воли этого человека.

Наконец, Крутов поднял голову.

– Гринев, – его голос был ровным, безэмоциональным, но в этой ровности таилась угроза. – До меня дошли сведения о… некоторых ваших, скажем так, несанкционированных действиях. И о вашем, мягко говоря, нестабильном психоэмоциональном состоянии. Всё это, разумеется, не способствует успешной реализации поставленных перед нами задач.

Елена медленно обернулась. На её лице не дрогнул ни один мускул.

– Господин Гринев действительно демонстрирует повышенную сенсорную восприимчивость, – её голос прозвучал так, словно она зачитывала научный доклад. – Иногда это приводит к неконтролируемым реакциям. Но его потенциал… он всё ещё значителен.

«Потенциал… реакции…» Они говорили о нём, как о подопытном животном.

– Потенциал – это хорошо, Елена Викторовна, – прервал её Крутов, не повышая голоса, но каждое его слово било, как молот. – Но нам нужны результаты. Конкретные, измеримые результаты. А вместо этого мы имеем… – он сделал паузу, – …нежелательные флуктуации в работе ключевых систем реактора. И недостаточную готовность к следующему, критически важному этапу «Протокола Омега». Государство вложило в этот проект колоссальные ресурсы, Гринев. И я не намерен мириться с дальнейшими задержками или сбоями, вызванными вашей… недисциплинированностью.

Артём попытался возразить:

– Я… я делаю всё, что могу… Но это место… оно…

– Оно требует от вас полной отдачи! – отрезал Крутов. – А не рефлексии и самокопания.

Видя, что его слова не производят должного эффекта, что Артём всё ещё пытается сопротивляться, Крутов сменил тактику. Он откинулся в кресле, и на его лице на мгновение появилось выражение, которое можно было бы принять за сожаление, если бы не холодный блеск в глазах.

– К сожалению, Гринев, у меня для вас плохие новости. Очень плохие. Касающиеся вашего сына.

Сердце Артёма ухнуло вниз. Он знал. Он чувствовал.

– Только что я получил отчёт из стамбульской клиники, – продолжал Крутов, его голос обрёл почти сочувственные нотки, отчего звучал ещё более фальшиво и жестоко. – Состояние Максима… оно резко ухудшилось за последние сутки. Врачи говорят о внезапном, агрессивном регрессе. Его организм… он перестал реагировать на проводимую терапию. Похоже, тот временной ресурс, который мы пытались для него выиграть… он исчерпывается. Времени у нас остаётся всё меньше, Гринев. Катастрофически мало.

Боль, острая, как удар ножа, пронзила Артёма. Максим… его мальчик… Он вскочил, опрокинув стул.

– Что вы сделали?! Это из-за вас! Из-за ваших проклятых экспериментов!

Двое «кураторов», до этого незаметно стоявшие у стены, мгновенно оказались рядом, их руки легли ему на плечи, возвращая на место.

– Эмоции, Гринев? – Крутов даже не шелохнулся. – Неконструктивно. И несправедливо. Мы делаем всё возможное. Но, как видите…

Он снова подался вперёд, его голос обрёл прежнюю стальную твёрдость.

– У вас есть шанс, Гринев. Возможно, последний. Для вашего сына. Вы должны немедленно взять себя в руки. Сосредоточиться. Использовать свой дар не для… праздных изысканий в стенах реактора, – он выразительно посмотрел на Елену, давая понять, что ему всё известно, – а для дела. Для стабилизации системы. Для успешного запуска «Омеги». Только это может дать Максиму надежду.

Он сделал паузу, давая словам впитаться в сознание Артёма, как яд.

– Ваш сын, Гринев, – продолжил он, чеканя каждое слово, – сейчас заложник не только своей болезни, но и вашей нерешительности. Вашей способности или неспособности выполнить то, что от вас требуется. Либо вы работаете. Без остатка. Без сбоев. И тогда, возможно, у него появится шанс. Либо… – он развёл руками, – …боюсь, медицина здесь действительно окажется бессильна. И вся полнота ответственности за это, Гринев, будет лежать на вас. Подумайте об этом. Хотя, боюсь, времени на раздумья у вас уже нет.

Это был ультиматум. Голый, безжалостный, не оставляющий ни малейшей лазейки. Артём почувствовал, как внутри всё обрывается. Его загнали в угол. Его знания, его дар, его страхи – всё это теперь было обращено против него через самое дорогое, что у него оставалось.

Он опустил голову. Сил на борьбу, на слова, на протест больше не было. Только тупая, всепоглощающая боль и осознание своего полного бессилия. Он медленно, почти незаметно кивнул.

На лице Крутова не отразилось ничего, кроме лёгкой, почти незаметной тени удовлетворения. Он добился своего.

– Вот и хорошо, Гринев, – сказал он почти буднично. – Я рад, что мы пришли к взаимопониманию. Мои люди проводят вас. Вам нужно отдохнуть. И подготовиться. Завтрашний день будет… решающим. Для всех нас.

Он вышел из кабинета, как марионетка, дёргаемая за невидимые нити. Мир вокруг казался нереальным, расплывчатым, как дурной сон. Новые цепи, ещё более тяжёлые, ещё более невыносимые, легли на его плечи. Предстоящая работа… теперь казалась ему не просто опасной. Это был путь на Голгофу.

В ушах звенела пустота, но сквозь неё, как далёкий, печальный колокол, пробились слова Доржо, сказанные им однажды, когда Артём, ещё юношей, столкнулся с предательством и не знал, как жить дальше: «Истинная сила, Артём, не в том, чтобы избежать падения, не в том, чтобы никогда не испытывать боль или страх. А в том, чтобы каждый раз, когда тебя сбивают с ног, находить в себе мужество подняться. Даже если кажется, что подниматься уже некуда и незачем. Ищи опору не вовне – мир изменчив и полон иллюзий. Ищи её внутри. В своём дыхании. В своём сердце. В том сострадании ко всем живым существам, которые, как и ты, бредут во тьме Сансары, ища света».

Сострадание… Какое, к чёрту, сострадание, когда твоего сына медленно убивают, а тебя самого превращают в оружие массового уничтожения, в слепой инструмент в руках бездушных кукловодов? Мудрость учителя казалась сейчас такой далёкой, такой бесполезной, почти насмешкой…

Он вспомнил другую притчу Доржо – о монахе, который много лет пытался достичь просветления через суровую аскезу и медитации, но ничего не получалось. И однажды, в полном отчаянии, он увидел маленького щенка, тонущего в ледяной реке. И монах, забыв о своих медитациях, о своём «пути», бросился в воду и спас щенка, рискуя собственной жизнью. И в тот момент, когда он, промокший и замёрзший, прижимал к себе спасённое существо, он вдруг ощутил тот покой и ту ясность, которых не мог достичь годами.

«Иногда, Артём, – говорил Доржо, – путь к свету лежит не через отречение от мира, а через самое сердце его страдания. Через действие, продиктованное не эгоизмом, а любовью. Даже если это действие кажется безнадёжным».

Безнадёжное действие… Возможно, это всё, что ему оставалось. Он не мог спасти всех. Он не был уверен, что сможет спасти даже Максима. Но он мог попытаться. Попытаться не стать слепым орудием разрушения. Попытаться внести хоть какой-то диссонанс в эту дьявольскую симфонию, которую дирижировал Крутов.

Слова Доржо, как заноза, засели в его памяти, не давая окончательно раствориться в отчаянии, в этой липкой, удушающей тьме. Возможно, даже в самом глубоком аду есть место для… чего-то, кроме боли и страха. Он не знал, для чего. Но он должен был идти дальше. Ради Максима. Ради Лиды. Ради того, чтобы хотя бы попытаться понять, есть ли выход из этой кровавой мандалы, или он сам должен стать её последним, разрушающим элементом.

Глава 52: Обугленное Зерно Резонирует

Ночь снова сжимала «Анатолию» в своих ледяных объятиях, но для Артёма она не приносила ни сна, ни забвения. После ультиматума Крутова, после его безжалостных слов о Максиме, сон казался предательством, слабостью, которую он не мог себе позволить. Он лежал на жёсткой койке, глядя в серый потолок своей камеры, и чувствовал, как отчаяние, холодное и вязкое, как ил на дне Байкала, медленно поглощает его.

В попытке найти хоть какую-то точку опоры, хоть что-то реальное в этом безумном, распадающемся мире, он нашарил под подушкой свой старый, потёртый мешочек из грубой ткани. Подарок Доржо. Единственная ниточка, связывающая его с тем прошлым, где небо было синим, а будущее – непредсказуемым, но не таким безнадёжно-чёрным.

Дрожащими пальцами он развязал завязки. Камень с дырой, гладкий, холодный, привычно лёг в ладонь. А рядом с ним – маленькое, обугленное зёрнышко риса. То самое, что отскочило от ритуального костра много лет назад, на берегу Онона. Он почти забыл о нём, затерявшемся среди других, более значимых, как ему казалось, символов его трагедии. Но сегодня, в этой беспросветной тьме, его пальцы сами потянулись к нему. Оно показалось ему необычно тёплым, почти живым, или, может, это просто его собственная кожа горела от внутреннего жара.

Он лежал, машинально перекатывая зерно между пальцами, когда его снова накрыло. Видение. Яркое, навязчивое, как всегда в последнее время. Трещина-спираль на стене реактора, пульсирующая ледяным, потусторонним светом. И Лида, его маленькая сестрёнка, её алый шарф – единственное живое пятно в этом сером, гудящем аду – её тонкий пальчик, снова и снова указывающий на эту рану в бетоне.

В тот самый момент, когда образ спирали достиг пика своей мучительной отчётливости, он случайно сжал в кулаке обугленное зерно. И почувствовал это. Едва уловимое, но отчётливое покалывание в ладони, слабое, пульсирующее тепло, исходящее от зерна. Одновременно видение Лиды на мгновение стало ещё ярче, ещё пронзительнее, словно кто-то выкрутил ручку контрастности на старом телевизоре. А затем так же резко всё пропало, оставив его тяжело дышащим, с бешено колотящимся сердцем.

Он раскрыл ладонь, посмотрел на чёрное зёрнышко. Оно казалось обычным. Неужели совпадение? Игра его измученного воображения? Он столько раз видел Лиду, столько раз ощущал этот холод спирали…

Но что-то не давало ему покоя. Какая-то интуитивная догадка, искра надежды, отчаянно цепляющаяся за жизнь в его выжженной душе. Он решил проверить.

Сев на койке, он снова взял зерно в правую руку. Левой он коснулся шрама-спирали на запястье, словно пытаясь настроиться на нужную волну. Он закрыл глаза и попытался сознательно вызвать в памяти образ трещины, тот самый, что так безжалостно преследовал его. Это было нелегко. Его мысли метались, дар сопротивлялся, подбрасывая обрывки других, не менее страшных видений. Но он упорно возвращался к спирали, к её ледяному свечению, к ощущению застывшего времени.

И когда ему, наконец, удалось сфокусироваться, когда образ спирали стал почти осязаемым перед его внутренним взором, зерно в его руке отреагировало. Сначала – лёгкая вибрация, словно внутри него проснулось крошечное, пойманное насекомое. Затем – волна тепла, ощутимая, почти горячая. И его дар… на мгновение он словно очистился от помех, усилился, и образ спирали стал невероятно чётким, детализированным, словно он снова стоял перед ней, в гулком полумраке реакторного зала.

Он открыл глаза, тяжело дыша. Ладонь горела. Зерно было горячим. Удивление, страх и какой-то почти детский, иррациональный восторг боролись в нём. Что это? Что, чёрт возьми, это значит? Этот маленький, обугленный кусочек риса… он что-то делал. Он как-то взаимодействовал с его даром. Или с самой природой этой проклятой спирали.

Память услужливо подбросила другое воспоминание: вспышка, ожог на ладони, когда это же зерно оказалось рядом с крупинкой чёрного песка, добытого Штайнером. Тогда это показалось ему зловещим предзнаменованием, ещё одним доказательством его связи с этим адским местом. Но теперь…

Он лихорадочно пошарил по карманам. Да, там всё ещё оставалось несколько почти невидимых частиц того самого монацитового композита, которые он так и не решился выбросить. Дрожащей рукой он высыпал одну из них на серую поверхность тумбочки. Затем, затаив дыхание, осторожно поднёс к ней ладонь с зажатым в ней обугленным зерном.

Вспышки не было. Но когда зерно оказалось в непосредственной близости от чёрной пылинки, Артём почувствовал это снова. Зерно нагрелось, завибрировало. И на этот раз он увидел – или ему показалось, что увидел – как оно на мгновение тускло, очень слабо засветилось изнутри, словно далёкий, умирающий уголёк. А чёрная пылинка… она тоже как будто откликнулась, едва заметно сместившись, словно её притягивало или отталкивало от зерна.

Он не знал, что это – симпатия или антагонизм. Но это было взаимодействие. Две силы. Одна – древняя, мёртвая, несущая в себе прах веков и проклятие «Анатолии». Другая – маленькая, обугленная, но словно хранящая в себе искру какого-то иного огня, иного знания. Ожог на его ладони, тот самый, от первого контакта, снова запульсировал, но теперь эта боль несла в себе не только страх, но и… любопытство.

Следующий приступ «шёпота песка» не заставил себя долго ждать. Хаотичные, рваные образы прошлого и будущего, смешанные с ледяным, безличным присутствием Голоса из Разлома, снова начали терзать его сознание. Он уже привык к этим атакам, научился как-то пережидать их, отключаться, уходить в себя. Но на этот раз, инстинктивно, почти не осознавая, что делает, он крепче сжал в руке обугленное зерно.

И произошло нечто странное. Хаос не исчез. Голос не замолчал. Но они… они словно немного отступили, потеряли часть своей всепоглощающей силы. Словно зерно создавало вокруг него невидимый, хрупкий, но всё же ощутимый барьер. Или оно помогало ему сфокусироваться, не раствориться в этом безумии, удержать свой распадающийся разум в каких-то границах. Он чувствовал, как энергия, исходящая от зерна, тёплая и вибрирующая, противостоит ледяному дыханию песка и разлома.

Он начал видеть в этом маленьком, чёрном комочке не просто сувенир. А потенциальный инструмент. Но инструмент чего – спасения или ещё большего, ещё более изощрённого погружения в безумие? Ответ на этот вопрос он не знал.

Странная реакция зерна, его необъяснимая связь с его даром, с чёрным песком, со спиралью, пробудила в Артёме ещё одно, почти забытое воспоминание. Доржо. Большой ритуальный костёр на берегу Онона. Лица монахов, освещённые пляшущим пламенем. И голос ламы, спокойный и глубокий, как воды Байкала: