Кости и клыки

Она вспомнила, как пульсировал её шрам-спираль на запястье в момент вспышки. Это не было простым совпадением. Этот огонь был связан с чем-то древним, злым, и её тело, её дух чувствовали это.

Что они могли бы сделать? Два человека, вооружённые одним ножом и заострённой палкой, против этой орды, против этой стихии огня? Чувство абсолютного, подавляющего бессилия охватило их, лишая последней надежды.

И тут, сквозь пелену ужаса и оцепенения, к Каре пришла новая, ещё более страшная мысль. Она представила на месте тех несчастных, сожжённых заживо охотников своих соплеменников. Вот её отец, Гром, отчаянно пытающийся защитить запруды Клана Бобра от этого огненного ада. Вот её мать, с искажённым от ужаса лицом… И Лиан. Яркой, болезненной вспышкой перед её глазами возник образ сестры: Лиан, веснушчатая, рыжеволосая, заливисто смеётся, пытаясь неуклюжими пальчиками сплести свой первый, кривой браслет из речных ракушек, её волосы золотятся в луче солнца, проникающем сквозь крышу их жилища… Что стало бы с ней, с её смехом, с её веснушками, столкнись она с этой ордой? Образы разрушенного стойбища, которое они видели ранее, смешались с видениями их родной долины, охваченной "каменным огнём". Холодный пот выступил у неё на лбу.

Образы разрушенного стойбища, которое они видели несколько дней назад, смешались в её сознании с видениями их родной долины Дона, их уютных пещер, их священных мест, охваченных этим всепожирающим, нечеловеческим "каменным огнём". Холодный пот выступил у неё на лбу.

Торн тоже молчал, но его сжатые челюсти и потемневшие глаза говорили о том, что и его мысли были там, у родного Дона. Он думал о воинах Клана Щуки, о старом, упрямом Грохе, о молодых ребятах, которых он знал с детства, с которыми делил тяготы охоты и радость побед. Какими бы ни были их разногласия, их вражда, они были его народом. Он вспомнил смутные, почти забытые рассказы стариков о "людях-зверях", волосатых и жестоких, которые, по преданиям, приходили с далёких северных гор в древние, тёмные времена, неся с собой смерть и разрушение. Может быть, это были они? Те самые, из древних кошмаров?

Они оба, не сговариваясь, пришли к одному и тому же ужасающему выводу: их племя, раздираемое внутренними распрями, гордое своей силой, но совершенно неподготовленное к такой войне, не имеющее ни малейшего понятия о таком враге и таком оружии, будет обречено на полное, неминуемое уничтожение, если эти неандертальцы дойдут до их земель.

Ужас и жалость к погибшим, которых они даже не знали, постепенно начали сменяться другими, более сильными чувствами. Отчаяние, острое, как нож, вонзилось в сердце Кары. А за ним пришла ярость. Жгучая, бессильная, почти слепая ярость по отношению к этим существам, которые посмели так жестоко, так бесчеловечно оборвать чужие жизни.

– Они не люди! – выкрикнула она, её голос сорвался, полный слёз и гнева. – Они чудовища! Как можно быть такими… такими жестокими? За что?!

Она ударила кулаком по мокрой, холодной земле, не чувствуя боли.

Торн молчал, но его ярость была не менее сильной. Она была направлена не только на врага, но и на собственное бессилие, на эту проклятую судьбу, которая забросила их так далеко от дома и сделала свидетелями такого ужаса. Он сжимал кулаки так, что костяшки побелели, его челюсти были сведены до скрипа. Почему это происходит? За что такая участь тем мирным охотникам, которые просто жили своей жизнью? И почему их собственное племя, их народ, должен стать следующей жертвой этой кровавой, бессмысленной бойни?

Постепенно, сквозь бурю эмоций, начало пробиваться холодное, отрезвляющее осознание. Они – единственные, кто видел это. Единственные, кто знает правду об этой страшной, неминуемой угрозе.

– Торн… – Кара подняла на него свои заплаканные, но уже более осмысленные глаза. – Наше племя… они ведь ничего не знают. Они будут продолжать свои споры о старых обидах, о границах охотничьих угодий, о праве на тотемы… а эти… эти придут и сожгут их всех. Как тех несчастных.

Её голос дрожал, но в нём уже слышались новые, твёрдые нотки.

Торн мрачно кивнул.

– Да, ты права, – его голос был глухим. – Даже если мы вернёмся и расскажем… кто нам поверит? Грох? Он назовёт нас трусами, которые выдумали страшилки, чтобы вымолить прощение. Грак? Он будет только рад, если нас снова бросят в яму или изгонят навсегда. Они не поверят. Они слишком слепы в своей гордыне и своей вражде.

Кара решительно вытерла слёзы тыльной стороной ладони.

– Но мы должны попытаться, Торн! Мы не можем… мы не можем просто знать это и ничего не делать. Это наш народ. Наша кровь. Там наши родные, наши друзья… даже если они изгнали нас, даже если они считают нас врагами… мы не можем позволить им погибнуть вот так, в неведении, без шанса на спасение.

В её голосе звучала такая убеждённость, такая отчаянная решимость, что Торн невольно посмотрел на неё с удивлением.

Несмотря на все обиды, на боль изгнания, на предательство, которое они испытали со стороны своего племени, инстинкт, древний, как сама жизнь, зов крови, чувство принадлежности к своему народу оказались сильнее. Они поняли, что их личное выживание, их любовь, их надежда на будущее теряют всякий смысл, если их народ, их корни, будут уничтожены.

Мысль, пока ещё нечёткая, пугающая своей невыполнимостью, но такая настойчивая, зародилась в их сердцах. Вернуться. Предупредить. Даже если это будет стоить им свободы. Даже если это будет стоить им жизни. Даже если их не послушают, если их снова предадут. Они должны попытаться. Это стало их новым, пусть и отчаянным, почти безнадёжным, но единственно возможным смыслом в этом рушащемся, охваченном ужасом мире. Пепел чужой трагедии лёг им на душу, но из этого пепла, как ни странно, начал прорастать росток новой, отчаянной ответственности. Зов крови оказался сильнее страха.

Кара ещё долго лежала без сна, глядя невидящими глазами на пляшущие тени от догорающего костра. Пепел чужой трагедии, казалось, осел не только на их одежде, но и в её душе, вызывая тошнотворное чувство безысходности. Вернуться? Предупредить тех, кто так жестоко изгнал её, кто проклял её любовь, кто считал её отступницей, нарушившей священные законы крови? «За что я должна рисковать своей жизнью, своей обретённой с таким трудом свободой, ради них?» – с горечью думала она. – «Ради Гроха, с его слепой гордыней и презрением к любому, кто смеет ему перечить? Ради Грака, чьи глаза всегда источали яд и ненависть? Ради тех старейшин, что молчаливо одобрили её изгнание, боясь пойти против воли вождя?»

Она вспомнила холодные, осуждающие взгляды соплеменников, шипение старух, когда она проходила мимо, боль и унижение, которые ей пришлось вынести. Её бунтарский дух, её нежелание мириться с несправедливостью, всё ещё жили в ней. «Они сами выбрали свою судьбу, отвернувшись от правды, от сострадания! Пусть теперь пожинают плоды своей слепоты!» – шептал ей какой-то тёмный, мстительный голос внутри. Она почти поддалась ему, почти убедила себя, что их с Торном путь лежит только вперёд, прочь от этого проклятого племени, к новой, свободной жизни, какой бы трудной она ни была.

Но потом перед её мысленным взором встало лицо Лиан, её маленькой, веснушчатой сестры, её широко раскрытые, доверчивые глаза. Вспомнилась мать, её тихая, молчаливая печаль в день их изгнания. Ильва, её верная подруга, которая тайком сунула ей в дорогу узелок с сушёными ягодами. Даже Ург, старый, ворчливый шаман, в чьих строгих глазах она иногда видела проблеск непонятной ей симпатии. Они ведь ни в чём не были виноваты. Они были просто частью того мира, который теперь мог быть стёрт с лица земли.

«Но если я промолчу, если я убегу, спасая только себя, чем я буду лучше тех, кто слепо следует жестоким законам?» – эта мысль пронзила её, как острое копьё. Её бунт был против несправедливости, против лжи, против слепоты. А разве не будет высшей несправедливостью, высшей слепотой – позволить погибнуть всем, и виновным, и невинным, из-за своей гордыни и обиды?

С этими тяжёлыми, противоречивыми мыслями она наконец провалилась в беспокойный, тревожный сон, который должен был принести ей не отдых, а последнее, самое страшное предупреждение.

Глава 45: Тени Прошлого, Зов Будущего

Тяжёлая, безлунная ночь окутала лес своим непроницаемым покрывалом. Костёр, который они с трудом развели в неглубокой, заросшей папоротником лощине, почти догорел, и лишь редкие, лениво тлеющие угольки отбрасывали слабые, дрожащие отсветы на измученные лица Кары и Торна. Верный, свернувшись клубком у их ног, беспокойно спал, его тело вздрагивало от каждого шороха, от каждого завывания ветра в кронах деревьев.

Сон не шёл. Образы страшной расправы, свидетелями которой они стали несколько часов назад, преследовали их, вспыхивая в темноте с пугающей отчётливостью. Горящие заживо люди, их нечеловеческие крики, искажённые первобытной яростью лица неандертальцев, неестественное, всепожирающее пламя "каменного огня" – всё это снова и снова проносилось перед их внутренним взором, заставляя кровь стынуть в жилах.

Кара лежала, глядя невидящими глазами на низко нависшие ветви. Её мучили кошмары наяву. Каждое мгновение той бойни отпечаталось в её памяти с фотографической точностью. Страх за своё племя, за тех, кого она оставила в далёкой долине Дона, смешивался с острым, почти невыносимым чувством вины – они знают, они видели, но они молчат, спасая собственные жизни, пока над их народом нависла смертельная угроза. Все тени прошлого – изгнание, вражда кланов, несправедливость законов – казались теперь такими мелкими, такими незначительными по сравнению с этим новым, всепоглощающим, древним ужасом.

Торн сидел, прислонившись спиной к стволу дерева, его лицо было скрыто в тени. Он был более сдержан в проявлении своих чувств, но его напряжённая поза, его прерывистое дыхание выдавали ту бурю, что бушевала у него в душе. Он снова и снова анализировал увиденное, пытался оценить силу врага, их оружие, их тактику, и с каждой минутой всё яснее понимал всю безнадёжность возможного сопротивления их племени. Его прагматизм, его горький опыт изгнанника, кричали ему, что нужно бежать, бежать как можно дальше от этого проклятого места, от этих чудовищ. Но где-то в глубине души, под слоем обид и разочарований, шевелилось что-то иное – смутное, почти забытое чувство долга. Он помнил своё сиротское детство, помнил тех немногих, кто был добр к нему, помнил, что племя, несмотря на всю его жестокость и несправедливость, всё же было его домом, его корнями.

Атмосфера в их маленьком, временном убежище была тяжёлой, гнетущей. Молчание, густое и вязкое, прерывалось лишь редкими, судорожными вздохами да тихим скулежом Верного, которому, видимо, тоже снились кошмары.

Наконец, Кара не выдержала. Она села, её глаза в темноте горели лихорадочным, почти безумным огнём. Это был не просто разговор – это был крик её души, рвущийся наружу из самого сердца ужаса и отчаяния.

– Торн, – её голос был хриплым, дрожащим, но в нём уже слышалась стальная решимость. – Мы не можем так… Мы не можем просто бежать дальше, зная, что они идут. Это наше племя. Да, они изгнали нас. Да, их законы были жестоки и несправедливы. Наша любовь… она была нарушением закона крови, страшным преступлением в их глазах… Но что теперь стоят все эти законы? Что стоит вековая вражда Бобров и Щук, когда на кону жизнь каждого из них? Моего отца, моей матери… Ильвы, моей верной подруги… даже упрямого Гроха и злобного Грака… они все погибнут, если не узнают правды!

Она замолчала на мгновение, пытаясь перевести дух, её грудь высоко вздымалась.

– Я видела их, Торн, – продолжала она, её голос набрал силу. – Я видела их глаза. В них нет ничего человеческого. Они не остановятся. Они уничтожат всё. Нашу долину, наши пещеры, наши реки, наши священные камни… всё превратится в пепел, как та страшная поляна. Всё, что мы когда-то любили, всё, что было нам дорого, исчезнет навсегда.

Она посмотрела на Торна, её взгляд был полон боли и отчаянной мольбы.

– Мы должны их предупредить, Торн. Мы обязаны. Это наш долг.

Торн долго молчал, глядя на догорающие угли. Наконец, он медленно поднял голову. Его лицо было измученным, а в голосе звучала глубокая, застарелая горечь.

– Предупредить? – он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья, лишь бесконечная усталость и разочарование. – Кара, ты слышишь себя? Кто нас послушает? Два изгнанника, два предателя в их глазах. Они скорее убьют нас на месте, прежде чем мы успеем вымолвить хоть слово, чем поверят нам.

Он провёл рукой по лицу, пытаясь стереть с него тень безысходности.

– Грох… он посмеётся нам в лицо. Скажет, что мы выдумали эти страшилки, чтобы спасти свои шкуры или посеять панику и смуту в племени. Грак… он будет только рад. Он использует это, чтобы ещё больше очернить нас, чтобы доказать всем, какие мы ничтожества. Они скажут, что мы сбежали, испугались наказания, а теперь пытаемся вернуться, прикрываясь лживыми баснями.

Его голос стал жёстче, в нём зазвучали нотки гнева.

– Мы потратим драгоценное время, мы будем рисковать своими жизнями, ради чего? Чтобы нас снова унизили, снова прогнали? Или ещё хуже – чтобы нас принесли в жертву духам, как виновников всех бед? Нет, Кара. Наш путь – выживание. Здесь, вдали от них. Мы выбрали его сами, когда бежали от их несправедливости.

Слова Торна были полны горькой, неоспоримой правды. Кара знала, что он прав. Знала, как жестоко и несправедливо может быть их племя, как слепы и упрямы могут быть их вожди. Но она не могла, не хотела сдаваться.

– А если не попытаемся? – её голос снова дрогнул, но на этот раз от отчаяния. – Сможем ли мы жить с этим, Торн? Зная, что могли спасти их, но испугались? Зная, что они погибли из-за нашего молчания, из-за нашего страха?

Она подошла к нему, опустилась на колени рядом, взяла его загрубевшую, исцарапанную руку в свои.

– Наша любовь… она нарушила их закон, – прошептала она, глядя ему в глаза. – Из-за неё мы стали изгнанниками. Но может быть, именно эта любовь, это единство, которое мы нашли здесь, вдали от них, это то, что отличает нас от них… может быть, именно это поможет нам сделать то, что не под силу другим? Может быть, мы сможем достучаться до их сердец, если не до их разума?

Она вспомнила маленькую Лиан, свою сестру, её беззаботный смех, её широко раскрытые, доверчивые глаза. Вспомнила старую Дарру из Клана Бобра, которая тайком давала ей сушёные ягоды, когда её отец был особенно суров. Даже Урга, старого, ворчливого шамана, который, несмотря на свою строгость, всегда смотрел на неё с какой-то скрытой теплотой. Неужели все они должны погибнуть из-за гордыни и слепоты нескольких вождей?

Торн долго смотрел на неё, на её заплаканное, но такое решительное лицо. Он видел в ней не только любимую женщину, ту, ради которой он был готов пойти на всё. Он видел в ней силу духа, которую не сломили ни изгнание, ни лишения, ни смертельная опасность. Он видел в ней ту, кто готов был пожертвовать собой ради других, даже ради тех, кто причинил ей столько зла. И его прагматизм, его горький опыт, его застарелые обиды начали медленно, неохотно уступать место чему-то другому, чему-то более глубокому, более человеческому.

Наконец, после долгого, мучительного молчания, он тяжело вздохнул.

– Хорошо, Кара, – его голос был глухим, но в нём уже не было прежней безнадёжности. – Ты права. Будь по-твоему. Мы попытаемся.

Он сжал её руку.

– Я не верю в успех, – продолжал он, глядя ей прямо в глаза. – Я почти уверен, что это безумие, чистое безумие. Нас, скорее всего, ждёт смерть или позор. Но… – он замолчал на мгновение, подбирая слова, – но я не смогу жить, зная, что мы даже не попытались. Если мы погибнем… то погибнем вместе, пытаясь сделать что-то правильное. Что-то, во что веришь ты.

В его глазах, впервые за многие дни, мелькнул слабый огонёк надежды, или, может быть, просто отчаянной решимости.

Решение было принято. Тяжёлое, почти самоубийственное, но единственно возможное для них сейчас. Их путь снова менял направление. Теперь они шли не от опасности, а навстречу ей, навстречу своему прошлому, навстречу почти неминуемой гибели. Но в их сердцах, рядом со страхом и отчаянием, зародилось что-то новое – чувство выполненного, пусть и страшного, долга, и ещё более крепкое, выстраданное единство.

Верный, который всё это время внимательно, не сводя с них своих умных, жёлтых глаз, слушал их разговор, словно понимая каждое слово, каждое движение их души, медленно поднялся. Он подошёл к Каре и ткнулся своей мокрой, холодной мордой ей в руку. Затем он повернулся к Торну и, после короткого колебания, лизнул его раненое предплечье. В его взгляде читалась безмолвная, но такая понятная преданность. Он был готов идти с ними, куда бы они ни направились, делить с ними все опасности этого страшного, неизвестного пути.

Он уже не был просто спасённым зверем, случайным спутником. Он был их другом, их защитником, их проводником. Его острое чутьё, его сила, его верность будут им жизненно необходимы на этом опасном, почти безнадёжном пути назад, к своему обречённому племени. Трое против дикости. Трое против древнего ужаса. Трое, связанные узами крови, любви и отчаянной надежды. Их путь домой начинался.

Той ночью Каре приснился особенно яркий и страшный сон. Чёрный, удушливый дым, тот самый, что снился ей и Ургу ещё до их побега, клубился, заполняя всё вокруг. Но теперь из этого дыма проступали очертания – огромные, приземистые тени с горящими, как угли, глазами. Они шли по её родной долине Дона, и за ними оставался лишь пепел и выжженная земля. Река окрасилась в кроваво-красный цвет. И вдруг спираль на её запястье вспыхнула обжигающим огнём, причиняя нестерпимую боль, и она услышала далёкий, но отчётливый, полный ужаса и отчаяния голос Лары-Белого Крыла: 'Они идут! Огонь пожрёт кости! Духи реки плачут!..' Кара проснулась с криком, её сердце бешено колотилось, а на запястье, там, где был шрам, ощущалось лёгкое, но неприятное жжение.

Глава 46: Путь через Пепелище

Рассвет следующего дня после страшного решения был холодным и серым, как тот самый пепел, что покрывал теперь, казалось, всю землю вокруг них. Воздух был тяжёлым, пропитанным застарелым запахом гари и чего-то ещё, неуловимо-тревожного, от чего Верный часто останавливался, его ноздри судорожно втягивали воздух, а из горла вырывалось тихое, предупреждающее рычание. Решение вернуться, предупредить своё племя, тяжёлым камнем лежало на сердце Кары и Торна, но оно же придавало их шагам новую, отчаянную, почти лихорадочную цель.

Они почти не спали этой ночью, образы увиденного накануне, на той проклятой поляне, преследовали их, не давая покоя. Но с первыми, робкими лучами солнца, едва пробившимися сквозь густые, плачущие утренней росой кроны, они поднялись. Молча, почти не глядя друг на друга, словно боясь прочесть в глазах другого сомнение или угасающий огонь вчерашней решимости, они собрали свои немногочисленные пожитки. Верный, словно почувствовав их мрачную сосредоточенность, поднялся вместе с ними, его жёлтые глаза внимательно следили за каждым их движением. Он уже не выглядел просто настороженным зверем – в его взгляде читалась собранность и готовность следовать за ними, куда бы они ни пошли, в самый огненный ад.

Путь назад был путём навстречу неизвестности и почти верной опасности. Они понимали, что, возможно, придётся идти по пятам той самой орды, чтобы лучше понять их маршрут, их численность, их намерения. Это было безумием, граничащим с самоубийством, но другого выхода они не видели. Осторожность, ставшая их второй натурой за долгие недели скитаний, теперь должна была сочетаться с необходимостью двигаться быстро и целенаправленно.

Торн, как всегда, пошёл первым, его фигура, напряжённая и собранная, вырисовывалась на фоне утреннего, туманного леса. Его лицо было непроницаемым, как камень, но Кара видела, как плотно сжаты его челюсти и как иногда подрагивают желваки на скулах. Он нёс на себе не только вес их скудных припасов, но и тяжесть принятого решения. Кара следовала за ним, стараясь не отставать, её сердце стучало в такт их шагам – то замирая от дурного предчувствия, то разгоняясь от отчаянной надежды успеть. Верный трусил рядом, его нос был опущен к земле, он постоянно принюхивался, его уши ловили каждый шорох, каждый треск ветки. Они сделали первые шаги в направлении, откуда пришли, но теперь их вела не надежда на спасение, а отчаянная, почти безнадёжная попытка спасти других.

Их путь назад превратился в марафон отчаяния. Дни сливались в бесконечную череду усталости и тревоги. Солнце успело трижды обновить свой огненный круг над верхушками незнакомых деревьев, прежде чем они наткнулись на первое по-настоящему крупное свидетельство продвижения орды – выжженную дочерна широкую просеку в некогда густом сосновом бору. Земля здесь была горячей на ощупь даже спустя, казалось, несколько дней, а воздух всё ещё отдавал едким запахом гари, от которого першило в горле и слезились глаза. Верный скулил, прижимаясь к ногам Кары, его чутьё явно страдало от этого неестественного зловония.

Они шли, стараясь держаться края выжженной земли, где следы неандертальцев были особенно чёткими – широкие, грубые отпечатки, словно оставленные каким-то первобытным гигантом. Торн, чей опыт следопыта теперь был их единственной картой в этом аду, отмечал каждую деталь: вот здесь орда останавливалась на короткий привал, оставив после себя обглоданные кости и груды мусора; вот здесь они свернули, обойдя непроходимое болото, о существовании которого Кара и Торн даже не подозревали. Несколько раз им казалось, что они теряют след – прошедший накануне сильный ливень смыл многие отпечатки, превратив низины в вязкое месиво. Тогда Торн часами ползал на коленях, всматриваясь в каждый излом ветки, в каждый примятый листок, пока Верный, его нос почти касался земли, не выводил их снова на верный путь, который, впрочем, вёл лишь к новым картинам разрушения.

Луна успела заметно округлиться, прежде чем они, преодолев затяжной, каменистый перевал, с которого открывался вид на бескрайние, уходящие за горизонт леса, снова увидели его – дым. На этот раз он был ближе, и сердце Кары сжалось от дурного предчувствия. Казалось, они шли целую вечность, а ужас лишь приближался, неумолимо сокращая расстояние.

Верный шёл впереди, его нос был почти прижат к земле, но иногда он останавливался, замирал и, припав ухом к почве, надолго застывал в напряжённой позе, словно вслушивался в какие-то недоступные человеческому слуху вибрации, в тайный шёпот самой земли. Кара не раз замечала эту его странную привычку, особенно в местах, где следы были неясными или где ощущалась скрытая опасность. Это было не просто звериное чутьё, не только острый нюх. В такие моменты казалось, что волк читает какие-то невидимые знаки, оставленные не на поверхности, а в самой глубине этого древнего леса. Она вспомнила обрывки легенд, которые рассказывали старики Клана Лебедя о первых Волках – не тех, что последовали за Следопытом, а о тех, кто жил в гармонии с природой – говорили, что они понимали «язык земли», могли находить скрытые источники и предсказывать дрожь земли задолго до того, как её чувствовали люди. Раньше это казалось ей просто красивой сказкой, но теперь, глядя на Верного, она начинала верить, что в этих древних преданиях была доля истины.

Чем дальше они шли, тем чаще им на пути встречались новые, страшные свидетельства присутствия и бессмысленной жестокости неандертальской орды. Это уже не были просто следы на земле. Это были глубокие, незаживающие шрамы, оставленные на теле этого древнего леса.

Они находили небольшие, разорённые стоянки – возможно, временные охотничьи лагеря или укрытия одиноких собирателей, неосторожно оказавшихся на пути неумолимого потока. Несколько наспех сложенных шалашей из веток были разломаны, словно их топтал какой-то гигантский, разъярённый зверь, а остатки скудной утвари – сломанные деревянные миски, черепки грубой глиняной посуды, которые кто-то когда-то с любовью вылепил, – были разбросаны вокруг, втоптаны в грязь.

На одном из таких разорённых пепелищ, среди хаоса и разрушения, на уцелевшем, обугленном шесте от шалаша, Торн заметил странную деталь, от которой у него неприятно засосало под ложечкой. Рядом с грубо нацарапанными, незнакомыми символами, которые они уже видели раньше и которые, несомненно, принадлежали неандертальцам, кто-то неумело, но отчётливо нарисовал свежим углём отпечаток волчьей лапы. А на оборванном куске прочной кожаной верёвки, валявшемся неподалёку, Кара с ужасом узнала специфический, хитрый узел – такой использовали только в Клане Волка для крепления особо мощных ловушек на крупного зверя. Её сердце тревожно сжалось. Неужели Следопыт… неужели он мог быть связан с этими чудовищами не просто как проводник, а как их пособник, оставляющий свои зловещие метки? Перевёрнутые, сломанные силки на мелкую дичь, разбросанные вокруг, свидетельствовали о том, что здесь жили люди, пытавшиеся прокормить себя скромными дарами этого леса. Теперь от их простого, незатейливого быта не осталось ничего, кроме безмолвного хаоса и леденящего душу разрушения.