Кости и клыки

Их отчаянные, полные искреннего ужаса слова встречали ледяное, гнетущее молчание, прерываемое лишь скептическими, презрительными усмешками и враждебным, злобным шёпотом, доносившимся из рядов старейшин Клана Щуки. Они, верные своему вождю Гроху, открыто выражали недоверие, обвиняя Кару и Торна во лжи, трусости и попытке обмануть совет. Консервативная, наиболее преданная Гроху часть Клана Бобра, включая Грома, отца Кары, сидела с каменными, непроницаемыми лицами. Гром избегал встречаться взглядом с дочерью, его лицо выражало сложную, мучительную смесь стыда за неё, гнева на её непокорность и, возможно, глубоко запрятанного, потаённого страха – и за неё, и за себя. Он не произнёс ни единого слова в её защиту, но его молчание, его опущенные глаза были для Кары красноречивее любого осуждения. Лишь немногие из старейшин, в основном из Клана Лебедя, во главе с Ургом и Орлой, слушали внимательно, их лица были серьёзны и задумчивы, в их глазах читалась тревога.

После того, как Кара и Торн, совершенно опустошённые и потерявшие последнюю надежду, замолчали, слово взял Грох. Он медленно поднялся со своего места, его массивная фигура, казалось, заслонила солнце. Он говорил громко, уверенно, его голос, усиленный природной мощью и авторитетом вождя, был полон неприкрытого презрения и ядовитой насмешки.

– Вы слышали этих… этих выродков? – он обвёл старейшин тяжёлым, испытывающим взглядом. – Вы слышали эти жалкие, трусливые сказки о волосатых чудовищах и огне, что плавит камни? Да это же просто смешно! Это бабий лепет, бред испуганных щенков, которые поджали хвосты и приползли назад, вымаливая пощады!

Он издевательски высмеивал каждое их слово, называя их рассказы "трусливым бредом изгоев, которые боятся заслуженного наказания". Он с жаром утверждал, что это всё – тщательно продуманный заговор, коварная попытка посеять панику и смуту в рядах доблестных воинов племени, чтобы ослабить его и, возможно, даже помочь каким-то неведомым врагам захватить их земли, а самим изгнанникам – вернуть себе утраченное положение или даже захватить власть. Он с гневом напоминал о предательстве Кары и Торна, об их позорном побеге, о том, как они нарушили священные, незыблемые законы крови, навлекли гнев духов на всё племя. Его пламенная, полная ярости речь находила горячую, почти восторженную поддержку у большинства воинов Клана Щуки и тех старейшин, кто был ему предан.

Когда он с особой яростью обрушивается на Следопыта, называя его "паршивым волком, что принёс заразу в стаю" и намекая, что весь Клан Волка – это сборище предателей и отбросов, взгляд Кары невольно метнулся к тому дальнему, неуважаемому углу, где обычно ютились изгои. Старый Харт, беззубый и хромой, которого она помнила ещё по редким рассказам у костра, низко опустил свою седую голову, его морщинистые плечи беззвучно сотрясались – то ли от застарелого стыда за свой клан, то ли от бессильного горя. Рядом с ним сидел молодой Гир, сын Следопыта. Его лицо, обычно угрюмое и замкнутое, как у затравленного зверя, исказилось от сложной смеси ярости, жгучего стыда и, возможно, затаённой, сыновней боли. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели, и бросил на Гроха короткий, полный ненависти и отчаяния взгляд, но тут же потупил его, не осмелившись открыто бросить вызов всемогущему вождю Щук. Никто из них, из этих вечных изгоев, проклятых и презираемых, не произнёс ни слова – их молчание было громче любых оправданий, оно кричало о бессилии, о глубоко укоренившемся чувстве вины за деяния одного из их рода, и о той пропасти, что отделяла их от остального племени.

Ург и Орла пытаются возразить Гроху, ссылаясь на слова Лары и древние пророчества о "людях-тенях", но Грох грубо обрывает их, обвиняя в потакании предателям и старческой слабости. Большинство старейшин других кланов, видя эту неприкрытую демонстрацию силы и не желая навлекать на себя гнев могущественного вождя Щук, который, казалось, был готов растерзать любого, кто усомнится в его словах, предпочитают трусливо отмалчиваться, опустив глаза. Совет явно заходил в тупик, большинство склонялось на сторону Гроха.

Грох, чувствуя свою полную и безоговорочную победу, с удовлетворением оглядел притихших старейшин.

– Я не вижу никакой реальной угрозы нашему племени, кроме той, что исходит от этих двух лжецов! – провозгласил он, его голос звенел от торжества. – А их судьбу я решу позже, когда посоветуюсь с духами предков… и со своим топором!

Совет разошёлся без какого-либо формального решения, но атмосфера оставалась тяжёлой, гнетущей, полной невысказанных страхов и подозрений. Хотя Грох и праздновал свой очередной триумф, слова Кары и Торна, такие отчаянные и искренние, подкреплённые неясным, но тревожным авторитетом Лары-Белого Крыла и молчаливой поддержкой Урга, всё же посеяли первые, крошечные зёрна сомнения в душах некоторых старейшин и воинов, особенно из Клана Лебедя и тех немногих, кто лично знал Кару или Торна с лучшей стороны и не мог поверить в их столь чудовищную ложь. Эти зёрна пока были малы и почти незаметны, погребённые под толстым слоем страха и недоверия, но они могли прорасти, когда первые, неоспоримые признаки настоящей беды станут очевидны для всех. Судьба племени всё ещё висела на тонком, как паутинка, волоске, и громкий, самодовольный смех Гроха, эхом прокатившийся над поляной, мог оказаться далеко не последним.

Глава 56: Грак Плетёт Новую Паутину

Хотя Грох, вождь Клана Щуки, и одержал громогласную, почти безоговорочную победу на Совете Старейшин, грозно разбив в пыль аргументы Кары и Торна, слова изгнанников, а также авторитетное, пусть и туманное, заступничество слепой пророчицы Лары-Белого Крыла и мудрого шамана Урга, не прошли совершенно бесследно. Они были подобны мелким, едва заметным семенам, брошенным на каменистую почву страха и недоверия, но способным, при определённых условиях, дать неожиданные всходы.

Грак, с его острым, как у голодного шакала, чутьём на малейшие изменения в настроениях толпы, первым заметил эти едва уловимые признаки беспокойства. Он видел, как некоторые старейшины из Клана Бобра (те, кто не принадлежал к ближайшему окружению Грома, отца Кары) и даже несколько воинов из его собственного Клана Щуки (те, кто не входил в ближний, самый преданный круг Гроха) после совета собирались небольшими, разрозненными группами, о чём-то тихо и встревоженно перешёптываясь, бросая быстрые, опасливые взгляды по сторонам. Он ловил их косые, задумчивые взгляды, невольно обращённые в сторону Ямы Позора, где снова, в холоде и сырости, томились изгнанники. В их глазах уже не было прежней слепой, фанатичной уверенности в виновности Кары и Торна, а скорее – смятение, страх и зарождающееся, ещё неосознанное сомнение.

Эти едва заметные, почти призрачные колебания приводили Грака в неописуемую, холодную ярость. Он, как никто другой, понимал, насколько хрупкой может быть власть, основанная на страхе и слепом повиновении. Он боялся, что если эти сомнения укоренятся, если найдётся кто-то достаточно смелый и авторитетный, чтобы открыто поддержать Кару и Торна, то его собственное, с таким трудом завоёванное влияние, его близость к Гроху, его тщательно вынашиваемые планы мести за прошлое унижение – всё это может оказаться под угрозой, рассыпаться в прах, как глиняный горшок, упавший на камни. Он не мог, он не должен был допустить, чтобы эти презренные "предатели" снова обрели хоть какой-то голос, хоть каплю сочувствия в глазах племени.

Грак решил действовать немедленно, быстро и решительно, не дожидаясь, пока эти опасные зёрна сомнения дадут ядовитые всходы. Он начал плести новую, ещё более коварную и изощрённую паутину лжи, интриг и запугивания, чтобы окончательно и бесповоротно уничтожить репутацию Кары и Торна, выставить их в самом чёрном свете и, тем самым, ещё крепче привязать к себе Гроха, укрепив свою позицию рядом с ним. Он немедленно собрал вокруг себя самых преданных ему воинов, тех, чьи умы были так же отравлены ненавистью и жаждой власти, как и его собственный, тех, кто слепо верил каждому его слову и готов был без колебаний выполнить любой, даже самый гнусный его приказ.

Грак и его приспешники, словно стая голодных гиен, почуявших падаль, начали свою грязную работу. Они расходились по стоянке, как ядовитые, скользкие змеи, и вполголоса, якобы по большо

му, страшному секрету, делясь своими "достоверными" сведениями, распространяли новую, ещё более чудовищную ложь о Каре и Торне. Они нашептывали испуганным женщинам у костров, подсаживались к недоверчивым воинам во время их скудных трапез, ловили старейшин в уединённых уголках, сея в их души семена страха и подозрения.

Они утверждали, что изгнанники на самом деле не видели никаких страшных неандертальцев, что все их рассказы об огне, плавящем камни – наглая выдумка. Якобы всё это время, после своего позорного побега, Кара и Торн скрывались у "Соседей" – того самого племени Зарра, с которым у их племени давно были натянутые, почти враждебные отношения из-за спорных охотничьих угодий. И теперь, по наущению Зарра, они вернулись, чтобы посеять панику, внести раскол в ряды соплеменников и ослабить их перед готовящимся нападением "Соседей".

Но самый коварный и ядовитый слух, который с особым удовольствием распространял сам Грак, касался Следопыта. Он "открывал глаза" самым доверчивым, утверждая, что Кара и Торн на самом деле заодно с этим презренным изгнанником, этим волком в человечьей шкуре. Якобы их побег был не чем иным, как частью хитроумного плана Следопыта по ослаблению племени изнутри. А теперь они вернулись, как два засланных лазутчика, чтобы посеять панику, дезориентировать вождей и воинов, и подготовить почву для нападения Следопыта и его "волчьей стаи" дикарей, которые хотят захватить власть в плодородной долине Дона.

Грак с особым, зловещим нажимом "напоминал" о той волчьей шкуре, в которую, по слухам, кутался Торн во время их побега, и о той "странной", почти нечестивой связи Кары с её диким, свирепым волком (Верным), представляя всё это как неопровержимое доказательство их сговора с Кланом Волка и их предательской сущности.

Эти слухи, умело сплетённые из полуправды, откровенной лжи и старых, глубоко укоренившихся предрассудков (вековая вражда кланов, страх перед чужаками и изгнанниками, мистический ужас перед Кланом Волка и его тёмными ритуалами), быстро, как лесной пожар, распространялись по стоянке, находя благодатную, плодородную почву в умах напуганных, легковерных и уже настроенных против Кары и Торна людей. Многие, особенно из Клана Щуки, начинали верить, что Кара и Торн – не просто нарушители священных законов, а настоящие, коварные враги, засланные шпионы, несущие с собой смерть и разрушение.

Грак, однако, не ограничивался только распространением ядовитых слухов. Он понимал, что для достижения своей цели ему нужно сломить волю тех немногих, кто ещё мог сомневаться или осмелиться выступить в защиту изгнанников. Он лично или через своих самых доверенных и безжалостных людей начал планомерную "обработку" тех старейшин и воинов, которые, по его мнению, могли бы проявить сочувствие к Каре и Торну или усомниться в их виновности.

Он использовал разные, но одинаково гнусные методы. Кому-то он откровенно льстил, превознося их мудрость и преданность Гроху и племени, и тонко намекая, что поддержка "предателей" может бросить тень на их безупречную репутацию. Кому-то он, не стесняясь, угрожал, напоминая о суровых законах племени и о том, какие неприятности могут ожидать тех, кто пойдёт против воли всемогущего вождя. Некоторых, самых слабых и падких на подачки, он пытался подкупить обещаниями лучшего куска добычи, более высокого положения или просто небольшими, но ценными в их скудном быту подарками – новым кремнёвым ножом, тёплой шкурой или редкими целебными травами.

Тех же немногих, кто мог бы открыто, не побоявшись, выступить в защиту Кары и Торна – таких, как верная Ильва из Клана Лебедя или тот молодой, неопытный воин Щуки, что осмелился высказать свои сомнения у реки, – Грак и его люди начали откровенно запугивать. Им угрожали публичным позором, обвинениями в пособничестве предателям, изгнанием из племени или даже тайной, но жестокой физической расправой. Ильва, предупреждённая друзьями, вынуждена была затаиться, её редкие и всё более рискованные попытки помочь Каре и передать ей хоть какую-то весточку из внешнего мира становились почти невозможными.

Действия Грака, его подлая, неутомимая работа по очернению Кары и Торна, приводили к тому, что напряжение в племени нарастало до предела, как туго натянутая тетива лука перед выстрелом. Люди начинали с подозрением и страхом смотреть друг на друга, боясь сказать лишнее слово, боясь выдать свои истинные мысли. Племя, и без того раздираемое старыми, незаживающими обидами и противоречиями, всё больше и глубже раскалывалось на два непримиримых лагеря: тех, кто слепо, фанатично верил Гроху и Граку, видя в Каре и Торне источник всех бед, и тех немногих, кто втайне сомневался, сочувствовал изгнанникам, но боялся высказать своё мнение, опасаясь жестокой расправы. Паутина интриг, ненависти и лжи, так искусно и безжалостно сплетённая Граком, становилась всё гуще и плотнее, и Кара с Торном, запертые в своей холодной, сырой Яме Позора, физически ощущали, как она неотвратимо, удушающе сжимается вокруг них, лишая последней, самой призрачной надежды на спасение.

Глава 57: Разлад в Кланах: Зёрна Сомнения

Совет Старейшин, формально завершившийся триумфом Гроха и публичным унижением Кары и Торна, оставил после себя тяжёлый, гнетущий осадок. Громкие, самодовольные речи вождя Щук и злобные выкрики Грака не смогли полностью заглушить тот тихий, но настойчивый голос правды, что звучал в отчаянных словах изгнанников, и то мистическое, почти осязаемое подтверждение их ужаса, что исходило от слепой пророчицы Лары-Белого Крыла.

После того, как старейшины разошлись, и поляна у Священного Камня Собраний опустела, представители Клана Лебедя, хранители древних знаний и календаря, собрались на свой, внутренний совет. Это произошло не в главной пещере клана, а в уединённой, тихой роще старых плакучих ив у самого берега заросшего озера, где, по преданиям, их предок впервые встретил духа реки в образе лебедя. Атмосфера была напряжённой, лица старейшин – серьёзными и озабоченными. Ург, главный шаман, сидел на поваленном стволе дерева, его взгляд был устремлён на неподвижную, тёмную воду озера, он молчал, погружённый в свои глубокие, тревожные мысли. Его лицо, казалось, за одну ночь постарело ещё на несколько зим, морщины вокруг глаз стали глубже, а в седой бороде появились новые, серебряные нити.

Тишину нарушила Орла, старейшая и самая уважаемая женщина клана после самой Лары-Белого Крыла. Её голос, обычно спокойный и рассудительный, как тихое журчание ручья, теперь звучал с непривычной, почти стальной твёрдостью, в нём слышались нотки сдерживаемого гнева и глубокой озабоченности. Она открыто, не боясь осуждения, высказала свою поддержку Ургу и его явным сомнениям в слепой правоте Гроха.

– Мы не можем, братья и сёстры, – начала она, обводя взглядом собравшихся, – закрывать глаза на то, что происходит. Слова Лары, её видения, пусть и туманные, как утренний туман над рекой, не могут быть просто бредом выжившей из ума старухи, как пытается представить это вождь Щук. Я слишком хорошо знаю её дар, её связь с миром духов. И рассказы этой девочки, Кары… в них было слишком много боли, слишком много неподдельного ужаса, чтобы это могло быть просто ложью.

Она напомнила другим Лебедям о древних, почти забытых пророчествах, что хранились в их клане из поколения в поколение, передаваясь от шамана к шаману, от пророчицы к пророчице – о "времени чёрного дыма, что закроет солнце", о "людях-тенях с обожжёнными на огне копьями, идущих с холодных северных земель, чтобы пожрать землю живых", о "волке-предателе, что откроет врата великой беде". Она говорила о том, что видения Лары-Белого Крыла и отчаянные рассказы Кары слишком уж точно, до мельчайших, леденящих душу деталей, совпадают с этими древними, страшными преданиями, чтобы можно было их просто отбросить, как ненужный хлам, или списать на страх и выдумки изгнанников.

Не все Лебеди были готовы открыто пойти против могущественного Гроха, чья ярость была известна всему племени. Страх перед вождём Щук, перед его воинами, перед возможным расколом в племени был силён. Но слова Орлы, её непоколебимая уверенность, и молчаливый, но весомый авторитет Урга произвели на них сильное, неизгладимое впечатление. Они приняли осторожное, но важное решение: пока не выступать открыто против Гроха, чтобы не спровоцировать ещё больший конфликт, но усилить наблюдение за всеми знаками природы, чаще обращаться к духам предков за советом и защитой и, что самое важное, попытаться тайно, через своих доверенных людей, собрать как можно больше информации о том, что на самом деле происходит за пределами их мирной долины, не полагаясь только на дозоры Клана Щуки, которые могли быть ослеплены приказами своего вождя или собственной беспечностью.

Слова Кары и Торна, пусть и встреченные официальным, показным недоверием и презрением со стороны Гроха и его ближайшего окружения, всё же нашли отклик там, где его меньше всего ожидали – в сердцах части молодых воинов из разных кланов. Особенно у тех, кто ещё не успел закостенеть в старых обидах и предрассудках, кто не был так сильно вовлечён в вечную вражду кланов, или у тех, кто лично знал Торна не как презренного изгнанника, а как умелого, бесстрашного охотника и справедливого воина до его трагического падения. Они видели вопиющую несправедливость в отношении к изгнанникам, чувствовали фальшь и лицемерие в громких речах Гроха и Грака, и инстинктивно ощущали, что старейшины, ослеплённые своей гордыней или трусливым страхом, могут совершить роковую, непоправимую ошибку.

Несколько таких молодых, горячих голов – среди них был Зур, молодой, но уже зарекомендовавший себя как смелый и удачливый охотник из Клана Щуки, который помнил, как Торн когда-то, ещё до своего изгнания, спас его от разъярённого кабана, и не мог поверить, что такой человек способен на предательство; пара крепких, отчаянных парней из Клана Бобра, которые тайно симпатизировали Каре и восхищались её смелостью; и даже один или два молодых послушника из Клана Лебедя, вдохновлённые твёрдой позицией Урга и Орлы и напуганные пророчествами Лары, – начали тайно встречаться по ночам в укромных, потаённых местах: в заброшенной охотничьей землянке, в густых зарослях у реки, вдали от любопытных глаз и бдительных ушей Гроха и его вездесущих приспешников.

Они делились своими сомнениями и опасениями, горячо обсуждали рассказы Кары и Торна, пытались сложить воедино разрозненные, тревожные слухи и знаки, пытаясь понять, что происходит на самом деле, где правда, а где ложь. Их объединяло чувство несправедливости, предчувствие надвигающейся беды и нежелание слепо повиноваться воле вождей, если эта воля ведёт всё племя к гибели.

На одной из таких тайных, почти заговорщицких встреч, когда луна пряталась за тучами, а ветер тревожно шелестел в ветвях, они приняли смелое, почти безрассудное, но единственно возможное для них решение. Не доверяя официальным дозорам Клана Щуки, которые, по их мнению, могли быть ослеплены приказами Гроха или просто проявить преступную беспечность, они решили организовать свои, тайные, неофициальные дозоры на самых дальних, наиболее уязвимых границах земель племени. Они хотели своими собственными глазами увидеть, есть ли там следы чужаков, есть ли какие-либо признаки той страшной, надвигающейся беды, о которой так отчаянно, с таким неподдельным ужасом в голосе, говорили изгнанники. Это был их первый, робкий, но такой важный шаг к самостоятельному действию, к возможному сопротивлению слепой, самодовольной воле вождей. Это был зародыш будущего сопротивления.

Гром, отец Кары, могучий и уважаемый мастер запруд Клана Бобра, после нескольких дней тяжёлых, мучительных раздумий, разрывающих его сердце на части, наконец, решился прийти к Яме Позора. Его визит был обставлен так, чтобы никто из посторонних, особенно из Клана Щуки, не заподозрил его в проявлении отцовской слабости или, не дай духи, сочувствия к опальной дочери. Он пришёл днём, когда стоянка была полна людей, в сопровождении двух рослых, хмурых воинов своего клана, его лицо было сурово, почти враждебно, и непроницаемо, как гранитная скала. Он властно потребовал у стражников, чтобы Кару на время вывели из ямы для "важного, неотложного разговора".

Разговор, если это можно было так назвать, происходил наедине, в нескольких шагах от ямы, но под бдительным, недремлющим оком стражи, готовой в любой момент вмешаться. Гром не проявил ни капли отцовской нежности или хотя бы простого человеческого сочувствия к измученной, униженной дочери. Его голос, обычно такой спокойный и уверенный, теперь был холоден, как лёд на зимней реке, и резок, как удар плети.

– Ты навлекла несмываемый позор на наш род, Кара! – начал он без всяких предисловий, его слова были тяжелы, как камни. – На весь Клан Бобра! Твоё имя теперь произносят шёпотом, смешивая его с грязью и проклятиями! Неужели тебе мало было одного предательства, одного побега? Зачем ты вернулась? Чтобы снова бросить вызов законам, воле вождя, всему нашему племени?

Он требовал, чтобы Кара публично, перед всем советом, если Грох соблаговолит его снова собрать, отреклась от своих "лживых, безумных" слов о неандертальцах и предательстве Следопыта. Чтобы она покаялась в своём "предательстве", в своей "запретной связи" с Торном, разорвала все отношения с ним и молила вождя о снисхождении. Он говорил, что это единственный, самый последний способ спасти свою никчёмную жизнь и не навлечь ещё больший, непоправимый позор на их род и весь Клан Бобра, который и так уже страдает от её безрассудства. Он давил на её сыновние чувства, на её ответственность перед кланом, говорил о "благе племени", которое якобы требует её молчания, покорности и полного подчинения воле вождя.

Кара слушала его, и её сердце сжималось от невыносимой боли, от горечи и глубокого, почти детского разочарования. Она видела в его суровых, осуждающих глазах не только гнев и стыд за неё, но и глубоко запрятанный, почти животный страх – страх перед всемогущим Грохом, страх перед неизвестностью, страх за собственное положение в племени. Но она уже сделала свой выбор, тот самый, единственный, который подсказывала ей совесть и увиденный ею ужас. Она уже перешла ту черту, за которой не было возврата к прежней, слепой покорности.

– Я не могу отречься от правды, отец, – твёрдо, хотя и с трудом сдерживая слёзы, сказала она, глядя ему прямо в глаза, в которых когда-то видела любовь и гордость, а теперь – лишь холодное отчуждение. – Даже если эта правда убьёт меня. То, что мы видели с Торном – это не выдумка, не ложь. Это страшная, неминуемая беда, которая идёт на всех нас. И я не оставлю Торна. Мы связаны не только любовью, но и общей судьбой, общей правдой. Наш долг – предупредить племя, даже если оно не хочет слушать, даже если оно готово растерзать нас за это.

Слова Кары, такие спокойные, но такие непреклонные, прозвучали как окончательный, бесповоротный приговор их отношениям. Гром, его лицо исказилось от ярости, бессилия и, возможно, глубоко запрятанной боли, которую он не мог или не хотел признавать, произнёс несколько жёстких, полных горечи и окончательного отречения слов:

– Тогда ты мне больше не дочь! – прохрипел он, его голос сорвался. – Ты – позор нашего рода, проклятие нашего клана! Пусть духи предков осудят тебя за твоё упрямство и непокорность!

Он резко развернулся и, не оглядываясь, быстрыми, тяжёлыми шагами направился прочь, оставив Кару одну, под насмешливыми взглядами стражников. Стена отчуждения между отцом и дочерью, выросшая в тот день, когда она сбежала с Торном, теперь стала высокой, непроницаемой и, казалось, непреодолимой. Кара осталась одна, преданная даже собственным отцом, но её решимость, её воля к борьбе за правду, как ни странно, только окрепла. Она понимала, что теперь может рассчитывать только на себя, на верность Торна, на мужество немногочисленных друзей и на тех немногих в племени, в чьих сердцах ещё не погасли последние искры сомнения, сострадания и здравого смысла. И на своего верного, молчаливого спутника – Верного, который, казалось, один понимал её без слов.