Этажи. Небо Гигахруща

– Видел? – спросил Павлютин, едва дыша. – Скажи, что ты видел.

Артем только кивнул. Он не мог оторваться от монитора с комнатой мальчика. Томик был в безопасности за закрытой гермой, стена за его спиной осталась абсолютно целой. Сам он, задрав голову, смотрел в камеру и не двигался. Смотрел так, как не должны смотреть дети, и взгляд его говорил только об одном.

Артем тоже не пошевелился. Казалось, Томик видит его, и это чувство заворочалось в желудке комом из битого стекла.

VI

– Вот скажи мне… – Язык Артема двигался вяло, с явной неохотой. – Партия, она ведь всех детей любит, так?

– Конечно! – Павлютин кивнул, разливая остатки водки по донышкам.

Раньше Артем в его попойках не участвовал, сказать по правде – брезговал. Но Самосбор длился уже больше восьми часов, а сидеть трезвым столько времени в одном помещении с начальством было попросту невыносимо.

– И этих т-тоже? – Артем икнул.

Павлютин опустил сухарь в стакан с водой.

– Конечно, – повторил он, погодив.

– Что ж это за любовь такая?

– А вот такая. Тебя когда мать по рукам лупила… лупила, чтобы к герме не тянулся, пока там Самосбор. То любовь была? А когда по шее давала, чтобы ты на человека выучился, а не пошел цеха подметать? Синяки заживут, а польза останется. Любовь! А у Партии она другая… Больше! У Партии она на всех, разом, понимаешь? И дети эти смогут… сделают… для всех. Даже если придется из них это выдушить, из-под шкуры выскоблить. Но это все тоже – любовь. Общая.

Артем дернул головой, будто пытаясь вытряхнуть что-то из ушей. Сказал, вперившись в Павлютина затуманенным взглядом:

– А ты?

– Что я?

– Ты почему детей не любишь?

– Это ты к чему? – Голос Павлютина сделался колючим.

Артем глаз не отвел, в упор смотрел, стиснув зубы, а на языке блевотной жижей горчило только: скольких же ты их загубил, падла? Скольких в Самосбор отправил, у скольких не выдержало сердце от наркотиков и пыток? Сколько их было?

Но вместо этого спросил:

– П-почему только боль? Если нужны сильные эмоции, почему никто не пытался через радость, через счастье? Стимулировать выработку дофамина, серто… серо-то-нин…

– Много ты знаешь о счастье, – фыркнул Павлютин. – Пробовали, толку ноль. Оно ведь несложно… там леденец, там мелки… Посади в карцер, пригрози, что на всю смену… скажи, что простил, выпусти раньше, хи-хи… Вот и счастье, чище алмазов твоих. Оно ведь… э-э, оно ведь на контрасте работает. Мелки каждую смену – это ведь не счастье, это рутина. Скоротечно оно, твое счастье, на нем ничего не построишь. А вот на боли…

Он развел руками, будто намереваясь охватить комнату целиком, а то и весь Гигахрущ разом. Половинка размякшего сухаря осталась плавать в стакане.

– … вон чего понастроили! Эй, ты чего там… уснул?

Артем простонал что-то невразумительное в ответ, удобно устроив голову у себя на руках. Хотелось спорить с Павлютиным, раздавить его интеллектуально… но интеллект отказался служить вслед за языком.

А в коридоре продолжала надрываться сирена.

***

Чекист расселся на диване, закинув свою длинную, как грабли, руку на спинку и поглядывая то на одного ученого, то на другого. В командирской стояла тишина. Павлютин позеленел лицом, но держался. Артем прятал глаза.

– Не рановато празднуем, товарищи? – поинтересовался чекист ровным тоном. – Давайте-ка проясним вот что. Результаты исследований целиком на вашей ответственности, моя задача лишь проконтролировать вашу работу, мне не обязательно в нее вникать. Но результат, который вы предоставили, меня, мягко говоря… не убедил. За последние семисменки я так и не получил внятного ответа и намерен получить его сейчас. Оставьте ваши теории и прочую научную шелуху. Простой вопрос – простой ответ. Вы можете избавить нас от Самосбора или нет?

– Нет-нет! – Павлютин было затряс головой, но тут же поморщился и громко сглотнул. – О таком речи не шло… Это попросту невозможно.

Взгляд чекиста остановился на нем, вдавил чугунным прессом в табурет, и Павлютин весь сжался, осунулся, пряча шею в серый воротник халата. Ему заметно хотелось сползти на пол и укрыться под столом.

– Если представить Гигахрущ как единый организм, – попытался объяснить он, – Самосбор в нем будет походить на вирус. Скажем… герпеса, да. Вы знали, что от герпеса нельзя избавиться окончательно? Только от симптомов. Так вот, физическое проявление Самосбора на этажах и есть что-то вроде симптомов…

– Ну хорошо, пусть симптомы… – Чекист закатил глаза. – Как вы собираетесь с ними бороться?

Павлютин смущенно потер переносицу.

– Чтобы ответить, надо понимать, насколько вы… э-э, погружены в вопрос. Знакомы ли вы с трудами Смирнова? «Общую теорию изобетона» хотя бы читали?

– Вы уж постарайтесь объяснить так, чтобы я понял, – недобро улыбнулся чекист.

Артем решил прийти Павлютину на выручку:

– Если продолжать аналогию с организмом, то изобетон в нем можно считать иммунной системой. Мы не до конца представляем принципы ее работы, но нам известна взаимосвязь концентрации изобетона в стенах с продолжительностью Самосбора…

– И концентрация эта непостоянна, – подхватил Павлютин. – Каким-то образом изобетон перемещается… И если наши испытуемые смогут контролировать эти потоки, становится решенной проблема как длительных, так и сверхдлительных, иначе говоря, вечных Самосборов.

Чекист долго молчал, водя пальцем под нижней губой, затем спросил:

– И как пацан, проходящий сквозь стены, вам с этим поможет? Вы уверены, что движетесь в нужном направлении?

Артем слабо качнул головой, и это не ускользнуло от его внимания.

– Конечно! – воодушевился Павлютин. – Нужно только поднажать! Разрешите, я… у меня уже есть план, осталось только согласовать. Я принесу.

Голос его был куда бодрее похмельного тела. Он медленно поднялся и, пошатнувшись, нетвердым шагом двинулся к выходу.

– Сейчас-сейчас…

Артем содержание этого «плана» прекрасно знал, пусть и не принимал участия в его разработке. Очередные пытки, новый виток извращенной боли. Павлютин не жалел фантазии, намереваясь оголить каждый детский нерв, подцепить на крючок каждый болевой рецептор. Он не собирался пропустить ни одного оттенка в бесконечной палитре страданий.

«…Ты уверен, что они это переживут?» – спрашивал его Артем.

«Дети выносливей, чем кажутся, – отвечал Павлютин, ничуть не растерявшись. – Если вдруг потратим кого-нибудь, Инга родит нам еще».

Так и сказал – «потратим». Поначалу Артем принял его за садиста, который упивается муками других, но Павлютин продумывал свои эксперименты отстраненно, с расчетливостью биолога, препарирующего слизней бетоноеда. На детей ему было попросту плевать. Вероятно, он даже ждал, что они не выдержат пыток, тогда он смог бы еще многие циклы продолжать жрать водку и красный биоконцентрат, имитируя рабочую деятельность, пока подрастает новый подопытный.

Когда Павлютин вышел, Артем с чекистом остались одни. Из приоткрытой двери в комнату просачивался острый запах химикатов, которыми ликвидаторы обработали коридоры после зачистки.

– Предприимчивый, ответственный, инициативный. Так написано в вашей характеристике, – проговорил чекист. – Но я до сих пор не увидел ни проблеска энтузиазма в ваших глазах. Признаться, меня это слегка тревожит.

Артем сидел к нему вполоборота, прятал между коленями дрожащие руки. Вот оно – шанс признаться, и будь что будет. Больше терпеть он не мог.

– Я отказываюсь участвовать в проекте.

– Действительно?

Косматые брови чекиста зашевелились, словно в них кто-то завелся. А может, Артему только мерещилось с перепоя.

– Ввиду полной… б-бесперспективности. Человеческая нервная система… Я провел здесь достаточно, чтобы утверждать: человеческая система не п-предназначена…

Он долго готовился, представлял, как будет чеканить каждое слово, как зазвенит его голос и расправятся плечи. Все пошло не так. Его трясло то ли от страха, то ли после выпитого накануне, в горле постоянно что-то хрипело и булькало. Он представил себя со стороны, всего помятого, жалкого, услышал свою тихую, сбивчивую речь. Убедительности в нем сейчас было не больше, чем в нашкодившем ребенке.

– Лучше, если я п-покажу… дам почитать. Я все записал…

За последние смены его докладная разрослась на несколько страниц. Он тщательно выбирал формулировки, выстраивал аргументы и взвешивал каждый тезис, обличая весь проект как сфабрикованную пустышку, целиком построенную на лжи, невнятных доводах и надуманных теориях. Он вымарал из текста все эмоциональное, личное, оставил только колючую проволоку холодных, ровных строчек.

– Сядьте, – припечатал чекист, и Артем вновь рухнул на стул, как подкошенный. – Скажите мне вот что. Дело только в том, что вы не верите в успех проекта, или, может, вы столкнулись здесь с чем-то, к чему оказались не готовы? В прошлый раз вы так твердо заявляли о беспристрастности научного метода, что я вам даже поверил.

– Делать одно и то же раз за разом, ожидая иного результата, – это не наука.

Чекист подался вперед, и обивка дивана скрипнула под его весом.

– Ну так придумайте что-то еще, для этого вы здесь. У вас не будет другого проекта, Гарин. А если вы продолжите в том же духе, вообще ничего не будет. Ни в науке, нигде. Умерьте расточительство своих нервных запасов и возьмите себя уже в руки!

Артем молчал, тупо уставившись себе под ноги. Чекист – лишь часть системы, обманутой вздорными обещаниями, он не станет разбираться, насколько реально их исполнение, и не слезет с проекта, пока не получит желаемое. Он видел все, что творилось здесь с детьми, знал каждый шаг Павлютина, и цена его не смутила. На что ты только рассчитывал, Гарин? Твои писульки для него – макулатура.

– Вы меня хорошо услышали?

– Да.

Вернулся из своего кабинета Павлютин, вручил чекисту толстую папку. Тот бегло пролистал ее, наморщив лоб, сказал недовольно:

– Тем же путем идете, на котором потерпели неудачу.

– Тогда у нас не было камней, – заметил Павлютин.

– Что ж, если других предложений нет…

– Вообще-то, есть еще вариант, – сказал Артем вполголоса, и все посмотрели на него. Павлютин настороженно, чекист с задумчивым любопытством.

– Разве? – криво усмехнулся Павлютин. – Не припомню, чтобы мы это обсуждали.

– Прошу, продолжайте, – подбодрил чекист.

Артем тщательно вытер ладони о штаны, считая про себя: раз-два-три… Шорк-шорк-шорк, вторила брючная ткань. Действовать нужно было сейчас, в открытую. Заинтересовать того, кто действительно принимает решения. Поделись Артем своей идеей с Павлютиным заранее – и никогда не получил бы добро.

– Нейростимуляторы. Вы читали статьи Чекранова, нейробиолога? Всего несколько циклов назад ему удалось сделать качественный скачок в лечении тремора, эпилепсии и дистонии…

– Мы уже пытались выявить участки мозга, ответственные за способности испытуемых, – прервал его Павлютин. – Ничего не вышло.

– Да, но мы знаем участки, где формируются эмоции, вызывающие эти способности. Центры удовольствия…

– … и боли.

Артем покрепче стиснул зубы, но продолжил:

– Препараты неэффективны, они влияют на слишком большие группы нейронов и имеют побочные эффекты. Внешние… раздражители перегружают нервную систему и не дают четких результатов. Так почему бы не действовать точечно, напрямую?

– Это возможно? – спросил чекист Павлютина спустя короткую паузу.

Тот сложил губы в трубочку. Чувствовалось, как ему хочется сказать «нет», проучить выскочку-новичка. Но открыто врать представителю ЧК Павлютин не решился, лишь неопределенно пожал плечами.

– Не исключено.

– И что вам нужно?

– Нейростимуляторы последнего поколения, – сказал Артем. – И грамотный нейрохирург, знакомый с трудами Чекранова.

– Будет. – Взгляд чекиста заметно помягчел. – Можете же, когда хотите.

В глазах Павлютина стояла немая злоба, но Артему было уже плевать. Он вдруг резко осознал, что неважно, на каком этаже его комната, он заперт здесь точно так же, как и дети, как Инга, как, возможно, сам Павлютин. Без боя ему перевод не дадут.

Когда Павлютин пошел провожать чекиста, Артем не сдвинулся с места. Сегодня Партия впервые его подвела.

VII

Здравствуй, любимый!

Надеюсь, у тебя все хорошо и ты не слишком занят, чтобы писать нам почаще.

Вчера нам привезли оставшуюся мебель. Когда вернешься домой, квартиру не узнаешь! Рассчитываю, что тебе все же выделят отгул. Ты там постарайся, ладно?

В прошлую семисменку ездили с Полиной (она передает привет) по распределителям, поискать какие-нибудь детские книжки. Для Димки, и малышу почитать, когда чуть подрастет. И, представляешь, ничего не нашли ни на пятидесятом, ни на сотом, ни двумя распределителями выше. Один «Культпросвет» и «Глас народа».

А еще мне кажется, что я начинаю толстеть. Не понимаю, правда, это из-за беременности или бурый тому виной.

Рассказывай, как ты, рассказывай, что только сможешь. Соскучилась ужасно.

С любовью, твоя Т.

Из переписки Гарина А.В. и Гариной Т.Н. Вскрыто и проверено сотрудником по особым поручениям С.

Решение: НЕДОПУСК. Ограничить дальнейший обмен сообщениями с целью минимизации отвлекающих факторов для наших сотрудников. Гариной вынести письменное предупреждение за превышение максимального объема знаков, установленного в закрытой переписке.

Заставить Томика повторить свой последний трюк никак не выходило. Ликвидатор тыкал его дубинкой с шокером на конце, жаля слабыми, но болезненным разрядами, трещала ослепительно синяя электродуга. Мальчик лишь беспомощно вжимался в стены, вскрикивая от каждого удара.

А к концу той же смены он спустил свой браслет в унитаз. Никто так и не понял, как ему удалось отпереть застежку, укрепленную двумя винтами. Двадцать миллиграммов изобетона – десятки часов работы Ловушки Смирнова в Самосборе – пропали в канализации Гигахруща.

Наказание не заставило себя долго ждать, часом позже тот же ликвидатор вытащил Томика прямо из кровати, долго бил сапогами. Артем вмешался слишком поздно, мальчика пришлось отправить в лазарет.

Интерна все порывалась его навестить. Едва улучив свободную минуту, она взлетала по лестнице на второй этаж и усаживалась, прильнув к герме медблока – внутрь ее не пускали, – пока кто-нибудь из воспитательниц не приходил ее прогнать.

Артем все чаще вспоминал тот Самосбор и лицо Томика, обращенное к камере. Думал, что даже если Павлютин окажется прав и детям каким-то образом удастся контролировать изобетон… кто сможет контролировать их? Ведь они подобны сырому цементу – все, что на них попадает, оставляет свой отпечаток.

И как распорядятся своей силой те, в ком цикл от цикла крепла обида и ненависть к взрослым?

***

– Вы ведь, верно, шутите, да?

Тарасов, самый известный ученик и некогда первый ассистент нейробиолога Чекранова, был невысоким, большезубым мужчиной средних лет. Волосы его, когда-то, по всей видимости, рыжие, поблекли и напоминали цветом разведенный пивной концентрат. Улыбался Тарасов так, будто еще не понял – на объекте вообще не принято шутить.

– Разве не вы нам полчаса тут распинались, какие высокоточные ваши нейростимуляторы? – спросил Павлютин.

– Это правда, – кивнул Тарасов. – Эти импланты могут воздействовать на группы от ста пятидесяти нейронов, не задевая остальные, точнее не придумаешь. Но вы поймите, одной точности мало. Несмотря на все достижения современной науки, мы еще слишком поверхностно представляем, как в человеческом мозгу формируются эмоции. Например, мы знаем, что за страх отвечает миндалевидное тело. Но оно же вовлекается в формирование негативных воспоминаний, аппетита, рефлексов самосохранения… Или, скажем, возьмем боль. Вы слышали, что осознание боли и страдания от боли – это разные процессы, и за них отвечают разные группы нейронов? Выявить, где какая, весьма затруднительно. А вы предлагаете мне копаться в несформированной лимбической системе детей!

– Отложим боль, она неэффективна, – сказал Артем твердо. – Сосредоточьтесь на положительных эмоциях.

– Пожалуйста! Прилежащее ядро, nucleus accumbens – это радость, счастье, смех. Но здесь же и агрессия, и отвращение. Мне продолжать? Нельзя просто ткнуть палочкой в одну зону мозга и ждать, что это никак не отразится на другой. Такое вмешательство попросту опасно!

– Нам ведь неважно, какая именно эмоция, так? – Павлютин ехидно улыбнулся Артему. – Главное, чтобы сильная. Зажгите одну или несколько, лишь обеспечьте их стабильность настолько, насколько потребуется, о большем мы вас и не просим.

– Не знаю… – продолжал сомневаться Тарасов, вымученно улыбаясь и потирая руки, точно мыл их над невидимым умывальником в операционной. – Мне раньше не приходилось работать с детьми…

Павлютин наседал.

– Слушайте, вы это не нам рассказывайте. Помните того, кто вас сюда привел, здоровенного такого деда? Вот это ему расскажите.

Артем смотрел, как мрачнеет лицо Тарасова, и спрашивал себя: доволен, Гарин? И не совестно тебе еще одного человека в такое втягивать? И себе же отвечал: совестно детей живодеру Павлютину отдать. А нейрохирург выиграет им всем немного времени.

– Когда сможете приступить? – спросил Артем поникшего Тарасова.

– Сначала нужно провести некоторые тесты, – ответил тот севшим голосом. – Дождаться оборудования, ту же стереотаксическую рамку, сделать снимок, рассчитать координаты… Проводящие волокна важно проложить с предельной точностью…

– Вот и славно, работайте! – заключил Павлютин, хлопнув его по плечу. – А наш старший научный сотрудник Гарин вам во всем поможет. Да, Гарин? Он в вашем полном распоряжении, хоть халаты его отправьте стирать. Вы, кстати, в теннис играете?

– И еще одно, товарищи, – робко попросил Тарасов. – Я видел мальчика в лазарете… Мне куда комфортнее работать со стабильными пациентами. Пожалуйста, не бейте больше детей.

***

В теннис Павлютин играл паршиво. Нелепо вцепившись в ракетку из нескольких слоев проклеенной фанеры, пытался «закручивать» шарик без всякой сноровки. Ему постоянно мешал палец. Артем расправлялся с противником без жалости, «резал» наотмашь, с точностью снайпера «вешал сопли». Давно, еще будучи младшим лаборантом, он тратил на теннис все свободные часы – тогда это был лучший способ разгрузить голову.

Павлютин ругался вполголоса и корчил рожи, раз за разом подбирая пропущенный шарик, но упрямо возвращался к столу. Играть-то ему больше не с кем. Пусть он продолжал сердиться на Гарина, но признавал в нем равного. Открыть двери командирской для кого-то из воспитательниц – младшего персонала – ему бы и в голову не пришло.

Конечно, Артем не стал стирать ничьих халатов, у Тарасова имелись свои ассистенты – два рослых молчаливых хирурга. Втроем они оккупировали лабораторию и весь медблок. Порой Тарасов спускался к проходной и подолгу обсуждал что-то по телефону. Артему живо представлялось, как на той стороне провода ради пары детских мозгов собрался целый консилиум.

Чекиста с их последней встречи Артем слышал лишь однажды, голос в трубке мерещился древнее самого Гигахруща. Он просил присмотреться к Павлютину, кому-то «сверху» не понравилось, что их самый опытный сотрудник за столько циклов не догадался до такого очевидного способа с нейростимуляцией. Чекист намекнул: в случае успеха он не отказался бы увидеть во главе проекта новое лицо.

Вот только Артем никакого успеха проекту не желал.

Перед операцией детей запретили бить, и ему самому задышалось чуть легче. Он по-прежнему следил за ними только через камеры и все думал: что мешает ему взглянуть на них глазами того же Павлютина? Воспринимать их просто как нервный узел, который нужно распутать, будто моток кабелей, и подключить в правильном порядке к общей системе. К мертвому бетону Гигахруща.

Но нет, больше не мог. Засело в груди чувство неправильности происходящего, раздвигало ребра до ломоты, до хруста, все ближе подбираясь к сердцу, которое он так берег от слабостей и потрясений. Крыл себя последними словами, что раскис, поддался. Мозг раскалывало пополам, будто электрическими импульсами нейростимулятора.

Пропадешь ты с ними, Гарин, – вспыхивало где-то в левом полушарии, и тут же лимбическая система уточняла: за них? С ними, Гарин, – был ответ, – с ними.

И лишь после отбоя, когда он ложился в темноте, не раздеваясь, на заправленную кровать, чтобы послушать, как этажом выше поет для будущего пленника такая же пленница, в голове становилось пусто и легко.

***

Инга как-то сама выловила его в коридоре, приблизилась несмело и заговорила, уткнувшись взглядом в пол:

– Слушайте, вы простите, я в прошлый раз сказала какую-то глупость и, наверное, вас очень обидела. Я не хотела, правда не хотела, я верю, что вы ждете этого ребенка и любите свою жену. И ребенка тоже полюбите, то есть, конечно, вы его уже любите, это я… а у меня просто не так, вот я и несу всякую чушь. Еще раз извините…

Он не понимал, к чему это, никакой обиды у него и в мыслях не было.

– Та песня… которую вы поете… Что это? – спросил он часом позже, когда они уселись с парой стаканов чая у него в комнате. Инга с интересом оглядывалась по сторонам.

– Не знаю, – пожала она плечами. – В детстве слышала по телевизору, приелось, видимо. Ребенок толкается, вот я ему и пою. Хорошо, что ему хватает одной мелодии, не хотелось бы разучивать еще и слова. Со школы этого не люблю!

Артем едва не признался, что мелодии хватает и ему, что она стала для него настоящим спасением. Что он хотел бы слышать ее почаще.

Позже они встречались еще не раз, иногда он поднимался к ней, иногда она спускалась к нему. Он приносил ей красный биоконцентрат, которого она так ждала, и больше слушал, чем говорил. Она знала много забавных историй – самые банальные казались забавными из ее уст – и анекдотов, половина из которых могла бы загнать в краску даже бывалого заводского трудягу, а другая обеспечить билет в ГУЛАГ. Она напомнила ему, как звучит человеческий смех.

– Вы никогда не жалели, что попали сюда? – однажды спросил Артем, размешивая чай в стакане. Чай он пил без сахара, но ему нравилось, как ложечка постукивает о граненое стекло. Какое-то время комнату наполнял только этот звук.

– Я здесь только ради трехразового питания. Вы разве нет? – улыбнулась Инга. Добавила, чуть серьезнее: – Это было не мое решение, ни к чему жалеть.

Он ничего не сказал, лишь взглядом дал понять, что ждет продолжения.

– Меня не насиловал начальник. – Инга закинула в свой стакан третий кусочек рафинада.

Артем ненароком погрузил ложечку чуть глубже и обжег чаем кончики пальцев.

– В нашу первую встречу я кое-что сказала, вы могли подумать… могли неправильно понять. Меня никто не насиловал.

Она притихла, словно прощупывая границы своей откровенности, глаза ее ни секунды не оставались на месте.

– Он был добр ко мне и ласков. Явно не так добр и ласков, как со своей женой. А когда я забеременела, все вскрылось… Он обвинил меня во всем. Якобы это я вертелась возле него, выпрашивала комплименты и подарки. Я соблазнила. Вердикт профкома был однозначным… О, это отдельная дурость, я даже запомнила: «распутство и хищнический настрой в отношении женатых мужчин не может соответствовать современному образу женщины!» Звучит?

– Ну а с ним что?

– А ничего. Он и дальше начальник, и дальше добрый и ласковый. Для кого-то еще.

Артем провел ладонью по лицу.

– Как же это несправедливо… Как они вообще могли судить вас?

– Вы что, никогда не слышали про половой устав? Пункт двенадцатый: «Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая». Как видите, некоторые тексты я все-таки хорошо запоминаю.

Артему представилось заседание профкома: сурового вида мужчины и женщины опрашивают свидетелей, изучают докладные записки и с напускной важностью обсуждают, кто с кем спит, где и как часто. Его передернуло.

– Ну а дальше… Меня ждало общественное порицание, другой килоблок с тесной прокуренной комнатушкой, работа за сниженный паек и фабрика с одними женщинами. Я упомянула общественное порицание? Женщины здесь лучшие исполнители. Но всего этого не случилось. Ко мне пришли люди, и по ним сразу было понятно, что ко всем подряд они не приходят. Сказали, что запись из моего личного дела попросту исчезнет. Что я рожу и могу быть свободна. В должности меня восстановят, причем в месте поприличней, и метрами жилплощади не обидят. Нужно лишь перенести одну небольшую операцию…

– Но у вас заберут ребенка, – заметил Артем.

– И что? – Ее голосом можно было бы остужать чай. – Я никогда его не хотела и не смогу ничего ему дать.