Этажи. Небо Гигахруща

– Сиди ровно. А камешек в браслете тебе нравится?

– …

– Не кивай, пожалуйста, мы записываем. Говори вслух.

– Он красивый. И блескучий такой!

– Чувствуешь что-то еще?

– …

– Ты поняла вопрос? Чувствуешь что-то необычное в последнее время?

– Не знаю.

– О чем ты думаешь, когда смотришь на камешек?

– Не знаю…

– Хорошо. Иди чистить зубы и ложись в кровать.

Фрагмент записи от 12.02.93; 20:45.

У детей был собственный распорядок. Подъем и водные процедуры, утренняя гимнастика, завтрак, затем три урока, тихий час, еще три урока, физкультура, обед, небольшой отдых, выполнение домашних заданий, ужин, личное время и отбой. Иногда перед сном им разрешали послушать гимны по радио, а порой кто-нибудь из воспитательниц брал в руки толстую книгу с неоднократно подклеенным корешком и читал им вслух. О ликвидаторе Дяде Степе, который объясняет сорванцам, почему нельзя бить лампочки и мусорить в лифтах; о Тимуре и его команде, которая помогала старикам всего килоблока; и о любопытных братьях, которым так не терпелось узнать, что же происходит за гермодверью при Самосборе. Дети эти истории знали наизусть, но всякий раз слушали с каким-то благоговейным вниманием, не смея издать ни шороха.

Изначально их предполагалось содержать в условиях строжайшей дисциплины, нагружать умственно и физически, чинить жестокую расправу за малейший проступок. Воспитательницам не просто разрешалось, а прямо предписывалось их бить. Более того, существовал специальный регламент: когда бить, как – по пальцам, предплечьям, икрам, спине и ягодицам; и чем – указкой, учебником, ремнем. Но даже крикливые воспитательницы с вечно суровыми лицами и тяжелыми большими руками – лишь милые тетушки в сравнении с человеком, который всегда носил черный противогаз…

Когда стало очевидно, что такой режим не гарантирует стабильного результата, было решено ослабить тиски на нервных системах подопытных. Из наказаний оставили только порку ремнем и карцер, а воспитательницы предпочитали тратить свое время на игру в карты или перекуры у мусоропровода. Павлютин, у которого поубавилось работы, пустил процесс воспитания практически на самотек, и дети все чаще оставались предоставлены сами себе.

Чем они и пользовались, с присущей их возрасту чуткостью в один миг распознав послабления. Томик как-то умыкнул у воспитательницы папиросу, но так и не нашел, чем бы прикурить. Зато нашли те, кому он попался. Заставили прогнать через легкие половину пачки, пока пацан не позеленел лицом и не облевал себе все штаны. Желание курить у него, может, и отбило начисто, но не желание тащить в карман все, что плохо лежит.

Он отрывал пуговицы от своей рубашонки, запускал их в стену и смотрел, какая дальше отскочит. Половина при этом терялась, а другая ломалась. Он умел подтягиваться на турнике, спал только головой к изножью и ненавидел кипяченую воду, хлебал пригоршнями из-под крана, несмотря на все запреты. Он любил геометрию и отлично чертил, но часами возился над простейшими алгебраическими задачками.

Он мог бы быть самым обычным курносым мальчишкой, каких миллионы по всему Хрущу.

Интерне нравилось рисовать. Даже не так – мазать. Ее тонкий пальчик размазывал капнувшие чернила по парте, давил раскрошенный на бумаге карандашный грифель или разводил меловую муть на классной доске. Кляксы обрастали щупальцами и завитками. Этот пальчик еще никогда не удавалось отмыть дочиста. Пришлось выдать ей цветные мелки и пообещать, что если она не будет рисовать как положено – отберут. И она старательно закрасила пол в своей комнате.

Другие дети в ее возрасте рисовали родителей или друзей, на худой конец ликвидаторов или тварей Самосбора. Интерне нравилось выводить мелками стулья: на трех, четырех, пяти и даже восьми ножках, вытянутые, как кушетки, и широкие, как диваны, с высокими спинками и полочками для ног, круглые и квадратные. Она как-то призналась воспитательнице, что скамейка в учебном кабинете слишком жесткая, а табуретка в ее комнате слишком шаткая, и вот было бы здорово, появись такой стул, что будет удобный, как кровать, а то и лучше.

Ее пугал громкий скрип – не раздражал и не нервировал, а именно пугал, и, стоило какой-нибудь дверной петле взвыть чуть тоньше и протяжней, Интерна хваталась за уши и норовила расплакаться. Она стеснялась выпадающих молочных зубов – тут явно не обошлось без насмешек Томика – и прикрывала ладошкой рот всякий раз, как хотела улыбнуться. Она читала семьдесят слов в минуту и умудрялась сто раз подпрыгнуть на скакалке, не сбившись.

Она могла бы быть самой обычной белокурой девчонкой, каких миллионы по всему Хрущу.

Хоть дети и проводили немало времени вместе, близким их общение было не назвать. Томик вспоминал об Интерне, только когда ему требовалось поупражняться в остроумии или выплеснуть злобу, которую страшно выплескивать на взрослых. Интерна же быстро смекнула, что подражать старшему мальчику значило вдвое чаще получать по шее. Несмотря на частые ссоры, они не избегали общества друг друга, скорее выбирали держаться с осторожностью, будто не желая лишний раз демонстрировать свой интерес. Рисунки Интерны и ее мечты об удобном стуле – единственное, над чем никогда не потешался Томик. А она могла часами молча наблюдать, как он со всей дури лупит попрыгунчиком в жестяную обшивку гермы, или наматывает нитку на палец и ждет, пока тот начнет синеть, или собирает полую башенку из деревянных чурок для игры в городки.

– Я буду строить лифты! – делился Томик, заскучав.

– Это не похоже на лифты, лифты выглядят не так, – справедливо замечала Интерна, критически осматривая башенку.

– Глупая, это шахта! А я построю лифт, большой, как настоящая квартира, и чтобы в нем можно было ехать далеко, аж до самого верха.

– Это ты глупый. Верха не существует.

– Много ты знаешь. Захочу – и до верха доеду, а захочу – в самый низ отправлю!

– А-ха-ха, врешь ты все, врешь! Мы уже внизу, ниже нет ничего!

– Это неправда. Там много всего.

Позже так и не удалось выяснить, говорил мальчик о подвале, который ему каким-то образом удалось почувствовать, или о чем-то другом. Сам Томик начисто забыл те свои слова, или умело сделал вид.

Все это и много чего еще Артем узнал от воспитательниц. Павлютин не слишком любил рассказывать о самих детях – только о том, что может с них получить. Да и сам Гарин, невольно подражая его примеру, старался смотреть на них только через камеры, слушать только в записи, узнавать только по сводкам в личном деле.

Папка с номером семь и папка с номером два.

Интерна, восемь циклов. Томик, двенадцать циклов. Пол, вес, рост, цвет волос. Никаких фамилий, никаких сведений о родителях.

Нет здесь детей, твердил себе Гарин, и быть не может. Дети – они там, мальчишки и девчонки в других блоках и на других этажах. Детей нарожает ему жена. А здесь подопытные, и нечего их сравнивать.

Артем читал отчеты и выкручивал где-то в глубине себя настройки восприимчивости на минимум, перерезал контакты, ведущие к сердцу. Шоковая терапия, голодовки и утопления, зажимы и тиски – порой казалось, что изобетон собирались буквально давить из детей по капле. Лучше высушить себе нутро, выбелить до стерильности, чем позволить ему болеть за тех, за кого болеть нельзя.

«Живьем» Артем видел детей лишь раз – на плановом осмотре в медблоке, – а остальное время предпочитал просиживать перед мониторами. И ждать, когда это все закончится.

***

– Запись номер пять, сорок шесть часов с начала испытаний. Томик. Скажи, пожалуйста, что ты думаешь о своем новом браслете?

– Вы уже спрашивали.

– Ну так будь добр ответить снова.

– Дурацкий браслет! Почему без часов? Я видел, на таком носят часы.

– Не ругайся, пожалуйста. Скажи, что ты чувствуешь, когда смотришь на камень?

– Дурацкий камень.

– Томик, ты можешь поговорить со мной нормально, или я позову того, кто не будет с тобой церемониться. Ты понимаешь, о ком я говорю? Будешь говорить нормально?

– …

– Громче.

– Буду.

– Хорошо. Итак, опиши свои чувства, когда ты смотришь на камень.

– А на лифте можно будет покататься?

– Нет.

– Тогда не знаю.

– Томик!

– Но я правда не знаю, как это рассказать! Я могу начертить…

Фрагмент записи от 13.02.93; 14:35.

Если с детьми Артем для себя все решил, то вот свой внезапный интерес к беременной оправдать перед собой не получалось. Может, оттого, что всякий раз, стоило ему увидеть ее на экране, он вспоминал жену.

Беременную звали Ингой, и она походила на Таню, как родная сестра, даже срок у них отличался всего в восемь семисменок. Она почти все время проводила на своем этаже, изредка выбираясь прогуляться по коридору или сдать анализы в медблок, ничем особо не выделяясь и не доставляя персоналу неудобств.

А еще она пела. Простую мелодию без слов, щемяще знакомую, но постоянно ускользающую, чистую, как стекло. Инга жила прямо над Артемом, и, засыпая, он мог слышать ее голос. В темноте легко было представить, что в его комнате нет потолков и ничто не мешает мелодии спускаться к нему теплым покрывалом.

Конечно, он мог бы увидеться с ней сразу: притвориться, что ему нужно провести опрос, а то и вовсе зайти без повода, в конце концов он старший научный сотрудник и может ходить, где ему вздумается. Но все это казалось ему странным и неуместным, повод был решительно необходим.

Повода не подворачивалось, беременность Инги протекала прекрасно.

Тогда Артем стал чаще подниматься на второй этаж. Сначала он помногу раз за смену появлялся в лаборатории, стараясь хорошенько там все запомнить, – и постоянно отвлекался, чтобы выглянуть в коридор; затем делал вид, что приводит в порядок медицинские бланки и еще какие-то бумажки, назначение которых представлял весьма смутно.

Наконец, когда они повстречались, он долго возился с ключами, пытаясь то ли отпереть, то ли запереть – сам уже забыл – лабораторию, и гадал, что делать дальше. Пройти мимо, кивнув? Ему хотелось увидеть эту женщину, но разговаривать с ней он не планировал.

Инга заговорила первой:

– Мы, кажется, не встречались?

– Угу. – Артем все же совладал с замком.

И с чего он вообще взял, что они с Таней похожи? Инга была явно выше, ростом почти с самого Артема, и шире в кости. Скуластое лицо ее покрывала сухая корка из мелких прыщиков; темные, чуть узковатые глаза создавали впечатление, что она постоянно щурится. Все-таки камеры лгут.

– И кто у вас, мальчик или девочка? – спросила Инга.

Теперь у Артема никак не получалось попасть ключами в карман пиджака. Она поняла его рассеянный взгляд по-своему.

– Простите, просто вы на этаже для рожениц, еще и без халата, вот я и решила… Забудьте, это дурацкая шутка.

– Вообще-то, думаю, мальчик, – ответил Артем, поколебавшись. – У жены, конечно. Должна родить немногим позже вашего.

– Поздравляю. Наверное… вам повезло, что вы сейчас не с ней. Не угостите папироской?

– Вам же нельзя.

– С чего вы взяли? – Она опустила голову и несколько секунд смотрела на свой живот, затем хлопнула себя по лбу. – Вечно забываю.

Они медленно двинулись по коридору.

– Почему вы сказали, что мне повезло…

– Ну, у меня отекают ноги и болит грудь, мне постоянно хочется по-маленькому, а Самосбор оставляет после себя меньше слизи, чем сейчас гноя на моем лице… Если ваша жена проживает то же самое, ей явно хотелось бы поблагодарить того, кто с ней это сотворил. Мне бы очень хотелось.

Инга носила улыбку легко и буднично, улыбка естественным образом дополняла смысл ее слов, как тени придают рисунку объем. Артему хотелось бы поддержать эту ее фривольную манеру общения, но он знал, что попросту не сумеет. А потому спросил только:

– Дети вас не донимают?

– Те, что внутри меня или снаружи?.. Простите, тысячу раз простите, само вырвалось. Вы про Томика с Интерной? Нет, мы редко видимся, им запрещают сюда заходить.

– А вы… застали здесь других детей? – осторожно уточнил Артем.

– Нет. Но я слышала, что их было больше. Не смотрите на меня так, я не буду вас спрашивать, что вы с ними сделали. Признаться, мне все равно. Только если это не бурый биоконцентрат. Пожалуйста, пусть это будет не бурый биоконцентрат, я ведь его так любила! – Она вцепилась ему в плечо в притворном испуге. – Почему мне перестали его давать? У вас же еще есть детишки! Ладно, я не верю, что вы делаете из них биоконцентрат. Но, если что, я не спрашивала…

И она подмигнула.

– Э-э… Мы не делаем биоконцентрат из детей.

– Я знала!

Они остановились на площадке перед лифтами. Артем крутил головой в надежде, что сейчас здесь появится Павлютин или чекист, нужно будет срочно готовить тесты или писать отчеты или выскочат из-за угла другие неотложные дела. Он не знал, стоит ему провести Ингу до ее комнаты или уйти сейчас, хочется ему задержаться еще ненадолго или распрощаться с этой странной женщиной. Она выбила его из равновесия.

– Не обращайте внимания, что я так много болтаю. Совсем тут со скуки кисну, уже жду, когда получится вернуться на работу. Чем вообще люди могут заниматься столько времени без работы? От телевизора болит голова, от кроссвордов – глаза, от бесконечного сидения… ну вы поняли. А медсестры и доктор этот ваш плешивенький так себе собеседники… У вас точно нету папиросы?

Артем покачал головой.

– И кем вы работали?

– О, я оператор ЭВМ на приборостроительном. Так что как только сброшу вот это все, – она изобразила, как отстегивает свой живот и ставит на пол, – так сразу снова в кабинет портить зрение. Ммм, жду не дождусь!

Артем собирался уходить и стоял на краю лестницы, готовый прощаться, когда Инга остановила его.

– А можно еще один вопрос? Точно-точно последний и вовсе не шуточный. Как ученому. Давно не дает покоя одна вещь.

– Конечно, – сказал Артем, а сам весь подобрался, ожидая подвоха.

– Зачем мы рожаем? То есть я спрашиваю не о вашем проекте, конечно, а в целом. Вот, помню, в школе нас учили, что твари Самосбора не размножаются, у них попросту нет такого инстинкта. Или они не видят перспектив для своего потомства? Так откуда он у нас? Почему не отвалился, как этот… аути…

– Атавизм, – машинально подсказал Артем.

– Во-от! Вам не приходила мысль, что твари почему-то знают больше нас? А мы почему-то упорно продолжаем размножаться. Привет, мальчишки и девчонки, добро пожаловать в мир бесконечных серых коридоров светлого будущего, вот вам плесневелый сухарь! Больше вы не увидите здесь ни-хрен-на! Возможно, завтра вас поглотит багровый туман, или вас изнасилует начальник на производстве, шантажируя талонами, или вашу герму заварят за глупую шутку в Бионете! Троекратное ура!

Артем молчал. Любому другому на нечто подобное он ответил бы про будущее, которое еще не наступило и которое надо строить чьими-то руками. Но ему вдруг представилось, как медленно сползает с лица Инги улыбка, когда она это слышит, и говорить расхотелось вовсе.

– Боюсь, за смыслом все-так к философам. Мы, ученые, ищем и открываем факты.

– Но от ответа вы уходите как истинный философ. – Пожалуй, он все же немного ее разочаровал. – Так вы не знаете?

– Нет. – Нелегко, даже невыносимо было заканчивать разговор на этом. Но позволить втянуть себя в какую-то сомнительную риторику хотелось еще меньше.

– Что ж. Если у вас нет ответа, может, вам стоило бы для начала спросить свою жену?

***

Здравствуй, милый мой!

У нас все хорошо, сильно по тебе скучаем. И малыш тоже. Мне кажется, он начал толкаться, хотя Полина говорит, что еще слишком рано. Она уже успела подружиться со всеми соседями, и как у нее это только получается?

Расскажи, как твои дела? Нравится ли работа, успеваешь ли отдыхать?

С любовью, твоя Т.

Здравствуй, родная.

Устроился нормально. Еды хватает, есть теннис и домино. Большего рассказать не могу, сама понимаешь, секретность. Скучаю.

Целую, Гарин.

Из переписки Гарина А. В. и Гариной Т. Н. Вскрыто и проверено сотрудником по особым поручениям С.

Решение: ДОПУСК.

Камни в специальном огнеупорном футляре чекист привез еще на третью смену, лично. Три алмаза по два карата с простейшей огранкой. Вставлялись они в браслеты из нержавеющий стали, подопытным их надлежало носить не снимая.

На объект вернулись старые порядки, воспитательницам вновь развязали руки. Детям перестали читать перед сном, им вообще теперь не разрешалось подолгу задерживаться вместе. У Томика отобрали попрыгунчика, у Интерны мелки, все ее художества смыли струей из шланга и заставили сидеть в сырой комнате с мокрым полом. В карцер их запирали поочередно чуть ли не после каждого отбоя.

Прорыва не случилось. Дети быстро потеряли к браслетам интерес, не обнаружив в себе никаких изменений. Томик с точностью воспроизвел на бумаге тетраэдрическую схему алмазной кристаллической решетки, но на этом странности закончились. «Я так увидел» – все объяснение, какого смогли от него добиться. Над рисунком недолго поломали голову да и забыли.

Семисменка сменяла семисменку, сутки слипались от тягучей рутины из наблюдений, скучных опросов и сборов бесполезных анализов. Павлютин все чаще напивался, Артем втайне ликовал. Пройдет еще немного времени, и у руководства появятся сомнения, тогда ему точно будет что сказать.

А до тех пор он торчал за пультом, лениво поглядывая на мониторы. Отсюда можно было управлять не только камерами на этажах, но и электронными замками на гермах, и даже системой оповещения – когда-то детей предписывалось пугать сиренами.

Иногда экраны показывали, как кто-нибудь из воспитательниц в очередной раз ломает указку о спину Томика или вырывает клок волос у Интерны из головы. В такие моменты особенно сильно хотелось сорваться к телефону и звонить в ЧК, достать из чемодана докладную и прибить Павлютину на лоб. Прямо степлером прибить.

Сначала Артем думал вмешаться, но кто бы его послушал, командовал здесь не он. Затем решил терпеть. Пронюхают раньше срока, что расчувствовался, размяк характером, – и никто его всерьез воспринимать не станет. Ему не жалость была нужна, а факты. Из жалости такие проекты никто не закрывает.

Павлютин как-то расшумелся в командирской, громыхая жестяными банками и всполошив задремавшего Артема. Часы показали отбой, дети спали или делали вид, что спят; Инга слушала радио, пристроив приемник у своей подушки; воспитательницы курили на ступеньках между этажами.

Протерев глаза, Артем рассмотрел на столе причину шума – башенку из незнакомых консервов без этикеток.

– Что это?

– Много будешь знать, кандидат, скоро состаришься! – Павлютин подмигнул. Выглядел он до неприличия довольным.

Три баночки отправились к Павлютину в портфель, туда же он торопливо запихнул початую бутылку водки. Почесал нос, косясь на Артема и явно мучаясь с выбором слов.

– В общем, мне это… Отскочить надо.

Артем молчал, все еще не до конца вернувшись в реальность, от резкого пробуждения гудела голова. Отскочить?.. Лестница выше второго этажа забетонирована наглухо, лифты сюда не доезжают, а единственный выход – через проходную на первом, где всегда дежурят ликвидаторы. Звонок семье чекист пообещал согласовать для Артема только после успешных испытаний, об увольнительных вообще не стоило заикаться. Короткая переписка – вот все, на что они с Таней могли рассчитывать. Отсюда нельзя просто взять и «отскочить».

– Там женщинка одна есть, с пищепрома, – продолжил Павлютин. – Горячая, как комсомольский привет. Во!

И он жестами продемонстрировал, какие части ее тела считал особенно горячими.

Так Артем узнал о люке под лестницей минус первого этажа. По словам Павлютина, люк долгое время был заварен, все считали его входом в одну из бесчисленных технических шахт Гигахруща и не вспоминали, пока не распознали в трещинах, оставленных Томиком, лабиринты подвала. Многие циклы под лестницей складировали туго перевязанные рулоны из старых матрасов, тюки с изношенной одеждой и прочий бесполезный хлам, а потому для большинства люк до сих пор оставался неприметным. В том числе и для чекиста, во что Артему верилось с трудом.

– Ну так как, прикроешь? – Павлютин нетерпеливо облизнул губы.

– А если проверка, если ЧК?

– Да не волнуйся ты, никто не приедет. Буду еще до конца отбоя как штык! Слушай, там выход есть в четырнадцать ноль восемь. Это же твой килоблок? Отпущу тебя как-нибудь потом к жене, ну?

Артем никак не решался. Чем грозит самовольная отлучка с закрытого объекта, не хотелось и думать. За укрывательство его по голове тоже не погладят. Но жутко манила перспектива вписать еще одну безответственную выходку Павлютина в докладную, и Артем кивнул.

***

В ту смену никто не пел у него над головой.

У себя он вновь попытался заснуть, но спугнутый недавно сон шел неохотно. В памяти всплывали обрывки нелепого разговора с Ингой и суровый взгляд чекиста. Артем то проваливался в небытие – плотное и вязкое, как пенобетон, оно накрывало с макушкой так, что становилось тяжело дышать, – то выныривал обратно. Ворочался на влажных простынях. Виделось ему, будто это он со шлангом избивает ледяной струей, как хлыстом, кого-то в углу, а рядом стоит чекист и пьет из пустого стакана. Когда вода заканчивалась и брызги переставали лететь, становилось видно промокшую до нитки Таню, прижимающую младенца к груди. С ее волос капало, посиневшие губы сжались в тонкую полоску.

Сон не отпускал, повторяясь по кругу, и всякий раз Артем пытался его отогнать, но с таким же успехом можно отмахиваться от висящей в воздухе пыли, неосязаемой, невесомой. Лишь спустя несколько мучительных часов ему удалось наконец добраться до спасительной тьмы, забыться без всяких видений.

А затем звуки сирены пробили череп у висков. Рефлексы опередили разум, Артем вскочил резко, будто всю жизнь служил в Корпусе, с размаху хлопнул по выключателю прикроватной лампы. Рабочая смена, судя по часам, началась больше часа назад. Он проспал.

Во время Самосбора одному из научных сотрудников по протоколу предписывалось находиться в командирской, и Артем выскочил из комнаты как был, босиком и в майке, успев лишь запрыгнуть в штаны. Если Павлютин еще не вернулся… неизвестно, насколько его теперь задержит Самосбор, а значит, все больше рисков, что его отсутствие заметят.

Но руководитель проекта уже был на месте, опирался руками на пульт, сгорбившись и прилипнув взглядом к мониторам.

– Герму, – бросил он, не оборачиваясь.

Артем с силой налег на рычаг, вжимая дверное полотно в уплотнитель, и только потом сосредоточился на экранах. До Самосбора оставалось меньше двух минут.

Воспитательницы заперлись в учебном классе вместе с Интерной, Инга в своей комнате выкручивала громкость приемника на максимум, пытаясь перебить гул сирены, а Томик… Томик остался в коридоре. Он дергал ручку своей гермы, но та не поддавалась, Павлютин заблокировал замки.

– Ты инициировал испытания без меня? – удивился Артем. – Почему не предупредил?

Павлютин не ответил, пальцы его побелели от напряжения, блестел вспотевший лоб.

Томик исчез за границей экрана, тут же появился на соседнем изображении, подбежал к лестнице на следующий этаж, вцепился в решетку, которую никогда не запирали, и не смог открыть. Рванул обратно по коридору – камеры следили за каждым его шагом – принялся по очереди колотить во все гермы. По пятам за ним клубился туман… откуда здесь туман?

Только сейчас Артем заметил, что лампочка над кнопкой ложной тревоги не горит.

– Это что, настоящий Самосбор?

Павлютин кусал губы, таращась в экраны. Секундная стрелка на часах Артема пошла отмерять третью минуту от начала сирены.

– Да ты спятил! Открой ему дверь!

Томик скакал перед камерой, махал руками, что-то кричал.

Артем потянулся к кнопке дистанционного управления замком, но пальцы Павлютина с неожиданной силой и прытью сомкнулись на его запястье. Артем оттолкнул его плечом, сам получил локтем в бок. Какое-то время они боролись, нелепо и неумело, как обиженные школьники, каждый пытался отбросить другого от пульта.

– Я доложу куда следует! – ревел Артем начальнику в лицо, нет, не в лицо, в безжизненную, как резина противогаза, маску. – Ты же убиваешь его! Ты же…

Десять секунд. У Томика оставалось десять секунд, когда он разбежался в стену… и проскочил ее навылет, не встретив сопротивления.

Ученые, забыв про схватку, несколько мгновений пялились на экран, затем Павлютин отодрал ослабевшие руки Артема от своего халата и отключил изображение с камер в коридоре. Нельзя смотреть на то, что приходит вслед за багровым туманом, если не хочешь, чтобы мозги вытекли через нос серой жижей.