Этажи. Небо Гигахруща

– Здесь ему будет не лучше.

Ну и болван, стучало ложечкой по вискам, не забывайся, Гарин!

– Иногда я слышу, как дети внизу кричат, – призналась Инга отстраненным шепотом. – Сначала мне говорили, что их просто наказывают. Потом запретили… слушать. И вы мне сейчас ничего не говорите…

– Вас не отпустят. – Он сам не понимал, зачем ляпнул это, слова против воли выпадали из его рта. – Мы нужны им, только пока полезны. Не будет никакой должности и новой квартиры. Как только вы родите, вас в лучшем случае отправят куда-нибудь на вредное производство, чтобы вы никому не смогли рассказать об этом месте.

Инга медленно, очень медленно перевела взгляд с Артема на камеру под потолком.

– Они не пишут звук, – успокоил он.

Глаза ее, и без того узкие, превратились теперь в едва заметные щелочки.

– Опасные вещи вы говорите, товарищ ученый. Лучше дышать свинцом, чем получить его выстрелом в голову. Прошу, оставьте меня. Я устала, мне хочется отдохнуть.

Он встал и вышел, не оборачиваясь, забыв про недопитый чай. Лицо горело, но в остальном теле ощущалась небывалая бодрость. Сегодня он вновь вспомнил, каково это – говорить правду вслух. А озвученная правда, как известно, обретает силу.

VIII

По шахте ползти метров пять, загребая локтями и коленями комья черной пыли. Передвигаться строго вперед ногами, иначе рискуешь свалиться головой вниз, когда тесный лаз изогнется под прямым углом. Дальше короткий, но утомительный спуск в темноте: спиной упереться в одну стенку, ногами и руками в другую; не думать, что в любой момент можешь сорваться и что впереди прыжок с трехметровой высоты; не гадать, что сыпется за шиворот и лезет в лицо, вообще ни о чем не думать и не гадать, работать конечностями, нащупывать в бетоне глубокие швы…

В подвале Артем долго отряхивался и приводил дыхание в норму, попеременно выстреливая лучом фонарика то влево, то вправо от себя. Под ногами валялась стремянка, по которой он будет взбираться обратно. Благо Павлютин предупредил, что случайно опрокинул ее в прошлый раз, пока лез в шахту, и Артем заранее настроился прыгать, иначе переломал бы ноги.

По серым стенам тянулись кабели и черные коробочки датчиков на Самосбор. Стоило запустить чуть больше сырого воздуха в грудь – и тут же хотелось кашлять. Артем привык к прямым коридорам этажей, оттого и необычно было осознавать, что нутро подвала простирается во все стороны разом.

Павлютин объяснил, как добраться до нужного места, сколько раз повернуть и сколько проходов пропустить. Артем начертил себе мысленную схему и многократно исходил ее в обоих направлениях у себя в голове. Всего одна ошибка в безжизненных лабиринтах могла стоить слишком дорого.

Интересно, думал он, почему на его памяти никто никогда не упоминал о направленных сюда экспедициях? Были ли они вообще? Сам бы он с куда большим удовольствием спустился расследовать тайны подвала, чем ставил эксперименты над детьми.

Как и обещал Павлютин, петлять пришлось не долго, уже скоро пятно света от фонарика уткнулось в раздвижные двери лифтовой шахты. Артем нажал кнопку вызова, но та не загорелась. Тогда он вдавил ее сильнее, подержал подольше, вслушиваясь в тишину. Обернулся. Темные проходы показались еще уже, потолок будто ниже просел под массой Гигахруща… Что, если Павлютин решил поиздеваться, посмеяться над ним, отправить не той дорогой?

Из шахты послышался далекий скрип кабины. Когда лифт спустился и створки разошлись, Артем смахнул со лба холодный пот. Пожурил себя: совсем впечатлительным стал, Гарин, на тебя не похоже.

Постоял немного с занесенным пальцем над кнопкой шестого этажа. Было еще не поздно передумать, провести время с женой, как и планировал. Не натворить дел, о которых потом пожалел бы.

Гарин упрямо выдохнул и отправил лифт на самый верх.

***

Со слов Полины, когда у отца начались проблемы с ногами, ему оборудовали мастерскую прямо в комнате и разрешили трудиться дома. С завода поставлялось все необходимое. Он жил все на тех же шестнадцати метрах, но теперь в окружении часов, будильников, пустых корпусов и полуразобранных механизмов, круглых невесомых стекол и желтых силиконовых груш для печати циферблатов. На длинном верстаке в известном одному только мастеру порядке громоздились всевозможные коробочки с мелкими деталями, наборы плоских отверток и узких пинцетов для тонкой работы, баночки с янтарным шеллаком – часовым клеем.

Постарайся Артем, и вспомнил бы, из какой марки латуни делается посадочная плата, какие колеса входят в ангренаж, как устроены баланс и анкерная вилка. Смог бы описать назначение каждой оси, втулки и моста. Отец с детства забивал ему этим голову. Вечно ждал, что сын пойдет по стопам часовщика. Отговорит Полину гулять с настойчивым ухажером. Присмотрит за больной матерью…

Слишком послушные сыновья не достигают многого.

– Кипятку поставить? – спросил отец, одной рукой опираясь на край верстака. Было заметно, как тяжело ему держаться на ногах, но и присаживаться он не спешил.

Артем осторожно, с долгими паузами, вбирал ноздрями воздух, будто опасаясь впустить в себя тот застарелый едкий смрад, что преследовал его все детство и, казалось, пропитал обои. Так, что и не выветришь. Но пахло только чуть нагретым вазелиновым маслом, которым часто заменяли часовое.

– Не надо, я… Спасибо. Я тут принес тебе… – Артем достал из кармана две консервные банки с бурым биоконцентратом и застыл, не зная, что делать с ними дальше. Отец молчал, рассматривая свои колени.

– Спасибо, – наконец буркнул он, не поднимая головы. – Поля мне тоже приносит. Я говорил, не надо.

Он кивнул на коробку под стулом. Чувствуя себя полным дураком, Артем нагнулся и положил свои банки к остальным. Подмывало спросить: не ешь потому, что они от меня? Гордый, значит?

Мысль была такой громкой, что он спохватился: не произнес ли вслух?

Пробежался рассеянным взглядом по верстаку, не зная, что еще сказать, как продолжить разговор, чтобы не вляпаться в то, на чем они закончили в прошлый раз. Не вляпаться в кровь из старых ран.

Его внимание привлекли часы в непривычно громоздком корпусе из полированной стали. Они лежали без задней крышки циферблатом вниз, выставив напоказ свои хитроумные внутренности. Артем присвистнул.

– Нержавейка, да еще и автоподзавод? Двадцать один камень?

Часы в их килоблоке разнообразием не отличались. Всего два вида латунных корпусов: диаметром побольше для мужчин, поменьше для женщин; два вида стекол, прямые и куполообразные; два циферблата, черный и белый. И один механизм калибра «1801» на пятнадцати камнях для всех. Те, что лежали сейчас на верстаке отца, явно готовились как наградные, их впору было носить какому-нибудь важному начальнику, такими не побрезговал бы и чекист.

– Не доделал еще, нечего тут разглядывать, – спохватился отец и как-то слишком поспешно набросил на часы платок.

Затем он все же сел, и свет настольной лампы пролился ему на голову, заискрил в платиновой седине, вычерпал тени из глубоких морщин. Как же он постарел, думалось Артему, как же время безжалостно к тому, кто всю жизнь ловил его между стрелок.

Много циклов назад Артем бежал от этих шестнадцати метров, от бесконечных разговоров о часах, от отцовской недальновидности, что заперла редкого специалиста с семьей в коммуналке, от вездесущих запахов лекарств и провонявших мочой простыней. Бежал, чтобы учиться, чтобы спастись.

Вернулся, только когда узнал, что мать умерла, проведать, но тогда ему не дали даже переступить порог. Много чего отец сказал в ту смену и много чего услышал в ответ. Они били словами, как картечью, израсходовали весь запас, истощили сердечный арсенал. Слов больше не осталось.

В унисон тикали настенные часы – все восемь штук, составленных в ряд на полке, – каждая оброненная секунда лишь сильнее сгущала воздух, все более неловкой становилась тишина. Первым заговорил отец.

– Поля заходит ко мне.

– Знаю, – сказал Артем сухо. – Она хорошая дочь.

– Да. Хорошая.

Сколько Артем ни силился, не смог заметить и следа издевки в неподвижных глазах старика.

– Она… она познакомила меня с Танюшей. – Чуть смущенный взгляд его стрелкой метронома качнулся к сыну, проверить реакцию, и обратно, куда-то в угол комнаты. – Милая девочка.

– Да.

– Ну а внука?.. – Стариковские пальцы без остановки сминали и разглаживали угол платка, которым он накрыл часы. – С внуком хоть дашь?..

Сколько еще ты будешь меня наказывать? – слышалось в сиплом от резкой нехватки кислорода голосе. Но Артем еще помнил, какие шрамы может оставлять этот голос, невозможно забыть то, что будит тебя по ночам.

Нет, он не жалел, что уехал. Окружающие всегда воспринимали Гигахрущ как данность, безликую совокупность этажей и блоков с четким порядком: здесь работают, здесь спят. Даже Служба быта, которая забиралась куда глубже и могла рассмотреть все изнутри, не видела дальше пыльных чертежей и схем: вот трубы, вот шахты, вот кабели. Одно надо починить, за другим следить, чтобы не развалилось. И только Артем находил во всей этой бескрайней бетонной массе невообразимый простор для человеческого гения. И притягательную Загадку.

Правда была в том, что отец со своими часами ему мешал. И Полина с вечными подростковыми проблемами мешала. И мать, которая болела, сколько он себя помнил, и которая перестала узнавать детей, едва они пошли в первый класс, – она тоже мешала. Он бы погиб, останься здесь, с ними, на этих шестнадцати метрах.

Полина поняла это, смогла принять. Но не отец.

Артем не жалел, ведь он стал тем, кем всегда мечтал, – ученым. Вот только стыд не сожаление, у него больше зубы и крепче челюсть, он слеп и подобно твари Самосбора прогрызает себе путь сквозь что угодно, хоть сквозь само время, питаясь падалью из воспоминаний и старых обид.

И сейчас человек, перед которым Артем почти треть своей жизни сгорал от стыда и которого он ненавидел за это, сидел напротив.

– Конечно дам. Ты ведь его дедушка.

Лицо отца дрогнуло и едва заметно помягчело. Каждый мускул его теперь был мускулом живого человека, а не пучком железной проволоки.

– Ну а работа как? – спросил он смелее. – Получил, что хотел?

Взгляд его в открытую изучал пыльный халат сына.

– Работа… – Артем потрогал себя за ухом. – Честно говоря, с работой мне нужна твоя помощь.

Он положил на верстак пенал и открыл крышку. Забрать алмазы из сейфа не составило труда, Павлютин перед его уходом так нажрался, что не заметил бы, начни Артем выковыривать их у него из задницы.

– Каждый по два карата. Сможешь из своих камней сделать точно такие же, один в один?

Ответ он знал и так. Синтетические корунды используют в часах, чтобы стабилизировать трение и повысить износостойкость механизма. Одни служат опорой, другие выступают в роли масленки. Хороший часовщик сможет придать им любую форму.

Отец подхватил алмаз пинцетом, отыскал на верстаке и приложил к глазу монокуляр с лупой. Несколько секунд внимательно изучал огранку. Фыркнул.

– Легко.

Часовые камни традиционно подкрашивают введением микроскопической доли хрома, придавая им рубиновый оттенок, но изначально они бесцветны. И если не задаться целью сравнить коэффициенты преломления, отличить их «на глаз» от алмазов будет непросто.

Отец немного повозился с измерительной сеткой, сделал несколько пометок карандашом в блокноте и вернул камень в пенал. Сказал:

– Сделаю, можешь забирать.

– Пусть немного полежат у тебя. Надо придумать, как их поудобнее спрятать…

Он все еще рассчитывал использовать их по назначению в будущем. Для настоящей науки.

– У тебя все хорошо? – Впервые с момента встречи старик смотрел на сына прямо, не отводя внимательных глаз, натренированных не пропускать ни единой детали, подмечать мельчайший изъян.

– Да, я… все хорошо.

Отец кивнул, и в молчаливом жесте этом не было ничего от равнодушия, лишь решительный акт доверия: делай, как посчитаешь нужным. И Артем вряд ли смог бы описать, какую благодарность испытал за него в ту минуту. Чувствовал: один неверный вопрос, одна случайная мысль, одно внезапное сомнение способно качнуть чашу весов, и вся его уверенность, вся мнимая твердость осыплется сухой штукатуркой.

Если подумать, отец всегда мало говорил. Он просто ухаживал за прикованной к кровати женой, и даже когда вместо мозгов у нее осталась одна каша, никто не услышал от него ни единой жалобы. Он просто пошел бить морду, когда зять стал распускать руки на беременную Полину. Он просто выставил сына, когда тот его предал.

Он принимал ответственность грудью, как щитом, и делал то, что должно. И сейчас Артем в кои-то веки собрался взять с него пример.

…Прощались так же немногословно.

– Будешь еще заходить? – спросил отец, помявшись.

– Как только вырвусь с работы, – ответил Артем и прежде, чем старик успел закрыть за ним герму, добавил: – А биоконцентрат ты все-таки ешь.

***

– Представляешь, начала кладовую разбирать, а там лыжи! Что с ними делать, ума не приложу. – Полина облизнула окаменелый осколок рафинада и запила мелким глотком чая.

– Лыжи? – Артем не сразу сообразил, о чем речь, среди женского многоголосия ему было порой непросто вклиниться в суть.

– Ну лыжи. Доски такие, чтобы по снегу ездить.

– Да-да, я знаю, что это…

И про снег он тоже знал – редкое аномальное явление, которое можно встретить после Самосбора. Но зачем по нему кому-то ездить?

Чай он прихватил с объекта, такого добра на этажах не найти, даже через Гнилонет раздобыть его непросто. Они выпили уже, наверное, по пять кружек, а девчонки продолжали трещать наперебой, разгоряченные, взбудораженные, будто намеревались уместить последние два квартала в несколько оставшихся часов. У Гарина только спросили, сыт ли он и не сильно ли устает. Большего, понимали, не расскажет.

Димка на полу играл с новыми оловянными солдатиками. Казенного концентрата с лихвой хватало на всех, и Полина работала в полсмены, только чтобы не получить запись о тунеядстве. С тех пор как у нее появились лишние талоны, у Димки прибавилось игрушек.

– Какие слова все-таки буржуйские, – рассуждала Полина, подливая себе чаю, – «излишки», «заначка».

– Капитал еще хуже, – поддакивала Таня. – Получается, будто бы ты тогда капиталист. Ну а как еще назвать, когда всего хватает, еще и остается? Чтобы не по-обидному?

– Никак, – отрезала Полина. – Нет в словаре партийного человека такого слова.

Но талоны она все же стягивала тугой резинкой и бережно прятала под матрас.

Артем без всякого интереса обошел квартиру и осмотрел новую мебель, лениво похлопал дверцами шкафов и комода, посидел немного в кресле. Мебель выдали добротную, ничего нигде не шаталось, не скрипело и не провисало, но все это не вызвало никакого отклика в душе. Радость от переезда улеглась, примялась, как забытый в чемодане пиджак, и Артем смотрел на квартиру уже другими глазами.

Позже они с Таней лежали в кровати и слушали дыхание друг друга. У них было меньше двух часов, если он хотел успеть к отцу за фальшивыми камнями и еще вернуться на объект до начала рабочей смены. Никак не получалось заставить себя подремать. Артему вновь казалось, что Гигахрущ опустел и не осталось в нем иных звуков – только стук собственного сердца и дыхание жены.

Без алмазов нейростимуляторы не помогут, рассчитывал он. Весь его хилый план строился на провале очередных испытаний. Может, хоть тогда к нему наконец-таки прислушаются, а от детей отстанут.

Артем ласково погладил жену по волосам. Он не мог без света видеть ее лица, но догадывался, что она не спит. Спросил шепотом:

– Ты не боишься рожать? Рожать… здесь.

– Почему? Медблок совсем близко.

– Нет, здесь – в Гигахруще.

Тут же сообразил, как это глупо звучит: будто можно рожать где-то еще. Хорошо, что и она его не видит, подумал он.

– Почему ты спрашиваешь?

– У нас на проекте есть девушка, беременная. Она как-то спросила меня… ерунду какую-то, на самом деле. Забудь. Просто устал, вот и лезет всякое в голову.

– Боюсь, – едва слышно сказала Таня и на несколько секунд перестала дышать. – Особенно когда тебя так подолгу нет рядом. Но дети – это ведь не только страх, правда? Это еще и надежда. Надежда сильнее всякого страха, я так думаю.

Артем нашел в темноте Танин живот, сквозь ночную рубашку коснулся горячего и упругого. Рука мелко задрожала. Если его подлог вскроется, страшно будет уже всем.

Но больше малодушничать он не мог, нечто не пускало, драло наждачкой по голым нервам, требовало: поступи правильно, Гарин! Наука должна служить жизни, и никак иначе. Но какое оно, это «правильно»? То ни одна ученая степень, ни одна мудреная дисциплина с точностью не скажет, то в себе надо с фонарем отыскать, в самой своей человеческой сути, откопать, вытащить на свет из-под завалов страхов и сомнений.

И он обязательно найдет, откопает и вытащит, пусть и всего себя избороздит, наизнанку вывернет. Ведь он все-таки ученый.

***

Павлютин выдал ему самодельный проволочный ключ, но и с ним Артем провозился не меньше пятнадцати минут, прежде чем подцепил фиксатор и снял его с ролика. Только тогда двери шахты удалось открыть.

Снова оглянулся, вытер набежавший в глаза пот. Прислушался: не громыхнет ли где герма, не застучат ли сапоги рабочего класса навстречу новой трудовой смене. Лишнее внимание привлекать не хотелось, он и так настрого запретил отцу и девочкам рассказывать кому-либо о своем визите – кто знает, как много у чекистов глаз и ушей в этих блоках.

Этаж оставался пуст. Конечно, удобнее спускаться с минусового, но к нему имела доступ только Служба быта.

Артем медлил, от самого вида темного зева шахты брала оторопь и сердце подпрыгивало к горлу. И как только Павлютин со всем этим справляется?

Злость придала сил, Артем осторожно протиснулся к лестнице, от которой здесь сохранилось одно название, ухватился за холодную арматуру. Но не успел он спуститься хотя бы на метр, когда услышал над собой:

– Дружище, ты? Я-то думаю, кто у нас тут двери постоянно ломает? В лифтеры заделался или как?

Шилов сидел на четвереньках в лифтовом портале, загораживая свет, и лыбился во все зубы. Руки Артема ослабли, тело налилось тяжестью, готовое вот-вот сорваться навстречу мраку.

– А что там? – спросил Шилов серьезнее.

Артем только сильнее стиснул челюсть. Как он мог так бестолково попасться? Раскрыть существование подвала, да не кому-нибудь, а контрабандисту!

Так они и молчали, глядя друг на друга: один пытливо, сверху вниз, поправляя папиросу за ухом; другой испуганно и упрямо, снизу вверх.

– Ну, раз нет там ничего, говоришь, значит нет. – Шилов подмигнул и поднялся. – Фонарик взял хоть? Дверки я прикрою, а то свалится еще ребятенок какой.

Артем кивнул. Не без труда оторвал побледневшие пальцы от перекладины, отыскал упор ногой. Повторил.

– Шилов! – крикнул, когда полоска света на соседней стене стала совсем узкой. Голос эхом отрикошетил от четырех углов шахты.

– Ау?

– Того парня… с пневмонией. Его спасли?

– Спасли, а как же. Ты спас.

IX

– Запись номер девять, третья смена с начала нейростимуляции. Интерна. Скажи, пожалуйста, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, замечательно!

– Голова не болит?

– Не-а.

– Ты много улыбаешься в последнее время. Что тебя радует?

– Не знаю, просто. А можно послушать музыку? Гимны по радио. Можно потанцевать?

– Сосредоточься, пожалуйста, и не отходи от микрофона. Вернись на место. Чувствуешь что-нибудь необычное эти смены? Может, видишь или слышишь что-нибудь новое?

– Нет, только жмурики мельтешат сильнее.

– Жмурики?

– Ну точки такие, если зажмуриться, – жмурики!

– И где ты видишь их сейчас?

– На полу. И стенах. И потолке. Везде!..

Фрагмент записи от 30.03.93; 14:05.

Сколько бы Павлютин ни возмущался, что его радикальным испытаниям не дали ход, вынужденно признавал идею с нейростимуляцией толковой. Если представить детские мозги как сложный передатчик, то с вмешательством хирургов настроить его на резонанс с изобетоном Гигахруща удалось куда точнее.

Дети после операции изменились, их эмоции воспламенялись моментально и горели ярко, как бикфордов шнур. Резкие смены настроения мешали им сосредоточиться на занятиях, а бурные всплески порой загоняли в ступор бывалых воспитательниц. Сам мир для них стал другим, привычные еще вчера вещи теперь воспринимались совсем иначе, куда тоньше и острей. Все живое и естественное в них теперь подчинялось волоскам проводников в черепной коробке.

Интерна могла рассмеяться без всякого повода и хохотать до слез, до судорог и спазмов. Так, что ее не удавалось успокоить. Но стоило отключить нейростимулятор через дистанционный пульт, и она сразу – буквально по нажатию кнопки – впадала в глубочайшую апатию, переставая реагировать на происходящее вокруг.

Творчество единственное позволяло хоть как-то компенсировать нейронную перегрузку. Интерне больше не нужны были мелки, теперь она могла выводить узоры прямо на мягком, послушном под ее пальцами бетоне. А больше всего ей нравилось создавать стулья. Она долго и пристально смотрела в одну точку на полу, пока из нее не вырастала аккуратная серая ножка. Потом вторая, третья и четвертая. На четыре такие ножки у нее уходило не меньше часа. Дальше она зачерпывала бетон руками – прямо там, где стояла, – и словно из пластилина старательно лепила сиденье и спинку.

Стулья получались кривыми и неказистыми, но с каждым разом она старалась лучше, правя изгибы и пропорции, разглаживая ладошкой шероховатые поверхности. Так увлекалась, что забывала о суточном распорядке. И однажды прокусила палец воспитательнице, которая попыталась отнять ее от лепки.

Томик стал тревожным и раздражительным, беззащитным комком воспаленных нервов на тонких ножках. Он почти ничего не ел и мало спал, его начала пугать темнота, и он постоянно жаловался на кошмарные сны. Он разлюбил черчение, строгость углов и линий теперь вызывала у него паническое удушье. Временами он замирал посреди комнаты или коридора, как приклеенный, глядя в никуда. В поблекшие глаза его набегали слезы.

– Миндалевидное тело?! – Дочитав послеоперационный отчет Тарасова, Артем рассвирепел. – Кто разрешил?!

– Да чего ты кипятишься-то, все согласовано. На самых верхах! – Павлютин не смог сдержать самодовольной ухмылки, но, быстро опомнившись, продолжил спокойным тоном: – Одного через позитивные эмоции, другого через негативные. В интересах всестороннего тестирования, разумеется!

И тут он успел подгадить, и тут умудрился протолкнуть за спиной свою бесчеловечную инициативу. Артем едва сдержался, чтобы его не удавить.

А потом Томик исчез, и его не могли найти больше суток. Поднялся переполох, воспитательницы по десятку раз излазили все углы на трех этажах, Павлютин пил водку и занюхивал кулаком. Лицо его посерело от мыслей, как он будет объяснять чекисту, что они потеряли ребенка на закрытом объекте. На следующую смену кто-то случайно услышал тихий плач из лифтовой шахты. Когда вскрыли двери на минус первом, обнаружили Томика на самом дне, всего пыльного и едва живого.

Каким образом он туда попал, не зафиксировала ни одна камера, но догадаться было несложно, особенно когда он начал пробираться в соседнюю ячейку к Интерне. Прямо сквозь стену.

Дети засыпали обнявшись. После операции они сильно сблизились, будто связанные той разрушительной силой, что гнула и ломала их хрупкие разумы.

Нейростимулятор Томика стали отключать на ночь, а его самого на всякий случай привязывали к кровати, пока он не додумался уйти куда-нибудь подальше.

Отсюда можно уйти, думал Артем, для этого не обязательно просачиваться сквозь стены. Прямо перед его глазами висел монитор с комнатой Интерны и двумя пустыми бетонными стульями. Он ничего не исправил, лишь заменил одну пытку на другую.

А значит, пора было найти третий путь.

***

– Запись номер шестнадцать, шестая смена с начала нейростимуляции. Томик. Ты меня слышишь, Томик? Как ты себя чувствуешь?

– Голова опять болит.

– Что-нибудь еще?

– …

– В прошлый раз ты говорил, о своих снах. Они все еще мучают тебя?

– …

– Томик! Расскажи нам.

– Коридоры. Без лестниц и дверей. Они сужаются, в них тесно, я в них задыхаюсь…

– Продолжай, пожалуйста.

– Мне кажется, я могу их раздвинуть. Только не знаю как…

Фрагмент записи от 02.04.93; 10:15.

Артем продолжал втайне от воспитательниц носить Инге бурый биоконцентрат. Ждал, пока она доест, чтобы забрать пустую банку. Редкие фразы, которыми они при этом обменивались, стоили не больше коридорной пыли.