скачать книгу бесплатно
– Чики-пыки! – пробасила Лизавета и опрокинула рюмку.
Студент выпил и набросился на сыр и колбасу. Хозяйка сощурилась на него.
– Это каких же мне успехов на том свете ждать?
Молодой человек, имея полный рот, кивнул в сторону киота и, прожевав, пояснил:
– А что есть успех для христианской души? Да помянет Господь в царствии небесном.
– А, так ты, батюшка, и поздравить меня пришёл и отпеть зараз? – Увидав оторопь гостя, хозяйка расхохоталась неожиданно звонким, как у девушки, смехом, явив плотный ряд белых зубов, даже неприличных в её летах. – Моргай чаще, глотай слаще! Попробуй вот этой, вишневой. И больше не проси! – Последнее относилась к Лизавете.
Та со своим «чики-пыки» заглотнула и вишневую, взяла ломоть хлеба, навалила на него чуть ли не всю колбасу и перебралась на диван, где шумно зачавкала за спиной гостя.
– Дуреет она с выпивки. А мы с тобой, батюшка, ещё примем. Налей-ка мне беленькой, теперича я скажу.
Молодой человек налил и вновь подгрёб себе снеди.
– Грибочков возьмите. Вот вы меня почтили нынче – и приходом, и цветком, и словами. Нажелали на оба света. А почему? Чтите меня разве? Об успехах моих хлопочете – с чего бы? (Студент напрягся.) Человек только себе успеха желает. Мне, значит, ангел помогает, а вы хотите, чтоб я вам помогла. Выходит, я для вас ангел и есть, потому меня и празднуете.
«Дело!» возликовал гость и залпом выпил стакан квасу – после пересоленной селёдки это было необходимо.
– Не знаю, правильно ли я вас понимаю, уважаемая Алёна Ивановна… – начал он манёвр, рассчитывая по ходу его растрогать чувствительную хозяйку, но та перебила его:
– И-и, не пытайся, всё равно не поймёшь.
– Почему же, – обиделся гость. – Я понятливый, не то что некоторые. – Он мотнул головой в сторону дивана. – В университете, между прочим, состою… состоял… буду состоять…
– А потому ты меня не поймёшь, что сам себя не понимаешь. Тоже мне, нашёл, чем удивить, – ниверситет! Видала я вашего брата – студентов голоштанных, и прохвесоров ихних. Вот тут слёзы лили: ах, войдите в положение, Алёна Ивановна, проявите человеколюбие! А пошто мне людей любить-то? – разгорячилась хозяйка. – Скажи, студент!
– Ну как… Просто, от души…
– Да? А мне от души насуют в ответ шиши.
– Но позвольте, ваше внимание, например, ко мне…
– Ты – другое дело. – Она погрозила пальцем. – Знаю, чего тебе надо. Ты передо мной, как этот огурец на тарелке. Малосольный. – Захихикала. – Наше здоровье!
Такой оживлённой молодой человек никогда её не видел. Именинница раскраснелась под цвет гребня в волосах, и смеялась, и хлопала по столу, и, скинув с плеч цветастый платок, елозила на своём «архиерейском» сиденье.
– Так что я хотел сказать, – снова завёл он, гоняя по тарелке непослушный упругий гриб. – Вот что я хотел сказать… – Тут он обнаружил, что совершенно не помнит, что же собирался сказать. – А-а… на чём вы водку настаиваете? На этих… бр-р-руньках?..
– На жабьих лапках да свиных пятачках.
«Она остроумна», догадался студент. Тут гриб с тарелки вылетел-таки на пол. Наклонясь за ним, он сам чуть не упал под стол.
– Лизка! – скомандовала хозяйка.
Мощные руки поддёрнули его подмышки и прижали к костлявой спинке стула. Лизавета требовательно протянула рюмку к сестре, – та хмыкнула и плеснула ей водки. «Чики- пыки!» – балда закусила поднятым с полу грибком и вновь бухнулась на диван.
– Всё больше не пью! – громко объявил студент. Для освежения он налил себе квасу и залпом выпил. Ему вдруг важным стало узнать, осеняет ли его голову такой же весёлый серафим, какой растопырился на стуле над хозяйкой. Он закрутил головой, пытаясь заглянуть себе за спину, комната слегка качнулась, он нахмурился, подобрался и для равновесия сунул руки в карманы. Пальцы угодили в раскисший обмылок. Надо было вернуть его на место, поскольку, раз дела теперь устроены, не имело смысла пробавляться по мелочам.
– Пойду умоюсь, – объявил он и попытался отъехать со стулом от стола.
– Ступай. Скажи только сперва, ежели когда свой ниверситет скончаешь, кем сделаешься?
– Каррьер-ру сделаю! Я, матушка, чтоб вы понимали, юр-рист!
– Чтоб я понимала: это стряпчий, никак? Людей за нос водить будешь?
– Вовсе не стряпчим! Хочу – адвокатом, хочу – прокурором.
– А по полицейской части – тоже можешь?
Молодой человек фыркнул.
– Не горю желанием. – И доходчиво разъяснил тёмной женщине: – У императора свои дела, а у меня свои.
Вообще он старался придерживать свою снисходительность, удачно сочетая в разговоре развязность, подобающую общению с простонародьем, с тонкой иронией и далеко идущим расчётом.
– Вы сами-то где учились, Алёна Ивановна?
Именинница заулыбалась, аж щёчки сделались как яблочки.
– Я-то? Учёна как Иона! В море бросили, кит проглотил и по морю носил, пока премудрости не нахлебалась. Потом выплюнул, и стала я сама на том ките по морю житейскому плавать.
– Да… Было дело под Полтавой… – Гость поморгал соловеющими глазами. – Я думал, вы акула, Алёна Ивановна, а вы чудо-юдо рыба-кит.
Хозяйка блеснула на него голубым, как бирюза в ушах, взором и, хлопнув по столу, вдруг завела:
– Поедем, родимый, ката-а-ться! Давно ты меня поджида-ал!
С дивана заухала Лизавета, студент тоже слегка подвыл в такт, поскольку слова забыл. «Как славно всё сладилось, – повторял он про себя, – главное сейчас – держать себя в руках».
– В таку-ую шальную пого-о-ду нельзя доверяться волна-ам!
Ему вдруг захотелось спать, да так сильно, что хоть сгоняй дурынду с дивана. Нехорошо, подумают, что объелся с голодухи или пить слаб, кувыркается с одной рюмки. Он выпил ещё квасу и для окончательного закрепления превосходства пустился объяснять хозяйке смысл сыра по Молешотту. Сыр, чтоб вы понимали, драгоценная Алёна Ивановна, это не просто забродивший молочный жир. Сыр – это атрибут свободы. Раз есть сыр, значит, есть скот. Например, Швейцария. Значит, люди едят мясо. А от мяса растут не только мускулы, но и благородные чувства: мужество, стремление к независимости, сила воли, достоинства разных видов… Хозяйка, соглашаясь с Молешоттом (или Бюхнером?), положила гостю сыра на тарелку.
– Ешь свободно, батюшка, Лизка ещё дорежет.
Тут молодой человек заметил, что стол сильно вытянулся, тарелка с сыром тоже отползла на край, но у него оказалось одна чрезвычайно длинная рука, которой он и перехватил свободолюбивый продукт. Какая у них длинная комната, поразился он. Прав, прав был Пётр I! – Сквознячок пошатывал комнату и раскачивал клетку без канарейки, подвешенную у окна. Атмосфера приятно посинела, посуда отливала бирюзой и позвякивала, тоже желая кататься. Одно лишь огорчало: сыр подменили, – и на вид и на вкус – мыло явное. «Кухня – мыло», вспомнил он, с трудом поднялся, опираясь на стол, и обратился к имениннице («когда это она успела щёчки с ямочками синим накрасить? Но так ей лучше, гораздо лучше») в свойственной ему неотразимо-располагающий манере:
– Так как насчёт денег, матушка?
– Каких таких денег, батюшка?
В ответ на такое плутовство именинницы студент подмигнул ей сразу обоими глазами.
– Для плавания по морю житейскому, с-сударыня!
– Ни о каких деньгах уговору не было.
Студент упал на стул.
– Ну как же, Алёна Тимофеевна…
– Ивановна.
– То есть да, Ивановна, виноват, Алёна Тимофеевна – это та, которая со Стенькой Разиным… Я, может, тоже казак, Алёна Ивановна! Только вы ведь сами обещали давеча… намедни…
– Онадысь, – сказала хозяйка без улыбки. – Путаешь, отец родной.
Сзади на диване рыгнула Лизавета. У молодого человека пересохло в горле, он прополоскал его квасом. Дело было ясное, карга напилась и всё перезабыла.
– Шутить изволите, Алёна Ивановна. (Да, так вот с ней, по-мужски, внушительно). Пятьсот рублей на пять лет вы мне, матушка…
Чёрт, что-то случилось с буквой «м», – она стала упираться остьями в нёбо: м-ммне, м-м-матушка…
– Окстись, милый, какие пятьсот? Откуда тыщи в дупле у нищей? Это ты мне кругом должен, а платить не желаешь. Ограбить сироту удумал – так и скажи.
И пальчиком ему грозит. «Да, да, он такой!» – зазвенели графинчики на столе.
– Я отдам, всё до копеечки, у меня аккурат, я ранжир соб-блюдаю… Вы же знаете: я студент, вот выучусь…
– Шелапут ты. Что с тебя возьмёшь – грош без сдачи и вошь в придачу. Не знаете, как денежки достаются. Это вам не ежа доить.
«Высморкаться в скатерть и уйти», мелькнуло в голове.
– Хороший вы человек, м-матушка, – сказал он проникновенно. – Но страсть к накопительству и честно… часто… чистособственнический инстинкт, они, знаете… влияют на высшую м-мозговую деятельность.
Опустив такое точное и глубокое замечание, гость разом взмок липким потом, будто квас не пил, а им обливался.
Карга всплеснула лапками.
– Слыхала, Лизка? Вот оно как наука отмочила. Я же ему ещё и должна. Видит Бог – студентам больше не даю. Голь, шмоль и компания. Карманы без подкладки и мозги без заплатки. Ты помнишь, изменщик кова-а-арный, как я доверялась тебе-е! – без перехода заголосила она высоко и чисто, звякая ножом по тарелке.
Следовало поставить расшалившуюся бабу на место одной увесистой фразой, при этом не упустив собственный интерес. Но у молодого человека язык с трудом ворочался во рту, как бараньим жиром обмётанный. Удивительно быстро цветочки с кувшина дали побеги и оплели всю комнату и теперь приятно позванивали с потолка. На глаза попалась селёдка и тоже удивила: какая же это селёдка, это чистая кошка, все признаки налицо. Шкурка серая, мякоть сочная, как кошачья пасть, и усы торчат, а вовсе не косточки. Он погладил кошку, но селёдка делала вид.
– Зря вы, Арина Родионовна, кошек не любите. Они Рим спасли, – выговорил гость и полез за платком, которого у него давным-давно не было, опять влип в мыло, – а другой рукой наткнулся на конверт в кармане. То, что требуется: он нарочно его захватил как решающий аргумент для глупой процентщицы, поскольку содержанием своим письмо добавляло к его заслуженной репутации черты солидности, благородного происхождения и небезнадёжного будущего.
– Сейчас вы убедитесь, уважаемая… придётся признать, голубушка, да!.. Моя платёж… ёж… (откуда ёж этот выкатился?) носпос… собность гарррантиррованна! – Он помахал конвертом и для убедительности даже понюхал. – Как раз письмо пришло из дому, – сообщают, что дела наши семейные переменились к лучшему, резко – к лучшему! лучшему из м-миров! Вот: «Родиону Ром-мановичу Раскольникову»! – Он попробовал прочесть вслух текст, но ничего не мог разобрать.
– Листик переверните, – посоветовала хозяйка.
– Ага! «Дорогой Родя!».. Это я, – любезно пояснил он собравшимся.– «Чувствую я себя»… Ну это так… Вот! «Не могу удержаться, чтобы не сообщить тебе приятную новость, хотя в подробности входить не дозволяет твоя сестра, которая готовит тебе сюрприз. Да и сама я боюсь спугнуть Фортуну, а она, кажется, нам улыбнулась. Во всяком случае вскоре жди нас в Петербурге! Я дала твой адрес одному человеку, он тебя найдёт и предуведомит. Звать его»… Это уже лишнее. Понятно, увра… досточтимая? Я скоро ваше мыло ящиками есть буду!
– Матери сколько лет? – поинтересовалась хозяйка.
– Сорок три, по-м-моему.
– Тоже из казачества?
– Нет, с какой стати. Из дворян Пензенской губернии.
– Лизка, слышь, кого привечаем. Благородных кровей. Не всё по мясникам бегать.
С чего был припряжён мясник, Раскольников не уразумел, у него вдруг сильно зачесались пальцы под ногтями, он их придирчиво оглядел, но причину зуда не установил.
– А сестре сколько лет?
– Восемнадцать. Или уже девятнадцать.
– Хороша собой?
– Чрезвычайно.
– Ну так не ходи к гадалке – просватали девку.
Морщась от свербежа под ногтями и вообще устав от глупых бабьих расспросов, Раскольников крикнул с сердитой задушевностью:
– Ну так и нечего, старая карга, голову мне морочить! Гони деньги, и я купаться пойду!
Внезапно скатерть взметнулась со всей снедью и посудой и оглушительно полетела ему прямо в лоб. Дальше он ничего не помнил.
…………………………………………………………
…но не целиком. Сперва ощутились четыре точки. Они разбегались в разные стороны и в то же время притягивались друг к другу каким-то внутренним узлом. Точки образовали – почти по Евклиду – бытие плашмя. Потом возник цвет, даже много цвета – пёстрая мохнатая поляна в багряных, жёлтых, синих цветах. Эта клумба была видна как-то отвесно и сбоку и пахла не по-цветочному – полузнакомый аромат, но слишком густой и не по душе. Руки-ноги ему не подчинялись, но голова поворачивалась. Он повёл глазами – и на него глянул квадратный мрачный зрачок в золотых ресницах. Зрачок моргнул – тут он сообразил, что это икона в блестящем окладе. А сам он лежит под настенным ковром на широком мягком ложе, совершенно голый, за лодыжки и запястья привязанный к изголовью и к изножью. Вбок от иконы мельтешили на стене какие-то картинки в рамочках, а дальше… Он в панике отвернулся, и зажмурился, и взмолился, и дёрнулся в своих путах… Не может этого быть! Плавно и медленно, как бы задвигая наваждение, он вновь повернул голову, – и уже не отводил глаз, раскрывавшихся всё шире и шире, словно им предстояло из органа зрения сделаться и органом понимания. Много лучше было бы, если бы ему и впрямь мерещилось. Но это была явь и пониманию не поддавалась.
В углу, в кресле наискосок от кровати, сидела голая баба, ковырялась между расставленных ног и глядела на него взором безмятежным, будто из окна на далёкий закат над морем.
В голове что-то крутанулось, и Раскольникову на миг показалось, что он мерещится сам себе.
– Наконец-то. Заждали-ись, – пропела Алёна Ивановна и помахала ему огурцом, невесть откуда взявшимся в её руке.
До Раскольникова дошло, чем пропитана комната: душным ладаном пополам с псиной. Неужто это он так смердит? Он попытался высвободить конечности, но слишком хорошо его стреножили, лишь столбики кроватные скрипнули. Нет, это не псиной пахло и не от него, – это был запах сыромятных ремешков, стянувших руки и ноги.
– Ты в себе ли, батюшка? – побеспокоилась любезная хозяйка.
У Раскольникова онемел кадык, распёртый куском льда.
– Не болит ли чего?
Он провёл языком по пересохшим губам и на сдавленных связках просипел:
– Пить…
– Лизка, воды!
Бухнуло, звякнуло, заскрипело… Он глянул – не зрением, а ужасом… И рванулся, чтобы убежать вместе с кроватью. Ничего страшнее он ещё не видел. Рогатое чудище нависло над ним, и кроме косынки на Лизке ничего не было. Голая, она казалось ещё колоссальней. Оползень плоти, розово-пегой, бугристой, кожа не то расчёсана, не то ошпарена, живот в синюшных рубцах отвис огромной торбой. Мотая пудовыми грудями, она подсунула ладонь, как лопату, под голову Раскольникову и вдавила кружку ему в зубы. Лошадиный дух её туши сделался главным ароматом кельи.
