скачать книгу бесплатно
Молодой человек ощутил себя действительно жалким новичком и, позабыв о всякой субординации, выдохнул с самым искренним восхищением:
– Ещё! Г-н лейтенант, покажите ещё, прошу вас!
В холодных глазах гасконца что-то дрогнуло, д’Эстурвилю показалось даже, что тот сейчас улыбнётся.
Но д’Артаньян лишь перетянул потуже удерживающий волосы шнурок и снова встал в позицию:
– Нападайте.
Кадет послушался. Несколько минут они прощупывали оборону друг друга, а потом Жак вдруг увидел в защите командира брешь. Не задумываясь, он попытался воспользоваться просчётом д’Артаньяна, а когда понял, что это ловушка, уже было поздно.
Лейтенант, играючи, ушёл от его удара, а в следующий момент вдруг перехватил свою шпагу обеими руками, чтобы с удвоенной силой отбить клинок противника.
Он только казался хрупким, этот странный мальчик, потому что шпага д’Эстурвиля моментально вылетела у того из пальцев.
– Это называется «мужицкий удар», – сказал между тем Шарль и всё-таки улыбнулся. – Разобрались, как?
– Думаю, да, – потирая кисть, Жак поднял клинок и взялся за рукоятку обеими руками. – Так?
– Почти, – удовлетворение от того, что его так быстро поняли, в какое-то мгновение вытеснило все предыдущие негативные эмоции. Даже мысли о схожести лионца с умершим другом исчезли. – Подойдите. А вы все, – он обернулся к остальным мушкетёрам, – смотреть внимательно.
Жак подошёл, по-прежнему сжимая шпагу обеими руками, а Шарль взялся за его кисти, ставя их под нужным углом.
– Вот так. Нет, чуть выше. И отведите корпус максимально назад, когда наносите удар. Как при вышибке.
Он хотел сказать ещё что-то и не сумел. Смотрел только в зелёные глаза д’Эстурвиля и чувствовал, как сердце буквально заходится от какого-то пронзительного, щемящего чувства. А ещё ощущал под ладонями шероховатую поверхность манжет и тёплую кожу кистей, да что там, он чувствовал каждый волосок на этой коже.
Пропал зал, пропали остальные мушкетёры – гасконцу стало казаться, будто запястья кадета начинают буквально гореть под его ладонями. А следом его захлестнула волна невероятного, совершенно дикого возбуждения – так, что голова пошла кругом. А ещё… твою мать, если д’Эстурвиль сейчас опустит глаза на его штаны… о нет, только не это…
Он отдёрнул руки, отшатнулся. Сразу со всех сторон нахлынули звуки. Кто-то о чём-то его спрашивал, остальные галдели, как всегда пользуясь незаслуженным перерывом.
Племянник его учителя смотрел, растерянно моргая, и на скулах у него медленно проступали пятна румянца.
– Продолжим позже, – сказал Шарль, едва шевеля онемевшими губами. – Заканчивайте без меня.
И прежде чем кто-то успел удивиться, поспешил оставить зал.
* * *
Вот уже который день, совершенно планомерно, целенаправленно и упорно, он пытался забыться.
Загрузил себя проверками, тренировками и разъездами так, что не помнил даже, когда последний раз спал или нормально ел.
Пил, не переставая.
Даже с Женевьевой помирился.
Не помогало.
На душе было до невозможного мерзко, Шарль уже давно не ощущал себя так.
Он и сам не мог понять, что с ним и на кого ему злиться в первую очередь.
То ли на себя, то ли на своего учителя, то ли на его племянника, который никак не выходил из головы.
На учителя – за то, что не рассказал вовремя, что племянника, оказывается, тоже зовут Жаком и что у него совершенно невозможные, медово-зелёные глаза. А может, говорил, просто Шарль невнимательно слушал. Хотя… какая теперь уже разница?
На д’Эстурвиля-младшего (он даже мысленно не мог назвать его по имени) – за то, что… ну, собственно говоря, понятно, за что. А ещё, наверное, за то, что в отличие от артаньяновского кузнеца, тот жив-здоров и сможет наслаждаться жизнью ещё очень долго… если хватит ума, конечно. Но при этом юнец явно не понимает своего счастья.
Но сильней всего гасконец, естественно, злился на самого себя. За то, что оказался неспособен противостоять мучительным воспоминаниям, с которыми боролся три последних года… а ведь думал, что вполне успешно. За то, что не может удержаться и все последние дни думает не о своём Жаке, отдавшем за него жизнь, а о мальчишке-кадете. А вдобавок ко всему, когда он привычно попытался мысленно вызвать образ кузнеца, у него ничего не вышло. Впервые.
Он видел кузню, стол с инструментами, пылающий огонь в печи. Видел фигуру друга, но оборачиваться тот упорно не желал. И поговорить с ним, как обычно, не удалось.
Мысли сбивались, постоянно возвращаясь к уроку фехтования, а точнее, к его последнему эпизоду. Шарль многое бы отдал, чтобы забыть, как его ладони касались кожи д’Эстурвиля, и то ошеломляющее чувство возбуждения, что накрыло его следом.
Забыть не получалось. Избавиться от мучительного напряжения – тоже. Не помогали ни руки, ни вино, ни даже участившиеся визиты к Женевьеве, что белошвейку радовало и удивляло одновременно.
При этом приходилось контролировать себя изо всех сил, чтобы подружка не почувствовала, что близость с ней не приносит ему ни удовольствия, ни настоящей разрядки, хотя лейтенант и понимал, что долго притворяться он не сможет.
А вместе с тем… нет, ведь дело же не в том, что он захотел этого юнца? За последние годы его ни разу не тянуло к мужчинам, да и до этого – тоже. Потому что Жак – не в счёт. Потому что в случае с Жаком, как он объяснял когда-то Пьеру, главным для Шарля всегда был тот факт, что рядом с другом он чувствовал себя совершенно счастливым, а не то, что ему вдруг, скуки ради, захотелось переспать с человеком своего же пола.
Но потом Жак погиб, и выяснилось, что никто не может заменить его. Не хотелось впускать к себе в душу ни мужчин, ни женщин – и совершенно очевидно, твердил себе юноша, что этот последний всплеск дикого желания связан исключительно с тоской по умершему другу.
Конечно, просто потому, что мальчишка оказался похож – однако теперь, завидев даже издалека знакомую фигуру кадета, гасконца начинало колотить от возбуждения, смешанного с какой-то беспричинной радостью.
Этот радостный компонент в его отношении к новоприобретённому протеже бесил гасконца больше всего. С одной стороны, представлялось, что судьба подарила ему шанс ежедневно видеть воочию, каким мог быть его Жак, окажись он живым и попав в Париж, но с другой, казалось, что подобными мыслями Шарль предаёт память о своём погибшем друге.
Чувствуя, что впервые настолько серьёзно запутался, лейтенант постарался свести к минимуму общение с племянником своего учителя в любом его проявлении. Никогда не подходил, если видел, что д’Эстурвиль один, ни о чём не спрашивал. На редкие вопросы молодого человека отвечал вежливо и коротко, но при этом крайне равнодушно.
Чтобы кадет, не подумал, будто опекун испытывает к его персоне какой-нибудь даже отдалённый интерес. И чтобы не вспомнил, не дай бог, какое лицо было у Шарля на том проклятом уроке фехтования.
Он словно проверял сам себя, предел своей душевной прочности. И хотя легче со временем не стало, гасконец чувствовал, что вроде бы даже начинает привыкать к установившемуся порядку вещей.
Даже желание напиться перестало быть таким неудержимым.
…
Он пришёл в «Сосновую шишку», занял, как обычно, стол в углу.
Трактирщик, зная постоянство лейтенанта мушкетёров, всегда держал это место свободным. И, как всегда, даже не спрашивая, поставил перед важным клиентом кубок с горячим кагором и тарелку с завтраком.
Памятуя наставления доктора Роже, Шарль старался ежедневно выпивать не меньше четырёх сырых яиц; то же касалось горячего вина, куда по его просьбе клали больше не пряностей, а мёда.
Чем чёрт не шутит, когда бог спит, тем более, весной и осенью лёгкие у юноши всегда начинали особенно болеть, и кашель, в другое время года практически необременительный, тоже существенно усиливался.
Слава богу, пока обходилось без крови, да и последняя простуда вроде бы прошла, однако молодой человек слишком хорошо помнил, что теперь он может положиться исключительно на самого себя, а потому предпочитал беречься.
Ведь рядом уже нет ни доктора Роже, ни Пьера, ни Жака, ни д’Эстурвиля…
Твою мать, снова…
Шарль скривился досадливо и попытался отогнать мысли о племяннике учителя, сосредоточившись на завтраке.
В конце концов, по возвращении в казарму он ещё успеет в полной мере насмотреться на это чудо, так некстати свалившееся ему на голову…
Правда, аппетит, и без того радовавший его в последнее время очень нечасто, пропал без следа. Шарль выпил яйца только из чувства долга, а вот на кагор его уже не хватило.
Скрючился за столом, борясь с приступом тошноты.
– Доброе утро, д’Артаньян, – услышал он в этот момент, и Атос, сняв перевязь со шпагой, сел на скамью напротив. – Почему-то не сомневался, что встречу вас именно здесь.
– Здравствуйте, сударь, – гасконец заставил себя выпрямиться, пожал ему руку. – А я не сомневался, что вы придёте именно к завтраку.
– Кто мы будем без наших привычек? – философски заметил мушкетёр, а Шарль улыбнулся невольно.
Из всей неразлучной троицы Атос оказался ему ближе всего.
Спокойный и сдержанный, он обладал, по мнению юноши, крайне редким и оттого чертовски ценным качеством: был абсолютно не любопытен.
Ещё в самом начале знакомства Портос и Арамис из кожи вон лезли, пытаясь разузнать хоть что-нибудь об их новом товарище.
Портос – искренне недоумевая, как можно скрывать что-то от людей, которых называешь друзьями, Арамис – потому что никак не мог смириться, что кто-то устоял перед его обаянием и не стал открывать душу.
И лишь Атос принял молодого гасконца как есть, не пытаясь проникнуть в его прошлое, опекать или давать советы.
В характере графа было одновременно что-то и от Пьера, и от Жака; Шарль был искренне благодарен, что в его присутствии не приходится притворяться, продумывая наперёд каждую реплику разговора.
Да и сам Атос, хотелось надеяться, ценил не меньше ответное нелюбопытство своего друга, ведь в его прошлом, как Шарль подозревал, мучительных тайн тоже было предостаточно.
Поэтому неудивительно, что со временем у них даже возникла своеобразная традиция встречаться за завтраком в «Сосновой шишке» и просто молчать.
– Как всегда, пьёте свой кагор? – и Атос, не оборачиваясь, бросил подошедшему хозяину:
– Бутылку хереса.
– Вы же знаете, – Шарль зябко передёрнул плечами. – В этом году какая-то особенно затяжная зима, не находите?
– Погодите, скоро наступит лето, и будет жарко вдвойне, – граф задумчиво рассматривал содержимое бокала. – Вы, конечно же, слышали, что готовится наступление на Ла-Рошель?
– Да, – юноша кивнул, понемногу отвлекаясь от прежних тягостных мыслей. – Но не нахожу в этом ничего удивительного. Ла-Рошель – это вечный источник смуты, с которым необходимо покончить раз и навсегда.
– Не советую высказываться подобным образом при нашем капитане, – Атос усмехнулся. – Он и так считает вас подосланным кардиналистом.
– Что вы, – в тон ему усмехнулся Шарль. – Я – простой исполнитель приказов его величества, не более. А приказы, как известно, не обсуждаются.
– Да, к тому, как вы исполняете свои обязанности, невозможно придраться, даже при большом желании, – а потом мушкетёр стал серьёзным. – Однако… вы скверно выглядите, д’Артаньян, знаете это?
– Знаю, – гасконец вздохнул невольно. – Мне… действительно плохо, Атос.
– Могу я чем-нибудь помочь вам?
С минуту Шарль молчал. Он знал, что в вопросе друга нет никакого подвоха. Это было реальное предложение помощи, а вовсе не попытка удовлетворить мелочное любопытство. Но с другой стороны, за эти три года молодой человек так привык держать в себе абсолютно все мысли и чувства, что теперь уже просто не мог по-другому.
Наверное, он не сумел бы открыть душу даже Пьеру …
Но, тем не менее, появление в его жизни д’Эстурвиля могло перевернуть эту жизнь совершенно, и впервые за долгое время лейтенант почувствовал, что по-настоящему нуждается в совете.
– Верите, даже не знаю, как объяснить, – сказал он, наконец, и тогда Атос вновь подозвал трактирщика:
Вручил ему нетронутый кубок с кагором:
– Полдюжины бутылок вашего лучшего бордо. А это безобразие уберите с глаз долой.
Шарль не стал возражать, только усмехнулся криво. Он так безуспешно пытался напиться все эти дни – неужели получится сейчас?
Невольно вспомнилось, как в своё время, будучи едва знакомы, они с Атосом решили испытать друг друга и выяснить, кто выпьет больше, оставаясь при этом на ногах. Просто так, безо всякого подтекста.
Так и не выяснили, потому что, проснувшись следующим утром у Шарля дома, не помнили из деталей попойки абсолютно ничего.
– Я вовсе не собираюсь напоить вас, чтобы вызвать на откровенность, – сказал между тем Атос. – Можете не рассказывать ничего, но расслабиться вам просто необходимо. А то вы как взведённая пружина.
– Поехали, – сказал гасконец, наполняя бокалы. – Кто знает, может, вы и правы.
Первые две бутылки закончились на удивление быстро.
Как ни странно, но впервые за последние дни юношу перестало тошнить; он даже рискнул заказать хлеб и паштет, чтобы их посиделки со стороны действительно не выглядели явной попойкой.
– Итак, – Атос открыл третью и четвёртую бутылки одновременно, – что у вас стряслось, мой друг? Если вы, конечно, готовы отвечать…
– Не знаю, – Шарль отщипнул кусочек хлеба и стал осторожно жевать его. – Прошлое… никак не оставит меня.
– А вы бы хотели забыть?
– Нет, ни в коем случае. Просто я думал… Я надеялся, что моё прошлое осталось в Гаскони, что я примирился с ним, а оказалось… С вами случалось, чтобы прошлое возвращалось?
– Нет, – ответил мушкетёр, и гасконец увидел, как он явственно вздрогнул. – Слава богу, нет. Но теперь… я понимаю, отчего вы выглядите так.
Шарль ничего не ответил. Мелкими глоточками пил вино, чувствуя, как душу и голову наполняет звенящая пустота.
– Знаете, что самое паршивое? – сказал, наконец. – Что я не могу понять, радоваться мне сложившейся ситуации или всё-таки начать бороться с ней?
– Наше отношение к происходящему во многом определяется готовностью принять его, – граф вновь наполнил кубки. – Мне кажется, у вас должно получиться. Потому что вы – сильный человек. Кстати, хотите совет?
– Разве не вы всегда утверждали, что люди принимают советы лишь затем, чтобы потом с удвоенным энтузиазмом обвинить в своих неудачах советчика?
– А вы – довольно злой мальчишка, д’Артаньян, я всё время забываю об этом, – впрочем, его друг даже не думал обижаться. – Конечно, вы вольны поступить по-своему, но мне кажется, вам следует испросить для себя короткий отпуск и съездить домой. Туда, где корни ваших кошмаров. И попытаться разобраться с прошлым.
– Это вряд ли удастся, – Шарль покачал головой. – Да и к тому же… Вы думаете, Тревиль отпустит меня?
