Прогулки по времени

Вышивка лежала неподвижно, пропитываясь горькими думами княжны, тонкая игла оставалась не у дел, в стороне – такая же беспомощная, какой становилась сейчас и сама Марха пред неумолимой истиной, пред той незримой перегородкой, что отделяла её от Джамболата… и от беспечной, радостной девочки, которой была она ещё вчера!

* * *

Вечер опускался на Эрдзие-Бе неспешно, лениво, будто протяжная мелодия… Остывающее золото заката плавно растекалось по мощным стенам башен, затихая в саду, где старая слива, росшая прямо под окнами женских покоев, роняла облетающие лепестки в мокрую от росы весеннюю траву…

Над этим устоявшимся спокойствием, сотканным из привычных звуков и наполненным размеренным стуком шагов по гулким древним плитам, медленно сгущалось иное, невидимое напряжение. Свет угасал, исчезая с длинного, потемневшего от времени стола в зале замка, – там, где когда-то после дождя плясали солнечные пятна, ныне под тягостным сводом забот собрался семейный совет. Теперь золото уступало место суровым теням.

Отец, князь Олхудзур, крепкий и прямой, с серебристым налётом на висках, но всё ещё державшийся по-молодецки, смотрел строго и задумчиво, точно примерял на руку тяжёлый щит; возле него сидел Леча – сосредоточенный, весь пронизанный каким-то неведомым, невысказанным беспокойством; старшая из дочерей, Седа – держалась рядом с отцом и братом, подняв подбородок чуть выше обычного, напряжённая, с надменно сжатыми губами…

Мелх-Азни звать не стали, – пусть отдохнёт после долгой дороги и сложной операции в Сахане; она ни о чём не знала и оставалась в своих покоях.

Тийна сидела чуть в отдалении, в тени.

Стоявшая за плечом матери Марха прислонилась к дальней стене – хмурая, ранимая, почти болезненно красивая, переполненная смутным раздражением… Понимая, что речь сейчас может зайти о её собственном поведении, изнемогая от внутренней досады и пытаясь хоть чем-то отвлечь внимание от своей особы, она вдруг глубоко вздохнула, решившись вырваться из тишины:

– Интересно, знает ли кто-нибудь, – с наигранным трагизмом протянула она, вкрадчиво опустив ресницы, – какой ещё позор готовит нам ваша непорочная Мелх-Азни? Совсем она не такова, какой положено быть будущей жрице!

– Ого, с каких это пор? – подал голос Леча, бросив быстрый взгляд на Седу.

– Я умолчу о ненужных подробностях, – продолжала Марха, входя в роль блюстительницы семейной чести и стараясь казаться строгой и обиженной, – но скажу прямо: хоть сколько ей говори – всё без толку. Что ещё взять с такой кокетки! С каждым мужчиной заигрывает, всем старается понравиться с первого взгляда…

– С кем же это, например, она заигрывала и когда? – полюбопытствовал Леча, незаметно сделав знак Седе. Та, поспешно прикрыв рот концом платка, старалась не выдать невольной улыбки.

– Со всеми подряд! – смело выпалила Марха, намеренно повысив голос, – даже с теми, кто едва умеет слово вымолвить по-человечески!

Олхудзур недоуменно приподнял бровь… Довольная его вниманием Марха, вытянув шейку, словно маленькая куропатка, возвещала дальше во всеуслышание:

– Когда идёт в село мимо Башни могильников – непременно улыбнётся стражникам, только и знает, что глазки им строить! Обоим! Ещё и рукой помашет им или платком, распускает хвост, будто… павлин! А те-то, несчастные, того и гляди, засмотревшись на неё, вот-вот оба с башни свалятся!

Словно по команде, засмеялись все сразу… Седа, не справившись с собой, прыснула в сложенные ладони и тут же притворно закашлялась; Леча расхохотался открыто. Даже княгиня Тийна, всегда строгая в обращении, не удержалась – на лице её заиграла озорная улыбка.

– И с нашим пховским гостем, например… – увлечённо и настойчиво гнула свою линию Марха, – прямо рядом с ним всё время вертится!

– А может быть, чего доброго, Мелх-Азни и конюху, старому Дую, строит глазки?! – с серьёзным видом продолжила потеху Седа, едва переведя дух.

– О, так это всем теперь беда пришла – и стражам Башни, да ещё и конюхам! – с шутливым пафосом подхватил Леча, а за ним и Тийна, разглядывающая Марху с нежной иронией:

– Подумать только! Вот уж воистину, никто не ожидал от неё такого…

Голоса семейства изнемогали в настоящем водопаде смеха… По всему залу разливалось эхо ликования, редкого для их рода, столь не склонного к непозволительной откровенности в эмоциях.

– Да уж, – смахивая неуместные слёзы, выступившие на глазах от неслыханного веселья, подытожил наконец Олхудзур, – столько не смеялся, пожалуй, я за жизнь ни разу; разве что наш Кривой Гила, когда по молодости ходил у меня в оруженосцах, мастер был насмешить! Но что говорить, – Марха нынче победила и его.

Марха притихла и потупилась, красная, как мак… Веселились-то вокруг все, кроме неё!

– Похоже, в жрецах у нас теперь большой недостаток, – проговорила она затем снова, вполголоса, машинально поигрывая кисточкой на поясе – словно бы сама с собой, однако так, чтобы все за столом её услышали.

– Это с чего же ты вдруг так решила? – прислушавшись, удивилась её мать, княгиня Тийна.

– Да так… сделала некоторые наблюдения, – небрежно обронила Марха, – скоро и первого встречного начнут посвящать в сан!

Тийна замерла, неприятно ужаленная непонятной выходкой дочери. Сложив на столе руки, она чуть подалась вперёд, беспокоясь, как бы вовремя отвести дело от надвигавшейся ссоры.

Олхудзур, утомлённый утренними заботами в Сахане и не терпящий недомолвок в доме, встревоженно нахмурился:

– Осторожнее, дочь, – его голос был твёрд. – Кого это ты имеешь в виду? Жрец наш – человек уважаемый, и я его слова всегда слушаю.

– Мы все прекрасного мнения о репутации Элгура, он давно известен всей Мелхисте, – холодным тоном вмешалась Седа, пристально глядя на Марху, – отец не доверил бы недостойному наставнику воспитание твоей сестры. Элгур, кстати, и тебя когда-то грамоте учил, – такова, выходит, теперь твоя благодарность?.. Может быть, мне рассказать жрецу, как ты о нём отзываешься за его спиной… а ещё о том, как ты в отсутствие старших обходишься с Мелх-Азни?!

Марха вспыхнула, хотела огрызнуться, резко вскинула голову, тёмные глаза её блеснули…

– Дочка, оставь, будет только хуже, – попыталась разрядить напряжение Тийна. Она нежно коснулась запястья правдоискательницы Седы, пытаясь смягчить её горячий нрав: – Старца огорчило бы такое известие, не стоит ему об этом говорить!

Но та уже не отступала:

– Отец, – решительно заговорила она, явно желая досадить младшей сестре, – вчера я вошла к Мархе и застала её на ссоре с Мелх-Азни. Марха проявила недостойное поведение, я слышала грубые слова, и считаю своим долгом заявить об этом!

Князь взглянул на сына:

– Так ли это, Леча?

– Всё верно, отец, – со вздохом подтвердил тот, спокойно и грустно. – Я тоже был при этом. Марха была зла и позволила себе много лишнего, и сестра наша Мелх-Азни претерпела немало обид.

– Ах, вот в чём, оказывается, всё дело!..

Князь медленно посмотрел на дочь:

– Не годится, Марха, так себя вести. Недопустимо тебе поднимать голос против сестёр! Мелх-Азни родная всем вам, пусть не по крови, но по дому…

Марха стояла мрачно, с выпрямленной спиной, поджав губы… Отец отчитывал её негромко, но сурово, с властной строгостью старейшины:

– Тебе, девушке, притом младшей в семье, кротость и почтительность пристали прежде всего, что бы ни случилось. Вот о чём нужно помнить, иначе род не устоит. И чтобы больше о подобном я не слышал!

Марха не ответила. У неё щемило под ложечкой, но оправдываться вслух или извиняться не позволила бы гордость…

Князь встал, коротко кивнул:

– Думаю, на этом всё. Кажется, я выразился ясно – и надеюсь, беседа об этом больше не понадобится, – буркнул он, раздражённо выдохнул и вышел из залы. Семейный разговор далее продолжился без него…

Уловив, что мать постарается загладить её выходку, Марха тут же оживилась и быстро перехватила инициативу:

– Вы, как всегда, неверно меня поняли! Я говорила вовсе не о нынешнем жреце, а о будущей жрице… о Мелх-Азни! – воскликнула она, с удовольствием отмечая, как внутренне напряглись её слушатели.

– Ты опять за своё?! – сведя соколиные брови в одну черту, привстал с места Леча.

Тийна устало провела рукой по виску:

– Довольно, дети!

– Нет, только представьте, – поспешно продолжала Марха, торжествуя, – когда не станет Элгура – чьёслово мы будем вынуждены ставить выше княжеского? Кому будем подчиняться? Но, увы, таков обычай…

В лице Седы промелькнула тень, синие глаза её сверкнули, как зимние ледники…

– Просто я – не знаю, как вы, – считаю странным и неприемлемым, – доверительно принялась объясняться Марха, с нарочитой скромностью потупив глаза, – позволять всяким не помнящим своей родни и родства, рождённым в соломе, приносить за нас жертву и делать поминки нашим предкам… Если чужая кровь вторгнется в род, как может она быть признана законной? – ввернула она с испытующей усмешкой.

У Лечи резко дёрнулось веко, тёмный румянец подступил к его скулам:

– Рождённые в соломе?! – перебил он. – Да знаешь ли ты вообще, в Чью сторону слова бросаешь, Чьё Имя сейчас унизила?

– Авлирг, не надо при ней, прошу тебя! – вскричала, хватая его за рукав, Седа.

К ней присоединилась и Тийна:

– Что ты делаешь, она же ещё не…

Княгиня не договорила и побледнела. Леча тоже внезапно умолк, махнул рукой и принялся мерить зал шагами, ходя из угла в угол.

Марха вертела головой во все стороны и расширившимися глазами наблюдала за семьёй. Что здесь со всеми, собственно, происходит? Её ошеломил выпад брата и странные, вырвавшиеся у него в порыве чувств слова… Почему вдруг такая буря из-за одной её случайной фразы?

– Я не могу понять, что вы такое сейчас говорите, – начала она.

– Если даже не понимаешь, о чём идёт речь, – бросил Леча, уже не контролируя себя, – не вмешивайся в дела взрослых, пока не доспеешь головушкой.

На сей раз мать… одобрительно кивнула! Это окончательно поразило Марху…

– Я ведь замечала не раз, что ты завидуешь Мелх-Азни, – без тени улыбки добавила княгиня Тийна, – скажи честно, неужели ты хотела бы занять её место?! Мелх-Азни ничем тебя не обидела и не заслужила злых слов.

Марха едва ли не корчилась в муках негодования. Это сказала её мать, Тийна, со своим характером – мягким, как подошвы чувяк, смазанные маслом, – и вдобавок хмурилась, глядя на неё!

– Осторожнее, Марха, – безмятежно проговорила Седа. – Может быть, ты сама хочешь попробовать стать жрицей? Может быть, нам всем стоит попросить Элгура, чтобы он вместо Мелх-Азни взял в ученицы тебя?!

Марха запнулась, при матери не решившись ответить сестре всё, что хотела бы, лишь губы её побелели и сжались… Леча же неожиданно улыбнулся, просветлев лицом:

– А что, впрямь забавная идея – Марху сделать жрицей!

– У Авлирга нашего сердце мягкое, как шерсть, – с тонкой, как серебряное лезвие, усмешкой, прозвенела Седа, – ему врагов всегда жаль…

Все в недоумении повернулись к Седе за объяснением.

– Жрицам замуж ведь нельзя, – уточнила Седа, – вот брат и радуется: не придётся мучить кровников и выбирать – кого бы из них наказать… Мархой.

Леча широко улыбнулся:

– Седа, как всегда, в цель попала. Не позавидуешь ведь участи бедного парня!

– Благодарю… Меня, значит, в жрицы готовите?.. Ну, а врагам тогда взамен вашу любимицу Мелх-Азни отдайте, – подлила себе же масла в огонь тайно уязвлённая Марха.

– Тогда, глядишь, уж одним врагом меньше будет, – от души расхохотался Леча. – Через Мелх-Азни и кровник кунаком бы сделался!

Тийна вздохнула с облегчением:

– Вот и шутки, наконец, и мир между вами, и славно; так бы всегда. Я уж переживала, что вы опять вот-вот все между собой переругаетесь! Дикачу девнал вон машар тоьлу. Вражда жизнь человека сокращает, а весёлый смех его дни продлевает. Не ссорьтесь, вы всегда должны держаться вместе, мы ведь одна семья!.. С добром оставайтесь, дети.

Марха предпочла промолчать, едва натянув кривую полуулыбку.

– С добром и тебе оставаться, нани! – пожелал Леча, Тийна простилась и вышла. После её ухода атмосфера сразу ощутимо помрачнела.

– Странные у вас какие-то нынче шутки, – кисло выдавила из себя Марха.

– Может быть, и не шутки, – с нажимом, обнадёжила её Седа.

Марха на миг словно задохнулась…

– Влияние жреца тебе как раз на пользу пошло бы, Марха… – задумчиво произнесла Седа и пригрозила: – Все мы знаем Элгура как строгого и справедливого учителя, совесть Мелхисты, и Мелх-Азни, воспитанная им – образец поведения. Но, если у тебя находятся возражения, мы с Лечей расскажем отцу обо всём!

Брат согласно кивнул… У Мархи помутилось в глазах. Неужели… Седа ему рассказала?! Как она могла?! Выражение лица Мархи красноречиво говорило о вселенской обиде! Интересно, сколько он уже успел узнать?..

– Тогда и у меня тоже найдутся кое-какие новости, – заявила Марха и поведала опешившим брату и сестре о недавнем происшествии с Тийной ночью в кладовой. – Ведь нет ничего плохого в том, что я просто хочу знать – какой же веры моя мать? Что на это теперь скажете?!

Леча выпрямился и внимательно оглядел Марху с высоты своего роста изучающим взглядом, будто впервые её увидел. Та выжидала, с дерзкой и лукавой улыбкой, склонив головку чуть набок. Седа, затенив взгляд опахалом густых ресниц, замерла, прикусив губу. Напряжённая тишина повисла под сводами замка…

– Мать той же веры, что и я! – отчеканил Леча. – И советую тебе впредь не забираться в те дебри, где ты не постигаешь смысла собственных дел.

Седа, слегка кивнув, пристально посмотрела в глаза брату, а Марха разом от изумления растеряла весь свой пыл, не зная теперь, где же истина, и что за тайны такие скрывают от неё все домашние. Тревога не отпускала её даже после словесной схватки.

Она молчала, не в силах вымолвить ни слова, исподлобья пронзительно глядя на узоры украшавших стену истингов… Кровь пульсировала в висках – с негодованием смешивалось отчаяние, самолюбие так и рвалось наружу… Мелх-Азни, слава богам, сейчас здесь нет, и она не видела как из-за неё все унижали сегодня гордую Марху; да и наверняка этой трусливой плаксе ни о чём не скажут, чтобы пощадить её, не наносить ей лишней раны; она до поры до времени ни о чём и не будет знать… но уж как-нибудь позже, оставшись наедине, Марха непременно шепнёт ей, при случае, насквозь обидное, упрекнёт в ябедничестве… Пусть знает хитрая приживалка, что не добиться ей от Мархи ни жалости, ни признания! Она всегда будет чужой, как соломенная кукла…

Потом, уже ночью, Марха долго лежала без сна, смотря в потолок – сцены прошедшего дня тугим клубком всё крутились в памяти. Ни радости, ни веселья в ней больше не оставалось. Обида клокотала в ней, глубоко под сердцем – подобно чёрным водам, закованным в прорубь до весны… Уколы её сменялись тоской, но в глубине души росло желание во всём разобраться самой. Теперь Марха была уверена – в стенах этого замка слишком много тайн, чтобы кто-то здесь мог быть по-настоящему одиноким.

* * *

В последнюю ночь их с Джамболатом встреч пришла Мархе фантазия угостить дружка домашними сладостями. И вот, поздно вечером, готовясь к свиданию, решила она наведаться в кладовую, где хранились немалые запасы. Кладовая, как и все женские помещения, располагалась на втором этаже башни…

Забравшись туда, Марха вначале испугалась, когда услышала шорох (неужели ей предстоит близкое знакомство с мышью или, чего доброго, даже с крысой или хорьком?!), а потом застыла, как громом поражённая. За пёстрой занавеской, отгораживающей дальний угол, мерцал огонёк, и оттуда доносился чей-то тихий голос:

– Отец Небесный, покрой меня Своим милосердием, прости мне моё малодушие, ведь ни мужу, ни детям не решаюсь я открыть истину…

Марха отступила назад и пошатнулась – ореховая скорлупка хрустнула под её каблучком. Марха слабо вскрикнула… Заметались в углу неровно колеблющиеся тени. Погасла искорка. Заколыхавшись, занавеска внезапно отдёрнулась, и перед Мархой предстала, с потушенной восковой свечой в руке, её мать – бледная, как призрак и трепещущая, как захваченная пленница. Кто из двоих был сильнее потрясён этой встречей?..

Марха захныкала, искусно разыграв расстроенного ребёнка, которому внезапно так захотелось сладенького, что никакой сон не идёт, – и Тийна сама доверху наполнила карман дочери сладостями (были там и засахаренные фрукты, и миндаль, и фисташки, и любимое в детстве лакомство Мархи, – хьаьмц), и проводила Марху в её спальню, и уложила её, расплетя ей на ночь косы…

Простоволосая Марха ныла и чуть ли не скрипела зубами, – битых три часа ведь украшалась, умащала волосы ароматами, а теперь весь труд даром пропал – начинай сначала… Время течёт быстро, неумолимо приближаясь к полуночи, и конь вот-вот подаст голос, и милый свистнет за стеной, а мама даже и не думает уходить – всё сидит рядом на краешке кошмы, по головке девочку свою маленькую гладит… О, мама, до чего наивна ты!..

Тийна, разбудив служанку, попросила её принести для княжны отварной черемши в молоке, считавшуюся в народе средством от бессонницы… Марха, вытерпев и это, притворилась, будто дремлет, – чтобы поскорее ушла мать, чтобы успеть снова одеться, причесаться, подготовиться к свиданию, – и, подсматривая за матерью сквозь густые ресницы, сделала ещё одно открытие, подметив у той новую причуду: удаляясь, Тийна украдкой чуть коснулась лба её, груди, обоих плеч… Что за странный знак начертала на дочери её рука? Знак напоминал солярный символ, который так часто изображали в их земле на стенах домов, башен и могильников ради покровительства и защиты от бога Солнца…

Нет, позвольте, – это среди ночи-то, когда, как всем известно, солнце уходит светить в подземный мир?! К кому же из богов могла обращаться Тийна, называя его «отцом небесным»? Что бы всё это значило?

Одна-единственная мысль неотступно преследовала Марху и не давала ей покоя: что же такое может скрывать ночью в кладовой смиренница Тийна, какую страшную истину не смеет она поведать ни Олхудзуру, ни детям, что за сокровища такие она там прячет?! Золотые и серебряные монеты?.. Шкатулку с украшениями?.. Редкие ткани, купленные у торговцев тайно, без ведома мужа?.. – Но ведь иметь эти богатства и пользоваться ими правитель Цайн-Пхьеды никогда своей супруге не запрещал! Если только… уж не дарит ей всё это кто-нибудь другой?!

Марха тщетно перебирала различные догадки… Бухахь г1ура йоцуш, 1ам т1ехь ша бийр бац! Мать далеко не молода, ей уже за тридцать; фигура её постепенно округляется, так бывает со всеми, кто наедается по ночам сладостей в кладовке; настоящей красоты, – что бывает лишь в ранней юности, как у неё, Мархи! – никогда больше не вернуть… Теперь вот ворожит с горя под покровом ночи, чтобы сердце мужа не украла другая. Точно!!! – осенило Марху. И как это сразу она не догадалась! – Поздно, наверняка уже поздно: отец то и дело по делам куда-то уезжает из замка, – ясное дело, присматривает такой жене замену; и, хоть отчасти жаль маму, но поделом ей – кем надо быть, чтобы при всех условиях не пользоваться случаем?! Чудом вырвалась в княжеский замок из села Моцара с берегов озера Галайн-Ам, но и в теперешнем звании подать себя не умеет… Что вообще отец нашёл в ней…

Чем привороты тайные шептать да вшивать амулеты в ворот мужниных рубашек, лучше бы талию берегла, брала пример с дочери! – вот уж Марха никогда, ни за что не станет такой! Она весь миндаль, и мушмулу, и фисташки лишь для обожаемого Джамболата будет припасать и хранить… (между прочим, Марха с детства терпеть не могла с кем-нибудь делиться, и для неё, любительницы сладкого, подобное решение являлось величайшей жертвой!)

«Нана не так проста, как кажется, – размышляла Марха, – за нею придётся теперь последить. Настанет день, когда при случае я выведу её на чистую воду… если понадобится – то и при всех! А пока её пхабуург мне пригодится: если вовремя подавать нужные намёки и держать мать в постоянном опасении, что я могла бы выдать её секреты отцу, так умеючи можно достичь многого. Вот сегодня, например, сколько всего мне сегодня без единого замечания перепало, – а ведь это только начало!..» – девушка, довольно улыбаясь, ощупала туго набитый сладостями карман под мышкой.

Тут она и в самом деле едва не уснула, запутавшись в долгих рассуждениях, но чуткое ухо сквозь полузабытьё уловило ржание коня, и Марху как вихрем сдуло с постели… Она вскочила, закутываясь до глаз в гульмальда, сбросила свои к1ажа и, держа обувь в руках, босиком заторопилась к лестнице… Утомившаяся за день служанка, на её счастье, снова уже прикорнула в уголке, побеждённая самым мирным сном.

* * *

Всё, что ведёт в ночь и тайну, обладает особенным притяжением среди гор Кавказа…. Вот почему Тийна никогда не прятала от самой себя этой силы, не убегала – просто жила с нею, как с лунным светом в сердце, и несла её сквозь крутые горные зимы, сквозь женские дневные хлопоты и сквозь всю свою судьбу, когда руки Олхудзура внезапно оторвали её от лесистого берега, где впервые услышала она вечное имя Христа.

Она родилась в ауле Моцара, где зелёная окантовка леса сужалась у вод озера Галайн-Ам. Озеро стояло посреди земли, как прозрачная купель, в которой ночевал месяц, и к храму, что построили на берегу фиренгские монахи, можно было идти по тропинке, средь сочных стогов сена и девичьих песен… Бабка Тийны, дряхлая, ласковая, сама с детства водила её на тайные моления среди весёлых подруг и строгих соседок:

– Свет твоего сердца пусть будет глубже озёрных вод. Не бойся никого, но не хвались напрасно, – учила она.

Высоко над озером с весны и до осени сверкал снег, и Тийна росла в утверждённой тайне, и вера её была так же крепка, как горы, среди которых она росла, пока в тот беспокойный август, когда пошёл ей семнадцатый год, не встретила на берегу его – чужака, мелхистинца… Князь Олхудзур, не знавший отказа ни в каких желаниях, пленился её грацией и чистотой глаз, как пленяется заядлый охотник игрой солнечных зайчиков в траве. Облик его смутил душу Тийны своей исступлённо-мрачной красотой, она растерянно ответила на приветствие и, обойдя его, пошла дальше по тропе, неся свой кувшин, он же неотрывно смотрел ей вслед… О, зачем только она оглянулась?!

Не прошло и трёх дней, как он забрал её – не спросив даже, чем дышала душа её, настолько нежная, что шум речей съедал её, как падкий ветерок молодую листву… Олхудзур увёз её в свой замок, в Цайн-Пхьеду, где правила иная вера и молчаливой силой первенствовал жрец Элгур… На третий день после похищения, когда ночь сыпала на башни Эрдзие-Бе острые росы, Тийна, впервые оставшись одна, услышала незримый стон, подобный дыханию уходящей матери: «Не изменяй, дитя, той вере, с которой отпускала тебя твоя земля.»

Олхудзур горячо любил жену, но знал её лишь как женщину, не как таинственное дитя иных обетов, с тайным, сокрытым от него, крещальным именем – Тамуна. Она стала матерью его детям и княгиней Мелхисты, но вся жизнь её была словно лодка с двойным дном: для людей – одно, для Бога – другое. В душе её жила тонкая радость: «Сердце моего князя принадлежит мне, – думала она, – но сердце моего сердца сокрыто во Христе».

Когда в мелхистинские горы забрёл грузинский монах в плаще из чёсаной овечьей шерсти, первым из укрывших пришельца был пасечник, мастер по изготовлению восковых свечей и любитель затей, под чьей обветшалой пристройкой скрывался подземный ход…

И с тех пор в катакомбном храме под Цайн-Пхьедой, куда вело три тайных хода: с пасеки, из леса и даже из самого княжеского двора, начали собираться на ночные службы немногие христиане. Появлялись там и сам пасечник Дзугу, и трое местных мужчин, Коци, Кхабар и Эса, и крестьянка Совгат, и три дочери её – сестрички Ровзан, Жовзан и Ловзан… Среди них приходила и сама Тийна, остро ощущавшая хрупкость своей благородной затеи: когда после богослужения толпа расходилась из храма, отец Ефрем благословлял Лечу и Седу, приведённых мачехой, говорил им слова обетований и поучений, но обряд крещения был отложен до лучших времён – пока утихнет слепая ярость язычника-князя.

Тийна была и смелой, и осторожной. Когда по селу блуждали сплетни – то где-то в окнах замка по ночам мутно светилась свеча, то чьи-то тени роились ночью за крепостными воротами, – Олхудзур, занятый сражениями и судами, только отмахивался: «Призракам дороги не указ». Он доверял жене, не ведая о том, что ночью, после колыбельных и добрых пожеланий детям, она, закутанная в шерстяную накидку, осторожно ступает по испещрённому трещинами камню туннеля, уносящему её вдоль плачущих стен в глубины подземелья… Знал он о вере её ничуть не больше, чем о подземных ручьях, питающих землю. Главное – вернуться домой, чтобы у очага ждали тепло и покой, – это было всё, к чему стремился Олхудзур.