Прогулки по времени

Лауренсия Маркес

Прогулки по времени

Пролог

ЧИСТАЯ ПЕЧАЛЬ ЗАКАТА

В тот вечер, когда над Хахмати опускались тени, и праздничные костры бросали на стены зыбкие отблески, я, Мелх-Азни, пряталась в углу дома Мгелы, скрыв лицо в ладонях. В сумеречном полумраке свет факелов мерцал, словно звёзды на ночном небе.

Я вспоминала: когда-то, в детстве, мне снились такие вечера. И, когда во святилище я стояла вместе с наставником у священного огня, ветер приносил мне голоса предков – шёпот их был похож на музыку, что сейчас струилась из-под пальцев Тариэла. Тогда я не знала ещё ни любви, ни вины, ни страха, – жила во мне лишь ясная тоска по солнцу, которого не хватало в каменных стенах замка Эрдзие-Бе и святилища Тушоли.

Где-то рядом, на крыльце, Тариэл, спаситель мой и похититель, перебирал струны пандури, и в каждой ноте слышала я зов судьбы, которой не могла противиться. Длинные его пальцы танцующими бабочками порхали по струнам, извлекая мелодии, полные печали и надежды. В воздухе витал аромат дождя, и среди вечернего покоя лилась лишь музыка…

Теперь же, не успев стать ни жрицей, ни жертвой, я узнала цену жизни, вырванной из рук смерти. Всё было во мне новым: имя, одежда, даже дыхание. Я чувствовала себя пришлой в этом мире, где каждая трещина в стене, каждый узор на ковре хранили память поколений, к которым я не принадлежала. Но Тариэл смотрел на меня так, будто я была для него всей землёй и небом, – и это было так страшно, так сладко…

Скрывшись в тени за мощным дедабодзи, я исподтишка наблюдала за Тариэлом. Сердце моё билось в такт его игре, и я в который раз ловила себя на том, что мой взгляд против воли снова и снова возвращается к музыканту… Я знала, что должна сопротивляться этим чувствам; но как можно бороться с тем, что кажется естественным, как само дыхание?!

Я не просто смотрела на него – вглядывалась в саму себя, будто в тёмный колодец. Там, глубоко – дышал страх, возле него – тихо восставала из пепла, словно по крупицам сама себя собирала, благодарность, и тут же, рядом – разгорался теперь такой огонь, что от одного лишь помысла мне становилось жарко. Я знала: там, в глазах всей Мелхисты, я перешагнула через черту, которую не переступают дочери моего рода. И всё же – ничего не было во мне сильнее той нежности, которую вызывали во мне эти длинные смуглые пальцы, зелёные его глаза, звук его имени, похожего на взмах пламенного крыла: Тариэл.

Перед яствами и песнями, перед шумным двором и звонкими тостами совершились надо мной обряды дакочва, крещения и обручения. Мгела провёл меня за каменную ограду, обсаженную деревьями, к местному ц1ив – туда, куда здешним женщинам заходить было нельзя, можно было лишь мне одной, ибо прежде была ядевой святилища, а средь них – чужой и ужасом отмеченной. Мгела посмотрел сквозь меня долгим взглядом, в котором чувствовались и снег, и огонь… Я дрожала, как лист в ущелье, где теснятся ветры, но ступала за ним покорно, след в след, чуть поднимая полы тяжёлой ткани, как учат ступать жрицу… даже если я ею так и не стала.

– Дочь солнца, – сказал, обернувшись ко мне, Мгела, и не по-чеченски, и не по-пховски, а так, будто камень заговорил на перекрёстке дорог, – тень твоя была в Эле, имя твоё прожгло след на чёрной воде. Я заберу из твоего дыхания то, что не твоё, и оставлю то, что дано тебе.

Он окурил меня можжевеловым дымом – тёплый, терпкий кустарник из моего детства, но каждая искра в этом дыме была будто письмом из верхнего мира. Он долго молился – негромко, но слова его, верно, знали дорогу: они вошли во мне туда, где ещё шевелилась тень Эла, и вынули её, как занозу. Затем, – быть может, то было в смертном бреду или во сне? – я сбежала от него и кружила по святилищному двору, пока не упала. Мне представлялось, будто небо горит и распадается надо мною… Всё было багрянцем, и казалось, что древние стены Хахмати, разрушаясь, принимают меня в лоно своих предков. Я металась по двору, не узнавая ни человеческих лиц, ни собственных рук, – лишь где-то вдали, на краю горизонта, словно остывающий уголёк, из дверей святилища светился старый каменный крест, затенённый мыслями о пращурах, о божественном заступничестве. Нечто древнее, неконтролируемое затрепетало во мне – жилка во влажной глине, несказанная сила, тянущая к истоку и к гибели… В тот миг я закричала – не своим голосом, не своей болью, и во мне восстала вся кровь, вспомнилась вся память рода – от Ирландского моря до селенья Цайн-Пхьеда… Я даже не поняла, сама ли якричала тогда – или земля под моими ногами. Но сквозь дым и плач камней, сквозь вой туманного ветра крик мой оборвался. Мгновение – и я не была уже сама собой: ветхая рука была возложена на моё чело… Мгела прочёл молитву, что звучала и как псалом, и как заклинание; щепоть соли приложил к моему лбу, и солёная, раскалённая боль сладким облегчением отозвалась в израненном сердце. Потом он обливал меня трижды из ковша тёплой водой, пахнущей травами, и проводил по устам моим каменным крестом, взятым из глубокой внутренней ниши в стене святилища. Голос хевисбери был сух и ясен: – Имя тебе – Мзекала… Кто звал тебя иначе – да забудет. Кто найдёт тебя – да увидит солнечный знак, от которого не уйти.

Двое пховских служек поставили меня на колени у порога амбара. Мгела торжественно вынес из святилища знамя, приложил его к моей склонённой голове и, сняв с неё белое покрывало, на которое я не имела большеправа, навязал его на древко знамени. Один из служек обошёл меня по кругу, звеня бубенцами священного знамени и приговаривая: «Хахматский Крест, силою твоею приди на помощь Мзекале и избавь болящую от злых духов!»

– Будь счастлива в этом селе, – послышался откуда-то сверху голос хевисбери…

Омочив палец в крови жертвенного ягнёнка, Мгела вывел на лбу моём и на обеих щеках алые кресты; этой же кровью омыл мои плечи, грудь и кисти рук.

Я запомнила, как с правого плеча Мгелы слетел голубь, маленькое серое сердце, – он сел на край крыши святилища и совсем не пугался колокольного звона. Как поменялся в ту минуту ветер – дунул с долины, зелёный и влажный… словно взгляд Тариэла. Как сдержанно улыбнулся сам Тариэл, будто скрывал праздник в самом себе. Ладонь Тариэла – удивительно тёплая – тихо коснулась моей, когда Мгела забирал у него серебряного жаворонка и скалывал его иглой вместе концы наших одежд… Прозвенев, покатилась в жертвенную чашу серебряная монета, прозвучал голос Мгелы: – Знайте, что я обручаю эту девицу…

Мгела поднял каменный крест над нами обоими, и наконец услышала я слова, которых боялась, как огня, и ждала, как первого света:

– Да будет крест над вами, расцветите и состаритесь в сладости, в любви друг к другу.

Гул одобрения стал кругом, и круг этот замкнулся на мне. Я была в нём – и не была. Потому что рядом со мной в ту минуту словно встал отец мой, Олхудзур – не живой, а память, и лоб его был суров, как скала… Я снова видела глаза жрецов, святилище Дика-Сели, где по опустевшему жертвенному камню, горячему от взрыва, змеями бежали трещины… Мне виделся раненный осколком метеорита Сей, упавший на колени, когда Тариэл освобождал руки мои и тело от пут… Я видела кровь их на траве; мне казалось – это кровь моей совести…

Вечер окутывал Хахмати своим покрывалом. В доме Мгелы готовили угощение. Дом был просторный, пахнущий дымом, молоком и старым деревом. Был очаг, и вокруг него – голосистые мужчины в расшитых крестами рубахах, будто стая ласточек, вьющихся над отвесом. Сидя среди чужих голосов, под взглядами любимого, я чувствовала, как огонь поедает мои щёки. Я стыдилась и того, что сбежала от своего рода, и того, что была спасена, и даже – что, раскрываясь навстречу запретному счастью, не могла прогнать из памяти того, кто пострадал из-за меня, когда мечи встретились в смертном поединке… Я была не вправе забыть отца, забыть своё имя, священный долг – ведь за меня чуть не погиб Сей, чьё лицо будет преследовать меня в кошмарах и покаянных снах.

Я слышала, как пховцы просили Тариэла рассказать о наших приключениях, о том, как он снял меня с жертвенного камня, о нашем путешествии через царство мёртвых… Тариэл медленно отложил пандури и заговорил, не украшая слов напрасно, как водят коня по узкой тропе: осторожно и верно. Слово шло за словом, как ступени лестницы-бревна. Слушая его голос, я укрывала свою внутреннюю дрожь не покрывалом, а именем, наречённым Мгелой: Мзекала. Это имя сидело теперь у меня на лбу солнечной птицей, которую не спугнёшь ни хлебом, ни камнем.

Тариэл говорил, и голос его поднимал во мне волны – как летний ветер поднимал травы у дверей святилища. Не глядя на меня, рассказывал он пховцам о мраке Эла, о загадках подземного царя, о том, как чудом нашёл меня в чёрном озере ада, не боясь заблудиться навек… А я – изнемогала. Все внутренности мои словно таяли в нежном трепете, в невыносимом блаженном смущении. Каждый поворот его головы, каждый чуть слышный вздох, каждый взгляд его зелёных, почти детских глаз жгли меня, как раскалённый уголь. Я дышала часто и ловила себя на том, что дыхание моё сбивается, и тепло жизни поднимается к самому горлу, точно вот-вот задохнусь я от радости и страха. Прежде я не знала такой муки, не знала, как близки слёзы и счастье. Вся прошлая моя жизнь была лишь притенённой долиной, а теперь моя душа – тростинка, ждущая, когда её качнёт первое прикосновение ветра.

Я была нежностью и виной, огнём и водой. Я была Мелх-Азни, привязанной своим именем к прошлому, и Мзекалой, которую воззвали от смерти к жизни. И всё же страх мой не уходил. В каждом взгляде пховских мужчин я слышала шорох будущей ночи. Мне хотелось раствориться внизу, в долине, стать травой, исчезнуть… И, в то же время, мне хотелось – чтобы Тариэл всегда держал мою ладонь, чтобы мрак, в который падала моя мысль, оказался не пустотой, а убежищем. Всё это одновременно давило мне на грудь, как камень.

Снаружи уже темнело… Я тайком выскользнула во двор, прижалась к прохладному камню столба и стала слушать, как Тариэл выводит на струнах мелодию. Чуткий, словно птица, он встрепенулся, заметил меня…

– Иди сюда, Мелх-Азни, – неожиданно позвал меня он, не отрываясь от пандури, – ведь я чувствую, что ты здесь! Голос его был мягким, как шелест листвы в летний полдень… Я не могла не подойти. Смущённая, я поспешно выбралась из своего укрытия и опустилась на скамью слева от него. Хахматские мужчины сейчас наверняка все разом повернулись, чтобы дружно глазеть мне вслед; просто спина плавится от их взглядов, скоро дыру во мне прожгут, похоже…

Интересно, понравлюсь ли я теперь ему – в пховской рубахе?! Такая толстая и тяжёлая ткань, – впечатление, что меня в истинг со всех сторон зашили! Как только бедные местные девушки могут это носить?!

– Не прячься, – тихо сказал Тариэл, обернувшись ко мне, – здесь ты дома.

Я подняла глаза и встретила его взгляд – глубокий, как ущелья Орги. В нём отражались нежность, тревога и та решимость, что однажды отняла меня из рук самого Села и бросила в этот чужой, но манящий мир. Я хотела сказать ему хоть слово о своей любви, но слова застряли в горле: смущение, радость, вина, тайный жар, – всё спуталось во мне.

В тот миг я увидела себя со стороны – девочку с чужим именем, с душой, выжженной жертвенным огнём и страхом. Я любила Тариэла, как любят солнце – зная, что оно может спалить, но не в силах была отвести от него взгляд. Я была благодарна ему за то, что он вырвал меня из когтей вечной смерти, и боялась, что не смогу быть достойной ни его, ни нового имени, ни того света, что возжёг во мне своим крестом прозорливый Мгела. Я боялась будущего, которое было мне уготовлено, трепетала перед надвигавшейся тьмой, что должна была стать нашей первой ночью. Я боялась той минуты, что должна была наступить, когда мы останемся вдвоём, и никто не спасёт меня ни от его любви, ни от себя самой.

Я была прежде девой солнца; теперь тьма сомнений и стыда окутывала меня: я не знала, как это – стать женщиной для того, кого люблю. Я хотела бы растворяться в его объятиях, как роса в лучах рассвета, но дрожала, будто лист на ветру, не зная, как переступить этот порог меж детством и зрелостью.

А ещё в груди моей жила тяжёлая, как свинец, вина перед наставником, перед отцом, перед Сеем, перед самим громовержцем Селом, которому я была посвящена. Я не знала, простят ли меня боги и предки, и не знала, смогу ли простить себя сама… Я впервые по-настоящему поняла: любовь – это не только радость и упоение, но и боль, и неизбывная тоска.

Но музыка Тариэла лилась и лилась, и в ней я слышала не только грусть и надежду, но и зов – зов к жизни, к свободе, к тому, чтобы стать собой, даже если для этого придётся пройти сквозь пламя. Музыка плыла, как дым от можжевеловых ветвей, которыми Мгела кадил мой лоб и волосы. Я слышала, как струна тоскует – и вдруг переходит в светлую трель, и сердце моё откликалось ей, как родник, в который падают первые капли летнего дождя.

Совсем недавно, в подземных коридорах Эла, в чёрных пещерах, где тьма была такой густой, что, казалось, можно было черпать её ладонями, мы с Тариэлом стояли перед Эл-да. Владыка теней загадывал нам три загадки, от которых кровь стыла в жилах, но Тариэл, не дрогнув, смотрел в глаза самой смерти. Мы держались за руки, как дети, которым страшно в темноте, и Тариэл шептал мне:

– Не бойся, Мелх-Азни, я с тобой, даже если весь мир обратится в прах!

Я отвечала Эл-да, сжимая в одной руке пальцы Тариэла – сильные, тёплые, пахнущие дымом и железом, – в другой – обломок солнечного хрусталика, и каждое слово было шагом по тонкому льду между жизнью и смертью…

– Эл-да морочит нас, – сказала я тогда Тариэлу вполголоса, – в его загадках всегда есть четвёртая, которую не произнесли вслух.

– Значит, мы нашли на неё ответ, – ответил он, чуть улыбнувшись, и посмотрел на меня так, что всё вокруг – стены, огонь, чудовища, души умерших – расступилось, как дым.

– Ты не одна, – повторял тогда мне Тариэл, – я с тобой, пока солнце светит над нашими горами.

В тот миг я поверила: даже из ада можно выйти к свету, если рядом есть тот, кто держит тебя за руку. Тогда я не дрогнула – теперь трепетала от одного лишь взгляда…

Ветер развевал бязевую занавеску на окне, и на мгновенье мне показалось, что за порогом снова раздаётся гул пещер Эла, и голос Эл-да прозвучал во мне: «Всё возвратится на круги своя, дочь солнца. Но ты – сама свой путь выбираешь.»

В глубине души я знала: ночь лишь начинается, впереди – испытание, которого не избежать. Я молилась безмолвно, чтобы мне хватило сил – быть достойной его любви, не предав тех, кто остался по ту сторону времени. И, с затаённой болью и робкой надеждой, я шагнула навстречу своей судьбе – меж светом и тенью, меж любовью и страхом, меж прошлым и будущим.

И в зелёном взоре увидела я отражение собственного сердца – те же страсть и робость, те же надежда и отчаяние…

– Тариэл, твоя музыка… она говорит мне о доме, которого у меня никогда не было, – проговорила я, пытаясь скрыть дрожь в голосе. – Музыка ведёт нас туда, где мы должны быть, – ответил он.

– Но я… я не могу следовать лишь за мечтой, – прошептала я, опуская глаза. – Ибо судьбой мне был предначертан другой путь, ты знаешь.

– Судьба – это сеть путей, Мелх-Азни. Ты сама выбираешь, по какому из них пойти, – и слова его были словно тёплый ветер, обнимавший мою душу…

Когда он произносил эти слова, я верила, что сегодня вольна выбрать путь, а не стать той дорогой, по которой влачат меня, не спрашивая моей воли. Но я молчала, не в силах поднять глаза. Душа моя рвалась к Тариэлу, как птица к небесам, а тяжесть вины пригибала меня к земле. Вспоминались каменные стены святилища Дика-Сели, суровые лица жрецов. Где теперь наставник мой Элгур и отец мой Олхудзур? Их глаза были бы полны гордости, если бы меня избирали сейчас на служение богам! И Сей, бедный Сей, чья кровь пролилась из-за меня…

Он снова заиграл, и музыка его была подобна горному потоку – неудержимая, чистая, полная жизни. Мгела, мудрый хевисбери, благословил нас крестом сегодня, обручил перед Богом и людьми. Но что ждёт нас теперь в ночи? Я почувствовала, как кровь приливает к щекам… Я любила Тариэла всем сердцем, всей душой, и страшилась неизведанного… Страшилась и желала одновременно.

Тариэл, словно прочитав мои мысли, коснулся моей руки – легко, как касается ветер лепестков горного цветка: – Прошлое – лишь тень, Мзекала. Оно не имеет власти над нами, если мы сами не отдаём ему эту власть. – Но разве не я предала народ свой и веру? – голос мой завибрировал так же, как струна его пандури. – Разве не я теперь причина крови и горя?! – Ты была для них жертвой, а не жрицей, – ответил он, и взгляд его сверкнул клинком на солнце. – Жертвой, которую я не мог отдать ни богам, ни людям. Разве может быть преступлением то, что предначертано самим Создателем?! Ночь приближалась. Я слушала, как гудит за стенами праздник; лес шелестел, склоняя ветви к реке, и детские мои страхи смешивались со взрослым трепетом. Всё же я знала: идти надо теперь до конца, как бы ни жгло, как бы ни щемило сердце, – ибо солнце не спрашивает ветер, прежде чем вспыхнуть над горой. Может быть, ночь эта – всего лишь миг меж светом и тьмой; может быть, потом я встану на пороге пховского дома – уже не Мелх-Азни, даже не Мзекалой, просто – той, что любит, и прощает, и молится за всех, кто остался за этими дверьми, за этой любовью, за мгновением, что может сжечь или спасти…

– Когда ты так играешь, – прошептала я, – мне кажется, горы поют вместе с тобой.

Улыбка его была подобна рассвету над вершинами: – Когда я смотрю на тебя, мне кажется, само солнце спустилось на землю! – Я боюсь, – созналась я, – боюсь, что недостойна тебя. Что проклятие жрецов Дика-Сели настигнет нас…

– Проклятия бессильны против любви, – сказал он. Голос его был твёрд, как скала. – Ты – Мзекала, дева солнца. Сердце твоё чище горного снега, никакая тьма не может коснуться его.

Я не успела понять, откуда возникли враги: грохот, топот копыт, пронзительные крики и хрипы раненых смешивались в единый клёкот хаоса. Всё село шумело, будто лес, застигнутый бурей. Мужчины вскакивали, на ходу влетая в кольчуги, выхватывали мечи, женщины уводили детей…Я хотела возразить, но в ту минуту тишину прорезал свист горящей стрелы, пролетевшей снаружи и вонзившейся в соломенную кровлю. Чёрным шипящим ужом метнулся над нами пылающий её след… Я вздрогнула – и мир треснул вдруг, как расколовшаяся глиняная чаша. Мгела прокричал имя хати. Гости его вскочили с мест, быстро обменявшись настороженными взглядами, и всё вокруг словно ожило, внезапно пробудившись от долгого сна. Дом хевисбери наполнялся звуками приближавшейся бури. Внезапно топот множества ног, звон клинков и громкие голоса во дворе оповестили об опасности. На Хахмати напали монголы!

Я почувствовала, как сердце моё сжимается от любви… и от страха за любимого. Я успела поймать последний взгляд Тариэла перед уходом, – настолько зелёный, что в нём можно было утонуть. Мне казалось: если бы сейчас я сделала хоть шаг!.. Ведь я должна теперь задержать его, не пускать туда, где рубят, режут, колят, пронзают, лишают жизни. Но я подумала, что не имею на это права.

Тариэл оставил пандури и вскочил на ноги, срывая с пояса меч. Лицо его, как у древнего воина, было полно решимости и силы:

– Они уже здесь! – воскликнул он. – Мы должны защитить тех, кто нам дорог!

– Тариэл, прошу, будь осторожен! – воскликнула я в порыве – и лишь на миг дотронулась до его запястья, чтобы в этом жесте передать ему всё, чего не сумею сказать, если уже не станет времени для слов…

Тариэл крепко схватил меня за руку и молниеносно затащил обратно в дом – в укрытие.

– Для тебя я стал бы горой, которую не смогут сломить! – пообещал он мне, прежде чем исчезнуть в суматохе битвы, и бросился к выходу. – Не покидай это место, слышишь?! – крикнул он мне, прежде чем исчезнуть в толпе.

Тело моё, лёгкое, слабое, ещё трепеталo после обрядов; только-только я почувствовала облегчение и умиротворение… – мир снова рухнул! Сердце захлебнулось страхом – за себя ли, за Тариэла ли, за остальных пховцев, – уже было и не различить…

Дальше всё было в дыму. На крыше бесновался жаркий огонь. Он разъедал кровли, крики и топот становились всё ближе, а я не могла ни вздохнуть, ни вскрикнуть. Тени за окном метались, как призраки. Казалось, сама земля стонет, и духи войны уже пляшут дикий свой танец на развалинах Хахмати. Я бросилась к окну, сверху тут же посыпались камни, нагибая книзу мои плечи. Площадка перед домом стала тесной – будто ножны, в которых больше не умещается меч. Глаза мои отыскали Тариэла в толпе – он стоял вместе с другими пховцами, выставив меч перед монгольскими конниками… Защитник мой, певец с голосом ветра! Стрелы летели на них со всех сторон.

Я молилась всем богам, которых помнила, и тем, чьих имён не знала. Я взывала к Матери вод, Хи-нан, чтобы она уняла кровь раненых и не дала ей до конца вытечь; я шептала ветрам, чтобы унесли они обратно вражеские стрелы… Я просила молча, без слов, чтобы мой Тариэл остался жив, чтобы хоть чудом он выжил в этом кромешном аду, чтобы хоть одна искра надежды не погасла…

Всё происходило, как в дурном сне, где каждый звук был предвестием беды, каждый отблеск пламени – словно чьей-то последней улыбкой. Сердце моё лишь умоляло, борясь с отчаянием и болью: «Прости меня, Тариэл! Прости меня, родная Мелхиста! О, древние ерды и духи предков, – спасите хоть того, кого я люблю больше жизни… возьмите лучше меня жертвой вместо него! О, боги, если вы слышите меня… – защити его, пховский Христос-Бог, новое, непознанное моё Божество, которого едва обрела я!»

Но судьба сплетала уже свои нити. Битва разгоралась с неимоверной яростью. Среди хаоса и криков, в самый критический момент, когда камни стен рушились на защитников Хахмати, когда закованные в сталь тела их падали во прах, – выглянув из окна, я успела услышать лишь последний возглас Тариэла, простёртого в крови – новое моё, крещёное имя, вырвавшееся из глубины живого тела, оттуда, где заканчивается дыхание: – Мзекала!!!

Он выкрикнул моё имя – и тут же упал, залитый кровью… Эта стрела – одна лишь беспощадная стрела! – вдруг сорвала глухой стон с моих губ… Голос мой порвался и рассыпался. Будто кто-то подошёл ко мне сзади и, не дожидаясь позволения, обнял ледяными руками. Видно, все боги в тот миг отвернулись. Друзья кинулись к нему…

В тот миг я ощутила, как вокруг всё пустеет, становится растянутой нитью, вдоль которой трепещут узелки света… Я не знаю, сколько длился этот миг между жизнью и смертью, между трепетом сердца и рёвом пожарища. Стены дома дрожали от ударов, земля наполнялась воплями воинов и звоном стали, – а я оставалась одна в этом мгновении… Всё во мне, казалось, застыло – лишь слёзы, которых я не позволяла себе, жгли где-то внутри. Когда я услышала последний крик Тариэла – «Мзекала!» – я поняла: судьба неумолима, как бурная река, и всё, что мне остаётся, – плыть по её воле, не зная, где берег.

Теперь я была одна. Жрица без храма, дочь без отца, невеста без жениха. Изгнанница между мирами, меж прошлым и будущим, меж любовью и виной… Я сидела, сжав в ладонях край своей тяжёлой пховской рубахи, и молча глядела из окна во двор на пустую скамью, где ещё только что сидел со мною рядом мой Тариэл, мой Торола-Жаворонок – и вдруг всё стало нереальным, зыбким, как отражение луны в ночной реке. Мир вокруг меня задрожал, как отражение в потревоженной воде. Я почувствовала, как невидимая сила подхватывает меня, кружит в вихре времени и пространства. Перед глазами замелькали образы: белое святилище на обрыве скалы, лицо наставника, склонённое над каменной плитой жертвенника, древняя рука, пишущая огнём на судьбе, ослепительная вспышка молнии… Где-то там, за реками и ущельями, в прежней моей жизни, в Цайн-Пхьеде – наставник мой Элгур, упрямый, точно тур, и терпеливый, как зима, ремнями обвязывал расколотый древний жертвенник. Он открыл под священным камнем разверстое, тёмное горло портала – круг, в который глядели века, не видя дна. Удар молнии – то ли небесной была она, то ли из недр самой земли? – вспорол кровлю святилища Дика-Сели, расколол угольную тьму так, что вспыхнул и затлел краешек самого времени. Старый жрец стиснул челюсти, произнося имена тех, которые не хотят, чтобы их называли вслух, из последних сил толкнул порог мира, как толкают створки тяжёлых врат… Я почувствовала, как под ногами сотрясается земля. Надо мною внезапно с оглушительным треском раскололся на части воздух… Я подняла глаза, и сердце моё словно смялось от ужаса: в потолке дома хевисбери Мгелы над моей головой, под глухой вибрирующий гул, разверзалось небо, образуя словно бы круглый вход в воздушный туннель – точь-в-точь такой, какой уже довелось мне видеть в подземных катакомбах у нас под Цайн-Пхьедой; и в глубине того туннеля я ясно видела лицо старца, обрамлённое длинной белоснежной бородой… Никаких сомнений больше – то был мой наставник, Элгур! Он тоже видел меня, смотрел на меня прямо в упор! Он звал меня – не новым, христианским, нет! —прежним моим именем: – Мелх-Азни!!!