Прогулки по времени

Чаще всего Тийна простаивала по ночам в тихом мраке чисто убранной кладовки, между корзин с орехами и сушёными ягодами, пряча в ладонях огарочек восковой свечи… Там был у неё свой маленький молитвенный угол – со старым образом из дома матери в Моцаре, пронесённым когда-то тайком в узелке с приданым в княжеский замок. Там молилась она беззвучно, шептала наедине слова, которые никто из её домашних не слышал:

– Отец Небесный, покрой меня Своим милосердием…

Но в редкие ночи, когда весь замок погружался в сон, потаёнными тропами направлялась она по подземным ходам, ведущим к церкви, иногда брала с собою и Лечу с Седой – словно по дорогой договорённости: путь в истину нужно разделять с теми, кто поймёт твою правду. С Олхудзуром была она честна лишь в любви, не в вере: тут словно было её собственное владение, засвидетельствованное перед Богом, недоступное и сокрытое для человека…

Потому жила Тийна меж двух миров, и страх, и радость даны ей были поровну: днём была она нежной супругой и кроткой матерью, хозяйкой вышитых колчанов и шёлковых лоскутков, ночью – тихой подвижницей в подземном сумраке, твёрдой хранительницей самой первой истины, как учили её прежде женщины-единоверки на святом Галанчоже…

Ибо песчинка тайной веры, попав в сердце, неспешно и кропотливо отделяет человека от мира на всю жизнь, как тёмная трещина в скале, ведущая внутрь, ко храму Света…

* * *

Весна в том году приходила тихо, не торопясь. Снег вытекал из ущелий медленным серебром, запутавшись в корнях слив и яблонь, и только в саду возле западной башни уже проступала первая робкая зелень. Зазвенели ручьи, и воздух впитал в себя новое настроение – ожидание перемен.

Тийна часто выходила на крыльцо, прислушиваясь к невидимой музыке подтаявшей земли. Тонкая её ладонь задерживалась на низком животе – в этом невидимом движении было больше нежности и тревоги, чем казалось со стороны. Она теперь почти всегда тихо улыбалась себе одной, часто замирала в дверях детской, смотря на давно уже пустую – после Мархи – колыбель… В душе Тийны разливалось редкое, вымоленное счастье, будто вновь возвращалась к ней детская вера в чудо, тайно пронесённая сквозь все бури и суету взрослой жизни.

От их первых с Олхудзуром лет в Эрдзие-Бе сохранилась в ней особая, настороженная забота – ведь сколько бы ни любил её муж, сколько бы ни берёг, в эти годы она была для всех как бы не совсем своей, чужой в этих скальных башнях, где даже пение её поначалу казалось чуждым… Олхудзур приносил ей подарки, разыскивал ей горных лекарей, но дети… Долгое время – только Леча и Седа, доверенные ей. Маленькие, рано осиротевшие, они страшно привязались к Тийне, а она чувствовала – её долг не только лелеять их раны, но и, как сумеет, возвращать в дом лёгкость.

О подробностях трагедии, случившейся с их матерью, княгиней Беттой, здесь вспоминали мало – нехотя, с тайной дрожью в голосе, с опаской переходя на шёпот. Тийне был неведом до конца этот мрак: только знала она, что князь не мог простить этого Лахсет и её отцу Цкубдару; что справедливое возмездие пришло, – но пустота, остававшаяся в доме после той женщины, была не менее осязаема, чем память о колдовском проклятии.

Потом, когда в лютую зимнюю стужу жрец Элгур принёс в дом младенца, найденного у старого капища, и попросил хоть на время приютить сироту, сердце Тийны дрогнуло. Атмосфера дома ожила: девочка, которую нарекли Мелх-Азни, стала вначале тенью при её платьях, а потом – неотъемлемой, выстраданной дочерью. Тийна не жалела душевных сил: приучала к ласке, к песням, к дому, надеялась – вот подрастёт и примет от неё первую молитву, соединит их сердца общей верой…

Но всё пошло иначе: через год после появления Мелх-Азни у самой Тийны родилась Марха. Маленькая, упрямая – с первых часов жизни она привыкла к тому, что никто и ничто не вправе оспаривать её положение любимой, младшей в доме. Олхудзур вечерами всё приговаривал: «Сколько же девочек Дел мне дал – если бы ещё сыночка для души!», – но не судьба была, видно…

Марха росла избалованной, ревнивой, дерзко-весёлой, приученной к особой ласке и тому вниманию, что обычно достается единственному младенцу в доме… Жизнь текла, перемежаясь радостями и заботами, казалось, всё выстроилось, всё нашло своё место… Но, когда Мелх-Азни исполнилось восемь, Элгур забрал её на воспитание – исполнилось предначертанное. Тийна многое откладывала на потом, многое не успела сказать и вложить в сердце приёмной дочери, и потому сильно тосковала об их разлуке: кто теперь приведёт сиротку к той вере, что хранила саму Тийну во всех испытаниях?! Оставалась лишь слабая, призрачная надежда – вдруг не один жрец окажется мудр в своём учении…

Так прошли годы…

И вот теперь, когда дочери – уже почти все взрослые, случилось чудо. Тийна сначала сама не поверила: клялась себе, что это просто усталость, простуда, тоскливая смена времён года… Но как-то мартовским вечером, слушая из окна, как Леча строит ловчие сети в саду, а Седа спорит с Мархой над рукоделием, она вдруг поняла – снова ждёт ребёнка…

Тихая радость слилась с тревогой. Ей за тридцать – и вновь быть матерью! Мысли текли по кругу: как воспримет Олхудзур; а главное – как её тело вынесет этот запоздалый дар судьбы? Она долго не решалась говорить даже мужу, но он – внимательный, умеющий смеяться даже глазами – сам догадался по её походке, по тому, как она чаще устаёт и внезапно прикладывает руку к животу…

Однажды, когда во двор сползали серые сумерки и неяркие огоньки уже затеплились в комнатах, Олхудзур вплотную подошёл к жене и, мягко взяв ладони в свои, тёплые, прошептал глухо, но с такой надеждой, что у Тийны защемило в груди:

– Неужто – опять?.. Слава Делу – дал нам ещё один подарок. Только один вопрос остался, – усмехнулся он, озорно глядя ей в глаза, – может, хоть на этот раз сын?! Как бьётся у тебя он живо…

Она, смутившись, лишь чуть улыбнулась – и почувствовала вновь: небо близко, счастье возможно; горы наливаются весною, жизнь продолжается…

Только одна мысль не давала ей покоя – как Марха воспримет новость?! Для неё, избалованной, любимой, перестать вдруг быть младшей – будет просто горем! Седа, сама уже замужняя, догадывалась обо всём, уже, хоть и молча; Тийна ей, в её приезды, уже помогала нянчить её собственных детишек… но Марха ещё оставалась в неведении, наслаждаясь единоличным светом внимания матери.

И вот Тийна снова ждала – и училась надеяться с затаённой радостью, с молитвой даже во сне, с осторожной любовью к каждому дню, который дарила ей судьба…

* * *

Годы прошли…

Когда жёрнов судьбы перемалывает времена, и рассыпаются в пальцах образы инея и зноя, всегда на дне их оказывается что-то светлое, упрямое, способное вспыхнуть надеждой в душе. Так и в Мелхисте, под тяжёлыми сводами скал, где небо по утрам розовело, как детская мечта, началось всё для Лечи – княжеского сына, меченого пламенем юности…

Соколёнок вырос. Командир пограничной дружины, звезда лихих скачек, гордость всей округи – джигит, которого узнавали везде по звонкому смеху и громкому имени, он был весел и неукротим, в нём слились круговерть ветров и дикое озорство горных рек. Он притягивал сердца и взгляды. К нему обращались глаза всех местных девушек, но его мысли сейчас были заняты лишь одной…

Светлый вечер плавно спускался на Мелхисту, окрашивая высокие горы и густые леса в тёплый золотисто-розовый цвет. Последние багряные отблески осени заливали склоны. Народное гулянье в честь сбора урожая было в самом разгаре. Сельчане собрались на просторной поляне, где, казалось, сам воздух плавился от звуков музыки, людских голосов и смеха, сливавшихся в единый радостный хор.

Леча был, как всегда на праздниках, князем и в танце: с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами, он летал, как яркий вихрь, крутился в лезгинке, обгоняя ветер, ловко кидался в толпу, высвобождая все звуки бешеных струн. Движения его были легки и грациозны, улыбки, бисером рассыпающиеся среди круга молодёжи – неотразимы. Многие девушки здесь вздыхали по нему, то и дело взоры чьей-то надежды срывались в его сторону…

На краю поляны, напротив бурлящей толпы, с небольшим снопом в руках стояла Берлант. Колосья словно были её оберегом, невидимым жезлом робкого её пребывания на празднике. Отец её, оружейник Довта, лишь недавно обосновался в Мелхисте, перебравшись с семьёй из сожжённого монголами местечка Ана-гучу.

Длинные тёмные косы спадали ниже пояса, зелёные глаза с тайной тоской отслеживали каждое движение Лечи… Она старалась не поддаваться его обаянию, не глядеть в центр круга, но сердце её отбивало тревожный ритм при каждом его взгляде в её сторону и шептало ей что-то, – то было стеснительное ожидание чуда. Она напоминала тонкую ветку орешника, что вздрогнет при первом же порыве ветра…

Когда танец закончился, угас, Леча выскользнул из круга и, словно стряхивая чужие смешинки с рукава… вдруг направился прямо к ней.

Шаги его были уверенными, но в глубине души он ощущал лёгкий трепет. Весь людской шум вокруг них словно раздвинула чья-то невидимая рука… Он остановился в нескольких шагах от неё, и она поспешно отвела взор в сторону.

– Значит, и ты пришла на наш праздник, Берлант? – начал он, старательно скрывая своё волнение за игривой улыбкой.

– Да, князь, – ответила она, пытаясь говорить спокойно, хотя сердце её колотилось, будто птица, попавшая в силок. – Это же общий праздник, разве не так? – выдохнула она, опустив длинные ресницы и зарывая задрожавшие внезапно пальцы в свой сноп.

– Конечно, – голос его был мягким, но в нём звучала нотка той добродушной настойчивости, которую не так просто отразить. – А сама в круг отчего не вышла? – Леча чуть склонил голову, глаза его блестели озорным светом.

Берлант улыбнулась в ответ уголками губ:

– Я не так хороша в танцах, князь… не сумею так танцевать, как ты. Мне больше по душе за другими наблюдать…

– Тогда позволь мне исправить это, – он протянул к ней руку, раскрыв ладонь, и на кончиках его пальцев отразился отблеск заката. – Я должен показать тебе, как танцуют по-настоящему!

Берлант колебалась, но его искренность смягчила её. Казалось, всё в мире было против сопротивления в этот миг: как корни дерева дают воду, земля – силу, так голос Лечи дарил доверие… Передав сноп стоявшей рядом подруге, она шагнула к нему, изящно изогнув кисть, повела ею, точно крылом, и они закружились… Леча вёл её в танце уверенно, ничего не требуя, и Берлант почувствовала, как тревога её растворяется. В его нежности, которую заметили все вокруг, было больше силы, чем в тысяче громких речей. Танец их был краток, как вспышка, вечен, как возвращение к роднику. Кто хотел бы – увидел бы в нём судьбу, сплетающую две линии в одну…

Когда он опомнился – Берлант уже не было рядом. Она ускользнула тихо, словно дух лиственной рощи, не дав даже взгляду задержаться на её мягкой походке…

И тогда Леча впервые понял: есть в мире любовь, которую не возьмёшь шуткой и песней, её надо выстрадать.

* * *

Месяц прошёл…

В домах уже жгли первые запоздалые свечи, холод дышал в окна, и ядро каждого сердца глухо сжималось от догадок и ожиданий…

В тот вечер Леча снова пробирался по тайному ходу, сокрытому в глубине замкового двора – туда, где под пещерным сводом висел запах горячего расплавленного воска и густое, горьковатое внутри облачко ладана…

В недрах земли, в сердце Цайн-Пхьеды, укрытом от глаз человеческих, вился узкий, вырубленный во мраке коридор, спускавшийся к катакомбному храму. Сырость и благоговейное молчание наполняли сумрачное подземелье. Стены, покрытые сочащейся влагой и чёрным налётом копоти, год от года становились живой летописью сокрытой веры.

Над самым входом в тесный полумрак подземной церкви, куда сходились три прохладных каменных коридора, висел медный колокол. Не было на нём ни надписи, ни узорчатого венца, лишь у основания – полоса, украшенная строгими грузинскими крестами. Огрубевший от времени, чуть подёрнутый мхом, потемневший колокол качался на верёвке из рыжей овечьей шерсти, заботливо сплетённой руками безымянных прихожанок…

Когда богослужение начиналось, ревностный звонарь Мовта, с короткой клочковатой бородой и скрюченными, негнущимися после монгольской битвы пальцами на левой руке, тихонько взмахивал шнуром, – чистый и мощный первый удар, словно каменное ядро, прокатывался во мрак туннелей, нежданно обретая голос среди неживого камня. Отголоски этого звука – не властного, а скорбно-зовущего, тёплого, как грусть в песне, – скользили подземными путями к далёким монастырям Картли и Имеретии, где среди селений над ущельями возносилась к небу такая же медная молитва…

Колокол был тут не для тщеславия: он крылато реял среди каменных стен, назначенным свыше сторожем времени, веры и памяти предков… Под глухой его голос, схожий с тягучим эхом родников и южных гроз, начинались здесь тайные собрания христиан, и возвещалось тихое великое чудо ночной литургии.

Пол храма был выложен плитами, высеченными из камня; в стенах – вырублены глубокие ниши с ветхими иконами святых: вытянутые лица, на плечах которых покоился груз горечи изгнанников, в больших глазах – печальное мужество странничества… Кроткий лик Богоматери в серебряной ризе временами словно затеняла дымка тоски и надежды. Над самой горловиной алтаря поблёскивала мозаика: летящий к ковчегу над волнами голубь с виноградной гроздью, древний символ непокорённого пророчества.

Богослужение началось с тихих славословий, от которых замирал воздух под низким каменным сводом. В алтарной апсиде иеромонах-грузин в тёмном хитоне произносил на странном своём языке слова древних молитв голосом, полным грозной усталой силы… Голоса церковного хора, едва различимые, казались вещественным отголоском небесной нежности, будто вовсе и не люди пели, – дыхание самой Земли вспоминало здесь о Рае.

Десятки огоньков заплясали в дрожащих тенях… По неровным плоскостям древнего камня поползли, струясь друг за другом, таинственные образы: строгие кресты скалистого Мцхета, бороздами процарапанные молитвы в грузинских письменах…

В ночном полумраке, в пору, когда там, снаружи, за каменными стенами хлестал серый дождь, каждый входивший в храм был будто огоньком, тревожно дрожавшим на ветру, – никому не ведомым, но живым, таящимся в самом сердце камня. Один за другим в тишине люди подходили к Чаше. Перед алтарём звучал чуть слышно голос – новый, торжествующий, но в чём-то ещё робкий:

– Кхабар…

– Эса…

– Коци…

– Саломе…

– Шушаник…

– Маргалита…

Называли свои крещальные, грузинские имена – и священник с тёмными, будто опалёнными ночной гарью руками, подносил к их губам лжицу от священной Чаши. Здесь у каждого – своя боль, свои утраты, своё сокровенное прошение. Здесь все были равны – и сын господина, и пришлый умелец-оружейник, и всклокоченная вдова в лохмотьях… Только здесь, под чёрной землёй, где древние камни слышали исповеди душ, не было иного закона, кроме закона братства и любви.

В последних рядах, греясь о волны чужой надежды, стоял Леча. Повернувшись лицом к пламенеющим стенам, он не смел приблизиться, зная: его путь ещё впереди, крещения он пока не принял, оглашенных к Чаше не допускают. Исподтишка наблюдал он, как шагали к алтарю один за другим люди, склоняя голову – сердце его набухало тревогой и благоговением… Ему казалось, что даже стены здесь отсвечивают особым, неведомым светом, и каждый, вкусивший этого Вина и Хлеба, выходит из мрака как бы изменённым, будто солнце загоралось где-то у них внутри – под рёбрами, за грудиной…

– Лерцамиса…

В веренице причастников, вдруг он увидел – её.

Берлант, чуть дрогнув плечами, ступила вперёд, назвала своё святое имя, и над нею в отблесках засветился неясный венец из свечей… Леча видел, как лицо её становилось на мгновение совсем неземным. Он едва владел собой, ногти вонзились внутрь ладоней…

Пока длилась литургия, он был как во сне, почти не дыша: и свой, и чужой, – и всё же твёрдо знал: как бы ни сложилась их доля, однажды и его имя прозвучит под этим сводом, в числе иных тайных имён, принятых отцовским камнем и грузинским огнём… Молча, вдали от Света и Чаши, он стоял в тени, вслушиваясь в древнее пение, – и сердце его уже становилось частью этого подземного хора, готовое разделить с ними всё: и радость, и испытания, и будущую веру…

Берлант теперь стояла рядом с подсвечником, в узких сполохах света. На лицо её ложился изнутри отсвет силы – той, которой не увидишь на пиру, под солнцем, среди толпы… Леча загасил порыв подойти к ней сразу, остался позади, почти в тени; но тут она внезапно обернулась, и на миг растерянные её глаза встретились с его глазами, – взгляды скрестились, как острые клинки, и тут же смягчились, соединившись в мост, что концами уходил в бесконечность…

* * *

После службы Леча выскользнул вслед за Берлант в узкий туннель.

– Берлант, постой! – позвал он.

Голос его удивительно прозвучал под этими каменными сводами – твёрдо, но негромко, впервые без привычной бравады.

Она остановилась, тревожно оглянулась, и в милых зелёных глазах её появилось сразу всё, что могло быть между страхом и надеждой – словно девушка догадалась, что эта минута слишком многое решит для них обоих:

– Леча?! Что ты здесь делаешь…

– То же, что и ты, – ответил он просто. – Я иду за истиной. И… за тобой.

На лице её промелькнула слабая улыбка…

– Истина тяжела, князь, – ответила она, отворачиваясь. – И я не ищу лёгких путей.

– Но сердце… его ведь отнять нельзя! – воскликнул он страстно.

Они шли вдоль тёмных стен, и шаги их эхом разносились по каменному туннелю… Леча не сводил взгляда с Берлант, её присутствие было для него подобно свече во мраке храма.

– Берлант, ты, как я вижу, избегаешь меня, – сказал он наконец, остановившись перед нею и глядя ей прямо в глаза. – Но я не могу больше молчать. Моё сердце принадлежит тебе, и ничто не может изменить этого.

Она опустила голову. Сердце её было переполнено чувствами. Заслонив лицо ладонью, будто защищаясь от боли, Берлант с трудом проговорила:

– Леча, разве ты не понимаешь… – голос её прервался, задрожал. – Мы не можем быть вместе. Ты княжеский сын; твой отец – язычник, и, если он узнает…

– Не узнает… пока, – сказал Леча. – Но, если нужно будет нам из-за веры уйти в другие земли – всё оставлю, уйду с тобой. Мне всё равно теперь.

Она вдруг опустила локоть и посмотрела на него – и в том взгляде впервые больше было доверия, чем тревоги:

– Я боюсь теперь за нас обоих.

– Но я не боюсь, – он наклонился к ней, – ни трудностей, ни опасностей.

– Судьбы наши…

– Судьбы? – его взгляд был полон решимости. – Судьбы можно изменить, Берлант. Я готов на всё ради тебя.

– Пути наши такие разные…

– Пути могут соединяться, когда двое идут рядом, – мягко сказал он. – Скажи мне только одно: ты… чувствуешь ли то же самое?

Берлант подняла на него глаза… С лица её сбегали ручейки слёз. Она поколебалась, потом медленно, молча вложила свою тонкую руку в его ладонь – тёплую, сухую, сильную… В этом было обещание, которому не нужны были слова.

Леча улыбнулся, сердце его наполнялось радостью. Он крепко сжал её пальцы и приложил её руку к своей груди, к своему сердцу:

– Тогда мы преодолеем все преграды. Я не отступлю, Берлант! Мы вместе теперь – никакой мрак не разлучит нас, – выдохнул он.

Они снова шли по туннелю, звук их шагов эхом пробегал по стенам, разгоняя угольную темноту… Впереди был страх, были препятствия, тайны и борьба – но любовь их была сильнее страха и обещала стать огненной лампадой, которую не сможет погасить даже ночь в горах.

А в небесах, таясь за облаком, уже восходила заря: быть может, именно ей суждено было вести их сквозь все испытания – к новой жизни, за которую стоило бороться?..

И, быть может, в той ночи кроткая мачеха Лечи, Тийна, снова молилась в своей кладовой с низким потолком, не смея облечь свою веру ни в громкие слова, ни в прямой поступок, – ей дано было лишь стать светом, тихим и негасимым, как истинная надежда на воскресение этого мира, светить для тех, кого любило сердце её…

* * *

…Седа, тяжело дыша и стараясь не оглядываться, стремительно поднялась по лестнице и вошла в покои брата.

Леча задумчиво сидел над шахматной доской у окна, вглядываясь в далёкие очертания гор, уже утопавшие в вечерней дымке… Шаги Седы звучали слишком решительно, и он сразу же обернулся. Тревожный взгляд его встретился с напряжённым взглядом сестры…

– Что случилось, Седа? От вида твоего мёрзнут цветы в саду! – стараясь улыбнуться, произнёс он, но взгляда от её побледневшего лица не отвёл.

– Случилось… великое бедствие, брат! – Седа затрепетала и с тревогой оглянулась по сторонам, словно опасаясь случайной слежки. – Наш дом на грани страшного позора, а виновата во всём бессовестная младшая сестрица!

Леча нахмурился и пристально посмотрел ей в глаза:

– Звучит опасно, сестра. Девчонка ещё что-то натворила?

Седа, наскоро подбирая слова, продолжала:

– Ты только выслушай до конца, прежде чем гневаться. Я и без того уже второй день не могу прийти в себя от возмущения! Ты же знаешь Марху: сердце её, как дикий ослёнок, всегда несётся против ветра…

– К делу, Седа, говори прямо, – коротко перебил её Леча, и глаза его потемнели.

Седа вздохнула и, тихо выдохнув, почти шёпотом начала свой рассказ:

– Я узнала, Авлирг, что недавно Марха втайне встречалась с незнакомым джигитом, который называл себя Джамболатом из Кабарды. Они виделись тайком где-то по ночам, вдвоём скакали верхом по долинам… Он вскружил ей голову рассказами о сражениях с неверными в Иерусалиме, обещал приехать снова и жениться… И даже подарил ей свои фамильные украшения, представляешь? – то есть сапфировые серьги… которые нагло и святотатственно украл из склепа нашей матери Бетты, – голос Седы чуть сорвался, она яростно взмахнула рукой, заставив брата встрепенуться.

Поражённый, Леча застыл на миг, недвижимый, словно статуя, затем заговорил медленно, стараясь сдерживать ярость:

– Ты уверена, сестра, что всё это правда? Это ведь страшное обвинение! Ты знаешь сама, что сотворит отец, если услышит такое!

– Я только что расспрашивала Марху, брат… Она призналась мне во всём, плакала, была в отчаянии, а я, сгорая от стыда, вынуждена была её запереть в башне! И я сама видела эти дузургаш. Они точно такие же, как это моё кольцо от матери! Эти украшения уже много лет лежали в селинге! Но есть ещё одно… нечто, что усложняет дело… – Седа запнулась.

– Говори уже скорее! – приказал Леча, голос его опасно дрогнул.

– Этот джигит… Джамболат… исчез одновременно вместе с белым скакуном нашего пховского гостя, Тариэла… коня, как ты знаешь, Мелх-Азни ночью нашла в лесу и утром привела обратно, а вчера возле пасеки старого Дзугу слуги схватили юношу, подозреваемого в краже. Он пытался скрыться; Хунарка с Хомсаркой оба клянутся, что собственными глазами видели скакавшего оттуда прочь белого коня. Юноша этот сейчас под арестом в сарае, во дворе нашего замка, стерегут его крепко, и никто ещё не знает об имени его и о его связи с Мархой… пока не знает! – Седа замолчала, давая слово брату.

Лицо Лечи стало строже, глаза загорелись тёмным огнём…

– И он здесь, под нашей крышей?! – глухо продышал Леча, и кулаки его крепко сжались. – Прямо сейчас?!

– Да. Он под стражей и связан. Я хочу лишь попросить тебя, брат: пока не говори ничего родителям! Ты хорошо знаешь отца – если он услышит, что его дочь тайно встречалась с вором, вдобавок осквернившим память усопших нашего дома, он взорвётся, не побережёт ничьей жизни и разнесёт весь замок до основания! А бедная нана, кажется, опять в ожидании, – её сейчас никак нельзя волновать…

С каменным выражением лица, медленно кивая, Леча глубоко вздохнул:

– Ты права, Седа… Сначала надо разобраться в этом нам самим и решить, что делать. Пусть этот парень пока сидит под замком – позже он сам мне всё расскажет. И с Мархой я сам ещё поговорю с глазу на глаз, узнаю историю с её слов… Потом уже решим, как спасать честь нашего рода и избежать позора и отцовского гнева. А пока никому ни слова! – резко закончил он.

– Всё сделаю, как ты сказал, брат, – склонила голову Седа. – Я знала, что смогу довериться только тебе.

Леча бросил последний сердитый взгляд в окно, где над горой уже вставала луна…

– Ай, Марха, Марха… куда же сердце твоё заведёт и тебя, и всех нас?! – произнёс он с горечью, и тень пала на его лицо, отражая предчувствие тяжёлых последствий, которые юная восторженность их младшей сестры могла навлечь на весь дом.»