Прогулки по времени

Роса лепестков, что коснулись меча

«Дом медленно наполняется тусклым, синеющим светом. Рассвет лёгкой вуалью опускается на каменистые склоны Мелхисты, а я проснулась раньше всех. Сквозь тонкую щель в ставнях струится свежий ветер с гор, и в нём терпкий запах шалфея, сырой земли и горечь полыни – чуть заметная, едва уловимая, как дыхание…

Едва коснувшись оконного проёма, в комнату вползают тонкие, неторопливые, неуверенные лучи. Они, словно робкие, стеснительные дети, впервые переступающие порог чужого дома, – боятся потревожить мой сон, но я уже не сплю – с той самой минуты, когда первая, едва уловимая птичья трель проклюнулась где-то за стеной. Тело – удивительно лёгкое, но в груди, под рёбрами, трепещет неведомый, сладко-горький огонь, и вся я, от кончиков пальцев до затылка, кажусь себе живым, дрожащим цветком, который вот-вот развернёт лепестки под дыханием дня…

Я проснулась, будто в дымке, в этот зыбкий предутренний час, тени ещё не рассеялись, а солнечный луч только-только целует край башни… Сердце бьётся неровно, – в нём завёлся пугливый птенец… нет, много, целая стайка. Вся я стала ломкой, как тонкая веточка персика, едва тронутая ветром. В груди – сладкая боль, в теле – невидимый огонь, который не сжигает, но тихо томит. Я словно становлюсь прозрачной и вся насквозь соткана из света и трепетного ожидания…

Утро в Мелхисте начинается с тумана, белого и лёгкого, словно тонкая кисея. Сквозь него пробираются первые золотые лучи солнца, трогая верхушки орешников и старых яблоневых деревьев у стен замка… Я проснулась ещё до того, как петухи возвестили о начале нового дня, и лежу, прислушиваясь к собственному дыханию, к стуку сердца, который отдаётся в груди глухим, тревожным эхом.

Утро разливается по покоям замка нежно и лениво, его молочная дымка скользит по коврам, вместе с запахами трав, собранных мной с Чегарди в дороге и развешанных теперь по высоким стенам. Сквозь окно в комнату струятся полосы золотистого света, ложась на мои руки, на лицо – на всё, что во мне этим утром: я нахожусь будто в зыбкой границе между сном и явью… Я лежу, затаив дыхание, не смея шевельнуться, будто сама уже стала частью этого едва заметного света, тонкой нитью сшивающего ночь и день. Кажется, даже сердце моё бьётся не в груди, а где-то в самом воздухе, и трепет его разносится по всему дому, по старым стенам, по каменным плитам пола, по пыльным балкам потолка… Я не знаю, как проживу этот день – и хочу, чтобы он не начинался, и одновременно жажду его, как истомившийся путник жаждет глотка воды.

В это утро я чувствую себя младше и старше сразу. Я лежу, не двигаясь, и слушаю, как сердце моё стучит, будто кто-то чужой, притаившийся в груди, играет в прятки с моей душой… Я лежу, не смея пошевелиться, и думаю о Тариэле. Вчерашний день был опалён его взглядом, его голосом, его образом – и я снова и снова переживаю всё заново. Вчерашний день весь был как сон, но всё в нём было слишком ярко, слишком остро, чтобы быть сном: тяжёлый, пьянящий запах свежей травы, когда я, спрятавшись за колонной, смотрела, как Тариэл тренируется с мечом – легко и смело, почти играючи, в тунике с распахнутым воротом, и все движения его были полны странной смеси простоты и отточенного достоинства. Я замерла и долго смотрела, не смея даже дышать. Движения его были полны силы и какой-то особенной, неведомой мне красоты. О, как он был прекрасен! Он был похож тогда на танцующее солнце… Грудь его казалась выточенной из живого янтаря, каждый взмах его меча был для меня – как удар в сердце…

Я вспоминаю, как вдруг он резко обернулся, и взгляды наши встретились… В тот миг я, казалось, перестала дышать: всё во мне сжалось, словно я стояла на краю обрыва, а подо мной была неведомая бездна… Я хотела убежать, ноги не слушались; лишь когда он, чуть склонив голову, улыбнулся мне, с каким-то нарочитым вызовом, я, вся горя от стыда и страха, вырвалась, как серна из тенёт, и скрылась в прохладных зарослях сада… Он не сказал мне потом ничего, лишь на миг взглянул – так светло. Теперь мне не по себе: неужели он всё понял, а если – понял, то… что же обо мне подумал?!

А я боюсь даже думать о нём, но мысли сами стайкой испуганных бабочек возвращаются к нему снова и снова. И тогда тело моё, не спрашивая воли, замирает, а щёки наливаются жаром – я прячу их, зарываясь лицом в кошму, чтобы никто не увидел, какая я теперь… Какая? – сама не знаю. Я слушаю, как внизу хлопают ворота, как Хоси расчищает в саду дорожку, – и сладкие напоминания о Тариэле мягко разрастаются во мне, как горные травы в росе, наполняя каждую мысль блеском пронзительной радости и тонкой боли…

Я поднимаюсь медленно, с опаской, будто любое движение может разбудить не только меня, но и весь мир, и, осторожно ступая босыми ногами по прохладному полу, подхожу к блестящему медному блюду на стене – оно отражает меня неясно, точно озёрная гладь в пасмурную погоду. Я долго перебираю свои скромные наряды, тереблю вышивку на рукавах, глажу ладонью волчьи зубы и когти на старом обережном ожерелье – том самом, что когда-то, в детстве, кто-то повесил мне на шею для защиты. А мои туьйдаргиш… Позавчера они были нечаянно сломаны мной, а теперь из-за этого открылась теперь во мне новая, пугающая и сладкая сила…

Я одеваюсь неспешно, будто всё ещё не готова войти в новый день, и долго смотрю в это отражение, пытаясь разглядеть себя – не глазами, скорее сердцем. Там отражается смущённая девушка – разбросанные огненные кудри, такие же огненные щёки, длинная тонкая шея… Я ищу в своём лице хоть тень той красоты, с которой мечтала бы показаться перед Тариэлом, – но не могу понять: хороша ли я, или просто печальна, как девочка, потерявшая последнюю куклу…

Отражение зыбкое, расплывчатое, но я вижу в нём, как во мне просыпается нечто новое, неведомое, тревожное… Я долго смотрю на свои руки – тонкие, не загоревшие, с длинными пальцами, и думаю: неужели они могут быть красивы? Я приподнимаюсь на цыпочки, чтобы рассмотреть своё отражение в медном подносе, отполированном до блеска, – ища в себе признаки той красоты, что могла бы пленить Тариэла. Но в отражении вижу лишь растерянную девушку с большими глазами и дрожащими губами. Как узнать, о чём мечтают мужчины, как же понять, достойна ли я его мечтаний… Красива ли я? Или только мне так кажется, когда я думаю о нём?! Может быть, это вовсе не красота, лишь отражение его взгляда, когда он смотрит на меня – будто бы невзначай, но так пристально, что у меня дрожат колени и по спине пробегает стая невидимых мурашек…

Чегарди, бойкая, неугомонная, вечно шаловливая, уже суетится где-то за дверью, я услышала её тихий смех, звенящий тонкими серебряными бубенчиками. Ещё и петухи не певали в селе… Вот она уже, крадучись, бесшумно вбегает в комнату – озорная, но осторожная, с глазами, чуть подёрнутыми затаённой тревогой.

Чегарди заговорщически подмигнула, подошла ко мне ближе и, озираясь, прошептала:

– Смотри, сестрица, что я принесла тебе!

Девочка вынула из-за пазухи маленький гребень. Он был деревянный, резной, с тонкими спиральными узорами, – совсем не такой, как тот мой, старый, деревянный, с солнцем, потерянный в лесу. Этот чужой, но всё равно – красивый… как подарок из другого мира.

– Вот, держи, – шепнула мне Чегарди доверительно, пряча взгляд. – Тебе ведь нужней.

– Откуда он?! – сердце моё сжалось: неужели она украла его?!

Чегарди потупилась, губы её дрогнули:

– Я… взяла его у княжны Мархи. Она же всё равно не заметит… А тебе гребень пригодится, иначе без него твои волосы спутаются, как колосья на ветру!

Сердце у меня дрогнуло не только от сестринской признательности девочке, но от чего-то более сокровенного: теперь я тоже одна из тех, кому что-то подарено тайком, с глубоко запрятанной тревогой…

Я поблагодарила Чегарди, виновато улыбаясь.

– У Мархи и так их много, – развеселясь, лепетала Чегарди. – знаешь, сколько?! Десять, не меньше, а то и целая дюжина! И бронзовый у неё есть, и железный, и из оленьего рога, и из слоновой кости, и из пасты голубой, а этот, деревянный – самый нелюбимый, она к нему и не прикасается почти! Одного хватится, так тут же забудет, другой возьмёт. Тебе нужнее, чем ей, своенравной! Тебе, Мелх-Азни, вообще больше, чем ей, всё к лицу.

Я с грустью припомнила свой прежний, любимый, деревянный гребешок с вырезанным солнцем – тот, которого я лишилась в лесу, на пути к замку, когда неизвестный похититель украл мою сумку с ветки дерева у къулли… Я тогда не плакала – просто сжала губы и решила: не судьба, значит, не судьба.

Этот – тёмный, тяжёлый, с узорной резьбой, пахнет чужой рукой и каким-то особым, не моим счастьем – сладким яблоком, далёким базаром… Он незнакомый, и оттого прохладный, равнодушный к моим волосам… Я брала его из рук Чегарди неуверенно, будто боясь, что вместе с этим гребнем на меня перейдёт и часть чужой судьбы… Я провела гребнем по прядям, и мне показалось, что он холоден, как утренний ручей. Но волосы мои, густые, тяжёлые, полуденным облаком покорно легли меж его зубьями – и я вдруг почувствовала странную нежность к самой себе, к своим рукам, к этому утру, к каждому звуку, каждому дыханию в этом замке…

Стоит мне на миг отвлечься, – в сердце, словно стрелой, вспыхивает имя… Тариэл. И тут же по телу разливается неведомое, сладкое томление, от которого я становлюсь хрупкой, как тонкий ледок над родником, и мне кажется: если кто-нибудь сейчас войдёт, если кто-нибудь увидит меня такою – я рассыплюсь на тысячи осколков, и никто уже не сможет собрать меня заново.

Теперь я медленно, осторожно, словно боясь себя поранить, причёсываю волосы новым гребнем. Руки у меня дрожат, когда я заплетаю косы, и щёки вдруг покрываются жаркой волной – мне чудится, что Тариэл стоит за спиной и смотрит, как я причёсываюсь… Я не смею признаться даже себе, что хочу понравиться ему, хочу для него быть красивой – не просто обычной девочкой, как раньше, а девушкой, в которой есть тайна.

Я пыталась отвлечься, взяла в руки кувшин с водой, умылась ледяной водой из горного ручья, снова и снова плескала на щёки, чтобы унять этот жар… Вода в медном тазу была ледяной, и умывалась я долго, будто пыталась смыть с себя всю тревогу ночи, все беспокойные, жгучие мысли… Но они, как лёгкие мотыльки, все равно трепещут в груди, в животе, глубоко под кожей – и чем старательнее я их отгоняю, тем сильнее они возвращаются, настойчиво и нежно. Всё напрасно. Мысли мои вновь и вновь улетают к нему.

Я вспоминаю, как вчера он тренировался во дворе, как легко и красиво двигался, как солнце играло на его груди и плечах, как он вдруг резко обернулся – и посмотрел на меня с таким удивлением, будто впервые увидел меня; хотя… Теперь я думаю: он заметил меня сразу, просто играл, как играет с ветром молодой орёл, не боясь упасть, и нарочно стал двигаться ещё ловчее, чтобы я не отводила глаз!

Я вспоминаю снова, как он учил меня держать кинжал, как руки его, сильные и тёплые, обхватили сверху мои, как посмеивался он, когда я делала неловкий выпад, и как становился вдруг серьёзным, когда смотрел мне в глаза… И я помню ещё, как он пел мне вчера вечером, играя на пандури… Голос его был то глубок, как ущелье, то светел, как весенний ручей. Я слушала, забыв обо всём, и думала: ах, если бы я могла остаться в этом мгновении навсегда… О, в эту ночь я долго не спала – плавилась и таяла, как воск у огня, и не знаю, что делать теперь со своим телом, с этим жгучим, томительным, сладким чувством, которое я не решусь назвать…

Умываясь над тазом из кувшина, я дотронулась пальцами до своего отражения – будто увидела новую себя, ещё не до конца мне знакомую: трепетную, бледную, доверчивую… но уже не такую ребячливую, как вчера. Щёки мои горели от ледяной воды, пальцы невольно задрожали, когда я коснулась груди – там, где прежде лежали мои туьйдаргиш. Я вспоминала, как говорил наставник, что без оберега душа девы станет уязвимой для чуждого ветра, для силы, что приходит извне, – и понимала: именно поэтому сердце моё теперь так беззащитно перед Тариэлом.

Я вдруг взглянула на Чегарди, – та была бледна и взволнована, – и тихо спросила:

– Что с тобою, сестрица? Ты сегодня сама не своя…

Девочка вздохнула, оглянулась на дверь… Глаза у неё были круглые, горячие, – в них боролись сразу и страх, и осторожная надежда.

– Мелх-Азни, – выдохнула она – и снова замолкла, едва её губы зашевелились.

Я ждала, повернувшись к Чегарди, слабо улыбаясь, – похоже, она сейчас вот-вот разразится каким-нибудь страшным детским секретом… Наконец она встала на цыпочки, дотянувшись до моего уха, и прошептала так тихо, что я едва расслышала:

– Мелх-Азни, я… я должна тебе сказать… Помнишь ты того паренька, которого недавно арестовали за кражу коня? Так вот, это…

В этот самый миг на пороге комнаты появилась моя приёмная мать, княгиня Тийна – улыбающаяся, благодушная, миролюбивая, в простом льняном платье и с садовой лопаточкой в руках.

Я едва не выронила из рук своих гребень – гребень Мархи! – и поклонилась ей. Щёки горели, я чувствовала, как дрожат колени… Я боялась, что матушка заметит моё смятение, и молила богов, чтобы никто не догадался, что со мной.

Она весело улыбнулась мне:

– Мелх-Азни! – позвала она меня, с доброй твёрдостью в голосе. – Отложи все хлопоты, дитя. Идём со мной во двор – будем помогать садовнику высаживать новые цветы. Хоси уже ждёт нас.

Я кивнула поспешно, уклоняя от неё своё вспыхнувшее, смущённое лицо.

Чегарди бросила на меня взгляд, полный тревоги и мольбы, но ничего не сказала. Она не уходила, топталась на месте, перебирала подол, будто боролась с собой; видно было – что-то её тревожит, но при княгине никак не решалась поделиться. Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, и я увидела, что она действительно чем-то очень обеспокоена. Я чуть заметно коснулась её локтя на прощание, давая ей понять, что я буду ждать её и смогу выслушать, как только будет время… Девочка опустила глаза и мигом исчезла за дверью, унося с собой тревогу и тень невысказанного.

Вздохнув, я последовала вместе с матушкой во двор, где уже рассыпался солнечный свет, мягкий, как шерсть ягнёнка. Утренний воздух был свежее первого глотка воды после долгого пути, и дрожал от птичьих голосов и едва заметного звона кузнечного молота за оградой.

* * *

Рассвет над горными хребтами Мелхисты пробуждался нежно и невесомо, словно взмах невидимого крыла. Синева гор, как безбрежное море, обнимала небеса, а утренний туман плавно нисходил в долины, растворяясь в солнечных лучах. Природа, готовясь к празднику богини Тушоли, наряжалась в яркие весенние краски, прикрываясь дымными облаками и зелёными берегами горной речки Меши-хи, над которой клубились лёгкие облака. Вдали мирно паслись на пастбище овцы, а ещё дальше виднелся сосновый лес, тихо шумевший на ветру.

Среди росы, мы с наной и садовником Хоси сажали цветы – новые кустики душистой мяты, несколько редких луковиц белых нарциссов, принесённых Хассой накануне из леса, бело-жёлтые оборочки башечниц, низкие кустики шиповника… Земля была холодной, но податливой; я вдавливала в неё пальцы, ощущая, как влажная глина прилипает к коже, и это почему-то напоминало мне о чём-то очень личном, сокровенном. Я старалась не думать о нём… о Тариэле… но мысли мои всё равно возвращались к нему, как реки к морю…

Мы обе вслушивалась в наставления Хоси:

– Госпожа, дорогая, держи лопаточку покрепче, – настойчиво говорил он, показывая, как правильно рыхлить. – Вот так, смотри. Прежде чем сажать ростки, нужно правильно подготовить землю. Это позволит корням легче проникнуть вглубь. Почва должна быть мягкой и воздушной, чтобы ростки могли легко прижиться.

Тийна, ловко управлявшаяся со своей лопаточкой, кивнула в знак согласия, сосредоточенно рыхля землю. Движения её были плавными и уверенными, как у человека, привыкшего к труду. Чувствуя её одобрение, я с усердием принялась за работу и, опустившись на колени рядом с нею, осторожно сажала ростки цветов руками.

– Теперь ты, Мелх-Азни, – продолжал Хоси, обращаясь ко мне, – возьми один из ростков и аккуратно помести его в ямку. Корни должны быть полностью покрыты землёй, но не слишком глубоко. Осторожно прижми землю вокруг ростка. Нужно сажать их аккуратно, не повреждая корней. Смотри, как я делаю.

Я внимательно наблюдала за каждым его движением, затем, стараясь верно повторить, осторожно брала маленькие ростки и опускала их, один за другим в подготовленную ямку. Мне казалось в это время, что я провожу какой-то древний ритуал…

– Я поняла, Хоси, – отозвалась я. – Но скажи, почему именно сейчас нужно сажать эти цветы?

Хоси, прищурившись, посмотрел на меня.

– Весна – время пробуждения и обновления, – пояснил он. – Земля, напитанная зимними дождями, сейчас полна сил и готова принять новые жизни. К тому же, – добавил он с лёгкой улыбкой, – цветы, посаженные в это время, расцветут особенно пышно к празднику Тушоли. Это знак почтения к ней и к нашей земле. Цветы ведь не просто украшение, это – воплощение жизни. Они напоминают нам о рождении, о смерти и новом возрождении.

Княгиня Тийна, слушая наш разговор, не могла не улыбнуться. Сердце её наполнялось теплом, когда она наблюдала за тем, как её приёмная дочь с таким рвением учится у старого садовника.

– Каждый росток – как новое начало, – задумчиво произнесла я, поглощённая процессом. – Мне кажется, мы сейчас не просто сажаем цветы, но даём жизнь чьим-то новым мечтам и надеждам.

Хоси закивал, глядя на меня с уважением:

– Ты права, Мелх-Азни. Именно так. И в каждом движении, в каждом прикосновении к земле заключена наша связь с миром и богами.

Тийна вдруг остановилась, лопаточка застыла в её руке…

– Ты становишься взрослой, Мелх-Азни, – сказал Хоси, и глаза его засветились гордостью и любовью. – Ты уже много знаешь, и я уверен, что однажды ты станешь великой жрицей.

Тийна молчала, с нежностью и скрытой болью в глазах смотря на меня…

Я почувствовала, что краснею, но продолжила работать, вложив в каждое движение свою благодарность и уважение и к своей приёмной матери и природе. Мои руки бережно укладывали каждый росток в землю, словно это были драгоценные сокровища. В воздухе витал аромат цветущих деревьев, смешиваясь с запахом свежей земли и утренних рос… В этот момент природа и люди, казалось, слились воедино, создавая гармонию, которую можно было лишь почувствовать сердцем.

– Мелх-Азни, помни, что цветы чувствуют твоё прикосновение, – добавил Хоси, наблюдая за мной. – Они откликаются на заботу и любовь. Если заботиться о них с любовью, они воздают за это своей красотой и ароматом.

– Я тоже это чувствую, Хоси, – с благоговением произнесла я. – Кажется, они рассказывают тебе свои тайны!

– Цветы всегда говорят с теми, кто умеет слушать, – улыбнулся Хоси, его морщинистое лицо светилось добротой, – а уж ты, Мелх-Азни, обладаешь этим даром.

– Она хорошо справляется, всё делает прекрасно, – подтвердила княгиня Тийна. Она закончила рыхлить землю, подошла ко мне и положила мне руку на плечо. – Твои руки творят чудеса, дитя моё.

Я подняла глаза на свою приёмную мать:

– Спасибо, матушка, – тихо сказала я, постаравшись выразить всю свою любовь, насколько могла. – Я учусь у вас обоих, у тебя и у Хоси.

Вдалеке, на пастбище, мирно паслись овцы, и сосновый лес, виднеющийся на горизонте, казался живым существом, внимающим нашему разговору. Природа вокруг замка была в гармонии с людьми, каждый день здесь был наполнен тихим счастьем. Вдалеке, на горизонте, медленно поднималось солнце, заливая всё вокруг золотым светом…

– Завтра будем праздновать Тушоли, – произнёс Хоси, глядя на цветущие деревья. – Пусть эти цветы украсят наш дом и принесут благословение богини.

– Да будет так, – подхватила я, и наши голоса слились с утренним пением птиц, создающих музыку, которая наполняла сердца радостью и миром.

Тийна же опустила глаза и молча вздохнула…

Я думала тогда: в каждой женщине, наверное, с рождения есть крохотный цветок, ещё не проросший… А Чегарди… пусть теперь до вечера ещё хранит свой секрет; всему свой срок. Сейчас же – утро, сад, расцветающая радость в душе… я пока могу не думать ни о чужих тайнах, ни о воре, ни о коне… Я опустилась на колени рядом с Тийной и Хоси, взяла в ладони нежный стебелёк…

Пальцы мои были в земле, прохладной и живой, – и вдруг я снова вспомнила Тариэла, как вчера он учил меня обращаться с кинжалом… и почувствовала, как по руке снова пробежал лёгкий трепет, будто земля сама передавала мне своё волнение. Я старалась не думать о нём, но всё внутри меня было как натянутая струна: я боялась случайно встретить его взгляд, боялась даже услышать шаги его во дворе… Сердце сжалось, и я замерла, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Всё вокруг – цветы, земля, небо, люди – исчезло, остался лишь он, его глаза, его руки, его голос… Я покраснела, и, чтобы скрыть смущение, наклонилась ниже к земле. Только бы они не заметили, как всё пылает во мне…

– О чём мечтаешь ты, Мелх-Азни? – спросила княгиня, ласково дотронувшись до моего плеча.

Я не знала, что ответить, боялась, что, если скажу хоть слово – выдам себя… Улыбнулась и прошептала:

– О цветах, матушка… О том, как они ищут солнце…

– Пусть солнце согреет твои руки, а земля даст силу твоим мыслям. Ты сегодня задумчива, и молчишь больше обычного. Что на душе у тебя, Мелх-Азни?

Я вздрогнула, смутившись:

– Я просто думаю… о празднике, матушка. О том, как всё будет…

– Ты ещё девочка, – улыбнулась она, – а уже столько думаешь.

Мы закончили с цветами, и я, собравшись с духом, попросила у Хоси:

– Хоси, а можно… повесить мне качели в саду?

Он выронил свою мотыгy, будто его ужалили:

– Качели?! Нет, нет, Мелх-Азни, нельзя! После княгини Бетты…

Тийна строго кивнула:

– Не стоит, дитя.

Я опустила глаза и кивнула. Лучше при них теперь об этом и не вспоминать…

* * *

Я иду по тропинке сада, где на траве ещё лежала роса, и каждый шаг отзывается в моём теле лёгкой дрожью. Утро в Мелхисте – само дыхание богини Тушоли: всё трепещет, всё живёт, всё наполнено невидимыми нитями. В саду пахнет мокрой землёй и дикими яблонями, с гор доносится крик орла… Я иду босиком по траве – и мне нравится чувствовать под ступнями прохладу, как будто земля разговаривает со мной на своём языке. В этот миг я почему-то особенно остра, особенно ранима: каждый звук, каждый запах, даже прикосновение ветра к щеке – всё кажется мне знаком, предвестием чего-то важного.

Когда я попросила у Хоси качели, он взглянул на меня с таким ужасом, будто я просила у него ключ от чужой жизни… Я поняла – нельзя, и ушла, но сердце моё не отпустило эту детскую мечту, сердце моё не унималось. Я ушла в самую чащу сада, где никого не было. Там густо росли старые ивы, и я непослушными руками сама сплела себе из ивовых ветвей нечто похожее на качели – слабенькие, хрупкие, как мои сны… Села, и легонько покачалась – так, чтобы не слышно было ни скрипа, ни шороха, – только помечтать немного, едва-едва раскачиваясь… Солнце просачивалось сквозь листву, золотило мои волосы, и я на миг почувствовала себя птицей, которую никто не держит в клетке.

То утро было для меня испытанием: я была слаба, рассеянна, тело не слушалось меня, мысли роились, как пчёлы в улье, и каждая из них жалила меня, оставляя след из стыда, страха, вины, но и нежности – такой нежности, что хотелось плакать и смеяться одновременно. Я боялась, что кто-нибудь заметит моё состояние, особенно он, и решила не попадаться ему сегодня на глаза. Я умоляла богов, чтобы никто не догадался, что со мною происходит, чтобы никто не увидел, как горю я изнутри, как дрожу от единственного взгляда, от одного лишь воспоминания…

Всё утро то было странно: мысли снова возвращались ко вчерашнему вечеру, к Тариэлу, к тому, как он, улыбаясь, играючи, учил меня ловко держать кинжал – по-настоящему. Я, как ребёнок, украдкой бросала тогда взгляды: то на кисти его рук, то на мимолётную складку на лбу, то на предплечье. Он смеялся свободно и искренне, а в его зелёных глазах было что-то непостижимое… как в пховских озёрах.

Вчера я робко уговорила его спеть – и он пел мне, играя на пандури, про пховский рай, про тропы, утраты, про боль любви, которую скрывают даже от себя… Эта музыка звенела во мне теперь, как жаркий грозовой дождь, размывая пределы: где он оканчивался, там начиналась моя робкая, неуклюжая жажда касания… Едва очнувшись от прерывистого сна, я думаю о нём, и каждое прикосновение – холодная вода на щёки, ткань платья, слабый свет из окна – отзывается внутри, будто трогают не кожу мою, а что-то глубже, внутри… Я уже не прячу от себя, что люблю, пусть и страшусь этого – моя душа, как обнажённая молодая лоза на ветру, дрожит, но цепко держится за жизнь.