Прогулки по времени

Пхагал резко сел, ещё во сне, и очнулся, злой и насторожённый, когда дверь сарая заскрипела от приближающихся тяжёлых шагов… Высокий, широкоплечий силуэт возник вначале в проёме, – сама ночь, свившаяся в человеческую фигуру, – потом шагнул внутрь, в запах слежавшейся соломы, закрывая дверь за собою…

– Знаешь ли ты, кто я? – прервал молчание Леча.

Блеснул вблизи металл – серебряная полоска кольца с резной, чернёной орлиной головой.

Княжеское кольцо.

Бесстрастно-тусклая жила на руке, лежащей на эфесе кинжала – символа власти и угрозы… Пхагал впервые тогда увидел Лечу – и не мог спутать: так держатся только княжичи, рождённые с убеждением, что на их поступках покоится имя предков.

Пхагал, не смея поднять головы, смотрел не в глаза его, а на кольцо, будто во взгляде серебряного орла таилась решимость и сила семьи – князя Олхудзура и всей их породы. Собственная гордость гнула его шею, но в голосе прорезался невидимый надлом:

– Говорят, рука у тебя тяжёлая, хьевди, а оскорблённая память долговечнее ветра в ущелье.

Леча окинул узника пристальным, сдержанным взором, будто измеряя и приговаривая одновременно… Взгляд молодого хьевдибыл мрачен, как надвигающаяся разорванная туча. В нём читалась решимость. С минуту оба молчали: в этом молчании между связанным вором и княжичем лежал целый век – век предрассудков и кровных клятв, век боли, которой нет прощения, век позора, который невозможно отмыть ни одной молитвой!

Леча приближался, ступая медленно, без лишних жестов – как полагается мужчине, принимающему на себя вину семьи за тайный суд… Он подошёл ближе, и падавший из окна лунный свет озарил твёрдые черты. Рука княжича играла с кинжалом… Не вынимая лезвия из ножен, он постучал эфесом по опрокинутой липовой колоде, на которую взобрался Пхагал.

– Джамболат из Г1ебартойн-мохк, – начал Леча тихо. – Или мне лучше называть тебя иначе?

Пхагал вздрогнул, не смог скрыть удивления:

– Ты… всё знаешь?

Леча кивнул, не сводя с него глаз:

– Мне уже рассказали. Ты виделся с нашей сестрой тайно, нарушая обычаи и законы… Джамболат! Не за тем я пришёл, чтобы угрожать тебе пустыми словами. Я пришёл напомнить: здесь замешана не твоя лишь судьба. Ты не один со своим грехом – вокруг тебя люди, чьи честь и имена дороже самой жизни.

Он на минуту замолчал, внимательно вглядываясь в потемневшее, распухшее от пчелиных укусов лицо узника:

– Послезавтра на суде спросят тебя старейшины, что подвигло тебя украсть коня княжеского гостя, – ты обязан сказать им правду. Но об ином не говори ни слова. О встречах твоих с девушкой, о дороге, по которой приходил ты ночами в замок, о той, чьё имя тебе хочется произнести в оправдание – забудь. Ни один шаг моей сестры, ни один вздох её пусть не сорвётся с твоих уст! Не выдавай её тайну, которую можно ещё уберечь от огласки.

Пхагал скривился, в голосе его проснулись сдержанная ярость, тоска и презрение:

– А если я не захочу послушаться, элан к1ант? Может, мне легче выпустить ваши тайны на равных с признаниями моей души?!

Леча медленно наклонился, чтобы его слова падали прямо в ухо связанному:

– Ошибаешься, если думаешь, что имя княжеской дочери может стать для тебя забавой, оружием или торгом. О сестре не узнает никто, если ты промолчишь: за этим я прослежу. Если же слово твоё полетит по ветрам – вспомни о тех, кто может не вынести суда, чья жизнь рушится от одного крика. Промолчишь – живым выйдешь, своё преступление понесёшь, но не чужое горе.

– Сестру защищаешь, да? А честь как же, элан к1ант?

В голосе Лечи прозвенела сталь – честная, горячая:

– Честь не для того дана, чтобы бросаться ею на ветер. Честь – самый тяжёлый камень на сердце. Вынести до конца его сможет только тот, кто любит по-настоящему. Я не дам опорочить сестру, хоть самому мне станет хуже. С твоей стороны никто не спас бы её, а я – обязан. Это не долг брата только – это долг рода. Промолчишь – только в изгнание уйдёшь, жить будешь, а затянешь Марху в свою погибель – крови не миновать.

Пхагал посмотрел на княжича, пытаясь уловить намерение в его глазах:

– Чего ты хочешь от меня?

– Молчания, – ответил Леча, то выдвигая свой кинжал из ножен, то вкладывая его обратно. – На суде будешь говорить лишь о краже коня. Не упоминай имени моей сестры и избавь её от позора.

Пхагал, с трудом приподняв подбородок, взглянул на Лечу:

– А что будет в случае, если я откажусь?! – с вызовом спросил он.

Леча, нависший над ним, как тень, прислонил острие кинжала к его шее:

– В таком случае лично я позабочусь о том, чтобы жизнь твоя закончилась раньше, чем ты успеешь произнести её имя! Не затрагивай чести нашей семьи и не навлекай беды на Марху. Это тебе ясно?

Пхагал ощутил холод стали у собственного горла и понял, что собеседник сейчас как нельзя более серьёзен.

– Ладно, – выдохнул он. – О Мархе я не скажу ни слова. Но что будет со мной самим?

– Суд старейшин решит твою судьбу, – холодно ответил Леча, отводя клинок и убирая кинжал в ножны. – Теперь молчи и жди. Надеюсь, здесь ты не натворишь ещё чего-нибудь нового!

Молодой хьевди выпрямился, голос его был сдержан, но угроза в нём звучала, как раскат грома в гуще хмурого неба над ущельем:

– У тебя есть ещё две ночи, чтобы хорошо подумать. Привыкай к молчанию, как привыкает к хомуту вол, иначе третий рассвет станет для тебя последним. Молюсь, чтобы в душе твоей была хоть крупица благородства и памяти о тех, ради кого жертвуют жизнью!

Пхагал вздохнул. Он понимал, что выбора у него нет:

– Хорошо, элан к1ант. Обещаю.

Леча направился к выходу, бросив на прощание:

– Послезавтра всё решится. Сейчас отдыхай, если сможешь.

Он задержался на миг в проёме двери. Орлиное кольцо блеснуло на пальце крылатым стражем… Он исчез в тишине, оставив Пхагала посреди таинственных теней перед неумолимым наказанием. Было чувство, что сама ночь притихла, сжалась – как бы не выдать ни шёпота, ни крика, что могут разрушить имя и честь…

Когда княжич ушёл, Пхагал остался один в темноте. Узник остался сидеть на соломе, разрываясь внутренне между обидой и стыдом, между соблазном героизма и страхом перед одиноким рассветом, когда придётся самому сделать выбор – хранить тайну во имя чужой чести или сжечь всех дотла правдой, что никогда не исцелит его сердца… Он знал, что его ждёт тяжёлое испытание, но из гордости был готов выдержать любые невзгоды.

* * *

Леча знал, что времени у него немного, и каждое слово должно быть взвешено. Закат уже сложил узорчатые крылья над кровлей Эрдзие-Бе, когда он, с тревогой на сердце, ступил на порог комнаты Мелх-Азни, чтобы увести её на прогулку ради важного разговора.

Вечер стекал по стенам замка так тихо, как стекает с гор едва родившийся снег… За круглым трёхногим столиком, серебряная при свете свечей, догоравших в подсвечниках, на низкой скамеечке сидела в уединении Мелх-Азни. В узких пяльцах расцветал неоконченный узор – дикая жёлтая роза, она то и дело сбивалась, убегала от иглы, словно дразнила своей невидимой жизнью. Вокруг Мелх-Азни царила тишина и особая умеренная строгость, подобная той, что бывает в жилищах мудрецов или отшельников, – лишь отблески свечей трепетали слегка на стенах. Сейчас девушка сидела с закрытыми глазами, и, будто во сне, нашёптывала что-то ветру…

Леча неслышно вошёл и положил руку на её плечо – бережно, как кладут хлеб на стол… Она вздрогнула всем телом, вскочила в испуге, и заскрипели половицы…

Увидев брата, она выдохнула облегчённо, почти смеясь.

– Ну, Авлирг, не мог ты войти как человек, а не как дух предка? – пробормотала она, тут же пытаясь скрыть испуг за ветреным озорством.

Леча не улыбнулся. После новости, принесённой Седой, он знал – Марха встречалась с Джамболатом. Леча не мог стерпеть, чтобы в доме их отца накапливались подобные секреты! Он наклонился ближе к ней и сказал, выбирая слова осторожно, будто набирал воду из студёной реки ночью:

– Мир тебе, сестрица… – невольно он чуть слышно застонал, словно нелегко давалось ему это приветствие. – Мелх, поедешь прогуляться со мной верхом? Вечер свеж и полон размышлений… Надо бы мне помолчать с тобою под шум ветра.

Девушка мягко улыбнулась:

– Поедем, Авлирг. Глаза мои уже утомились сегодня смотреть на вышивку…

Глядя весело и дерзко, она перегнулась к нему через столик:

– Но на этот раз посади меня вперёд, хорошо? В прошлый раз ты лихачил, я чуть не выпала из седла!

Смех Мелх-Азни был легче гусиного пёрышка. Они прошли вниз, по двору замка, мимо колодца, где громыхали цепью и ведром две служанки. За воротами замка село встретило их настороженными взглядами стариков, сидевших на лавке возле дома, и неожиданно холодным ветром. Они вели коня, ступая по камням, шли рядом, брат и сестра – степенно, молча, без лишних слов, под поволокой недосказанной тайны, безмолвно связавшей их и проросшей в обоих незримой нитью…

Когда вышли за ворота, конь неожиданно зафыркал… Мелх-Азни остановилась. Перед ними стояли два древних селинга – квадратные каменные постройки, которые местные жители возводили в местах, отмеченных жестокой волей небес…

– А эти столпы в честь кого были воздвигнуты? – неожиданно спросила Мелх-Азни. Белое платье её и покрывало казались в сумерках призрачными, рыжие косы блестели, словно медные нити…

Леча выглядел непривычно утомлённым и словно замкнувшимся в себе, он избегал смотреть сестре в лицо, взгляд его уходил куда-то вдаль… После рассказа Седы о проступке Мархи сердце его со странной тревогой сжималось при мысли, что и Мелх-Азни, чья душа чиста и должна быть обращена не к земному, возможно, тоже с тайной симпатией любуется кем-нибудь…

Не дай Дел, – что если потешный намёк Мархи на молодых стражей, падающих с Башни могильников, вовсе и не шутка?! Но и спросить сестру прямо он не решался, чтобы не оскорбить её… Он начал свою повесть, желая научить девушку мудрости осторожным намёком, не раскрывая сразу своих подозрений, зреющих во глубине души:

– Давным-давно, дорогая сестрица, жили в нашем краю двое молодых людей. Юношу того звали Карс, девушку же – Дэйси, и принадлежали они к разным семьям, но росли вместе – одной грудью вскормленные, ставшие молочными братом и сестрой… Каждый день проводили они вместе, и некогда дружеская нежность переросла в недозволенную страсть той силы, что сильнее горного водопада, не ведающего преград. Люди пытались их урезонить, напоминали о древних адатах… Сердца их были глухи к голосам старших, – и однажды влюблённые, не сумев совладать со своей страстью, решились бежать тайно под покровом ночи…

Леча помолчал, смутно различая в темноте блеск её глаз, и продолжил:

– Но чуткий Сел, наблюдающий за всеми с верховий гор, разгневался на них за нарушение законов. Едва вышли они за крепостную стену, пустил он вслед им огненную стрелу… Сражённые ею одновременно, погибли они оба на этом самом месте. В назидание остальным, поставили здесь жители Цайн-Пхьеды два каменных селинга, чтобы вечно напоминали они людям о страшной расплате за непочтение к обычаям предков!

Они спускались вниз по склону холма, где за краем зорьки ещё проступало жёлтое кружево солнца, зацепившееся за каменные хребты. Сумеречный воздух ласково охлаждал лицо запахом весенних трав и ароматом цветущих черешен… Где-то вдалеке в лесу плакал филин, и звучание его голоса заполняло пространство меж молчаливыми спутниками.

Леча умолк, дав словам своим впитаться в сердце сестры… Когда Мелх-Азни заговорила, голос её был тих и печален:

– Жестоки же наши древние боги… Но неужели любовь – столь великий грех, что на неё люди отвечают камнями и памятью о небесной каре?!

Он вздохнул и, наконец, взглянул ей прямо в глаза:

– Любовь – не грех, сестрица, если совесть чиста… Но страсть порой слепа и не желает знать, кто свои, кто чужие, кто достоин, а кто нет. – И тут, глубже и серьёзнее, он добавил после паузы: – Скажи-ка, что сама ты думаешь об этом случае?

Мелх-Азни удивлённо подняла на него ресницы и с ясным спокойствием покачала головой:

– Что могу я знать, Авлирг? Я, как всегда, в стороне от светских историй и пустых разговоров… Подруги не открывают мне своих сердечных тайн.

Леча глубоко вздохнул, поняв, что она чиста.

– Прости, что тревожу тебя нынче глупыми вопросами, – тихо произнёс он, помолчав.

Они пересекли луг, где пряталась в травах тёплая весна… Мелх-Азни держалась тихо, почти не привлекая к себе внимания, тонкая, точно серебряная осинка в сумерках, – словно кто-то на время загасил даже огненный отблеск её волос.

– Почему ты так мрачен, братец? – вдруг спросила она робко, полуобернувшись к нему назад в седле. – Праздник скоро, а ты весь – словно тень, что прокрадывается мимо веселья.

– Мелх, сестрёнка, сердце моё в последние дни тяжело от тревоги за дом наш, и ночи мои не знают покоя… Давай проедемся дальше, по холмам? Там тень деревьев целительна и воздух чист, как невинная совесть.

Потом был лес – густой, сырой, тёмный…

Конь услыхал зверя раньше их: на отлогом камне лежал Циск, питомец Мелх-Азни, сам – словно каменный горный дух: хвост кольцом, голова круглая, тяжёлая, глаза – опал, не тронутый временем…

Мелх-Азни соскочила с коня, чтобы приласкать барса, тот урчал, тёрся о её ладони, как разбуженный младенец… С четверть часа пробыл он с ними рядом, – и Леча, впервые за долгие месяцы, подумал: пусть бы этот миг длился до рассвета: сестра его, этот белый кот судьбы и воля, – пусть бы жизнь и всегда была такой…

Когда зверь опять ушёл в чащу, Леча подсадил Мелх-Азни в седло снова, и они двинулись через луг, к реке – на солнце уже накатывала вечерняя синева, как волны на камень.

И тут, пока они оставались вдвоём, Леча решил расспросить её о Мархе. Мелх-Азни сама невольно проговорилась, упомянув о том, как они шли с Чегарди в замок через лес, и девочка бегала с Циском наперегонки…

Чегарди?! так, постойте, – как вообще Чегарди, служанка Мархи, которая должна находиться при княжне, оказалась в хижине Элгура, – это значит, Марха и отправила её за Мелх-Азни; не сама же вдруг девчонка ко жрецу заглянуть надумала?.. Ах, проклятье! Марха вынудила их идти к ней ночью через лес – двух девочек – ОДНИХ! А вдруг бы та гиена, Джамболат, как раз был там со своими сообщниками и подстерёг бы их, беззащитных… за углом лесного домика?! Леча изводился в безмолвном гневе.

– Чегарди?! – повторил он, удивляясь всё больше. – Выходит, Марха послала её за тобой! Но для чего же?

Мелх-Азни заметно смутилась. Она задержала взгляд на весенних бутонах на ветке дерева, словно стараясь укрыться от лишних вопросов.

– Я… я не могла не прийти, – растерянно оправдывалась она, покраснев, – ведь Марха моя сестра…

Мелх-Азни, по своей бесхитростности, даже не сумела вовремя закрыться от него с первого слова – лишь тень промелькнула в лазоревых глазах её, лёгкая, как облако на вершине. Выбившиеся из-под покрывала прядки в ветре трепетали на её висках, губы сжимались…

– А я твой брат, – покачав головой, проговорил Леча, – старший, между прочим! И почему тогда, скажи, я обо всём этом до сих пор ничего не знаю, а?

– Это вышло случайно. Марха просила… – растерянно начала объяснять Мелх-Азни – спохватилась и осеклась внезапно.

– Марха просила..? – удивлённо подхватил Леча, заглядывая ей в лицо. – Постой-ка!

Поведение Мелх-Азни всё больше настораживало Лечу. Он хмурился и ждал – по каплям вытягивая из неё суть. Та путалась в словах, начала увиливать… В конце концов вымолвила осторожно:

– Ну как бы я могла оставить в беде сестрицу? Чегарди, она… передала мне… принесла мне… письмо, – голос Мелх-Азни сорвался, будто неверная струна арфы, – но ты, пожалуйста, Авлирг, не говори об этом больше никому… – последние слова Мелх-Азни произнесла шёпотом, будто сама боялась себя услышать.

– Письмо?! – так и встрепенулся Леча. – От Мархи, конечно, так ведь?.. И что же такого написала Марха, что ты отправилась к ней тотчас, не дожидаясь лета?

– О, Авлирг, неужели ты не рад моему приезду?.. – попыталась отшутиться Мелх-Азни, и с тихим возгласом отчаяния закрыла лицо руками…

Леча оглянулся назад, на замок. Ветер трепал на башнях солярные флаги… Казалось, сама судьба трясла плоды забытых грехов с их родового древа!

– Во-первых: что тебе написала Марха? – Леча скрестил руки на груди и прищурился. – Второй вопрос: почему ты не рассказала мне об этом сразу?

– Авлирг, пожалуйста, не злись, – умоляла Мелх-Азни, голос её задрожал, на глазах показались слёзы. – Она писала, что потеряла украшение, которое ей подарил жених, просила меня прийти поворожить, чтобы оно поскорее нашлось… Я не знала, как правильно поступить в таком случае.

Леча шагнул вперёд, лицо его стало суровым:

– Покажи мне это письмо сейчас же, – приказал он. – Мы не можем позволить себе больше ни одного сюрприза. Их уже у нас предостаточно!

Мелх-Азни попыталась отступить, но взгляд Лечи словно не отпускал её.

– Я… не могу, Авлирг… – выдохнула она.

Леча наклонился к ней, крепко сжав её ладонь:

– Послушай, Мелх… Теперь вовсе не время шуток и забав! Марха, играя с огнём, возможно, уже накликала беду: если этому Джамболату был известен путь в замок через подземный ход, завтра его шайка придёт знакомым путём снова, как мыши на хлебные крошки. Не просто дорогу найдёт – ко всем нам смерть приведёт! Пока мы спим, его дружки устроят себе праздник прямо в нашем дворе, на наших костях! Дай мне это письмо, я сказал! Тогда я смогу защитить не только Марху, но и всех вас.

Мелх-Азни не проронила ни слова… Леча был непреклонен:

– Мелх-Азни, – взгляд его оставался мягким, но голос становился твёрдым, как гранит, – я как старший брат несу ответственность за всех вас. Если Марха уже влипла в неприятность, должен я знать, в конце концов, что вокруг происходит?!

Мелх-Азни подавленно молчала…

– Покажи мне письмо, сестра! – настаивал Леча. – Уже и так слишком много неведомых опасностей заключено в стенах нашего замка! Я не могу допустить, чтобы ещё какие-то непредвиденные тайны омрачали нашу жизнь. И без того уже много чего случилось; теперь мы должны быть бдительны. Ты ведь знаешь, Мелх, что семья превыше всего!

– Авлирг, я умоляю тебя, не тревожь эту тайну, – пыталась его отговорить Мелх-Азни. – Ведь Марха…

– Марха уже успела ввязаться в неприятность и подставить под удар всю семью, – решительно произнёс Леча, – а теперь я должен охранять от лихих людей и наш дом, и гостей его! Ты же не хочешь, выгораживая Марху, вместе с нею сделаться пособницей разбойничьей шайки?!

Мелх-Азни, расстроенная, опустила голову, охваченная стыдом и внутренней борьбой… Уступая настойчивым уговорам брата, она медленно, с отчаяньем и страхом на лице, вынула из своей расшитой бисером поясной сумочки небольшой пергаментный свиток – точно отрывала от сердца. Дрожа так, будто обжигалась, она протянула его Лече со слезами на глазах:

– Я обещала… Авлирг… Ва Дел, я же давала Мархе слово!

Леча взял из рук её свиток и начал читать, с каждой строкой лицо его становилось всё мрачнее:

– Всё так и есть! Значит, коза действительно встречалась с разбойником и святотатцем, – бормотал он, голос его был полон ярости и беспокойства. – Теперь, благодаря этой семикратной дуре, он знает дорогу в замок! Завтра сюда придут его товарищи…

Мелх-Азни зарыдала:

– Авлирг, прости… Я же ещё не знала всего, что произошло, и что с этим делать! Я просто хотела как-нибудь помочь ей… Алелай… Я… никому не хотела навредить…

Леча подошёл к ней и положил ладони ей на плечи:

– Тише, Мелх, – успокаивающе сказал он. – Зато теперь ты сделала правильно, рассказав мне. Я с этим разберусь и сделаю всё, чтобы защитить нашу семью. Знаешь, тайны держатся иногда не на молчании, а на верности тем, кто по-настоящему любит…

Мелх-Азни горько плакала…

– Не бойся, сестричка! – крепко обняв, утешал её Леча. – Теперь наконец я смогу найти хоть какой-то выход из этой истории! Ты действовала по зову сердца; но уж теперь я поступлю так, как будет лучше для всех!

Она всё ещё всхлипывала, чувствуя двойную вину и страх; но тяжесть уже понемногу уходила из её сердца… Леча был рядом, она знала, что с его поддержкой она сможет преодолеть любые трудности.

– Спасибо, Авлирг, – прошептала она, и в голосе её прозвучала надежда.

Обратно к замку они ехали молча. Ночные цветы благоухали по краям тропы, словно желая утешить и успокоить путников… Позади остались два селинга – суровые памятники преступления и грозного гнева богов, молчаливо напоминающие людям об осторожности в чувствах и поступках и о хрупкой грани между счастьем и грехом.

Леча повёл коня в конюшню, а Мелх-Азни долго ещё стояла одна во дворе, беспокойно теребя бахрому своего пояса, будто держалась за ту нить, что соединяет незримо жизни братьев и сестёр – и прощает детские грехи…

* * *

Сквозь густую тень груш, что раскинули свои ветви до самой стены замка, Леча шагал быстро, не оборачиваясь. За спиной его тянулся вечер, в груди нарастала тревога – та, что не умеет говорить вслух, но жжёт, как горькое вино. Рука его сминала в кармане тонкий пергаментный свиток, в котором неосторожные слова были опаснее клинка.

Сперва зоркая Седа поведала ему о встречах Мархи с Джамболатом… Слова её испарялись в лихорадочном сознании Лечи, будто капли росы на раскалённом камне, но след их всё же оставался…

Послание Мархи, столь неожиданно добытое у робкой Мелх-Азни, стало новой ступенью к страшной догадке: Джамболат, быть может, действовал и не один?! Может быть, подземный ход уже не является тайной – для целой шайки?!

Ветер с гор, казалось, тянул запахами горного мёда и сыростью подземных туннелей… Мысли Лечи были тревожны, как небо перед летней бурей. Он снова и снова перечитывал строчки письма, будто в них была заключена судьба всего мира… Вечерние тени легли уже на каменные стены Эрдзие-Бе, в сумерках замок казался более таинственным, чем днём… Леча стоял на балконе, задумчиво комкая в пальцах пергамент. Каждая буква, выведенная неуверенной рукой Мархи, жгла ему душу, – Леча стиснул зубы. Как же так? Безрассудная, упрямая Марха, не ведая, что творит, открыла врата беды для всех – для семьи, для общины христиан… и для любимой!!! Если разбойники обнаружат тайные проходы в подземелье – под ударом окажутся не только его домашние, но и единоверцы, а значит, и Берлант…

Леча ждал недолго. Он знал: промедлить на миг сейчас – всё потерять навеки.

Он решительно шагнул к двери и позвал:

– Седа!

Та, словно ночной дух, мгновенно явилась на пороге, глаза её были встревожены.

– Отправь сейчас Испая к Тарху и Ламберду, потом у пасеки пусть ждёт меня. Пусть объявят дружине, чтобы готовились сегодня к ночным учениям, и подходили тихо к замку. Я пока к отцу…

– Ты точно всё решил? – тихо спросила сестра.

– Решил. Иди.

* * *

Солнце, словно раненый зверь, опускалось за хребет… Леча медленно вошёл в покои князя Олхудзура, где горел только один факел. Отец сидел у стола, на котором были разложены старинные кинжалы… Он задумчиво глядел в окно на багрянец заката и не сразу заметил сына. Леча стал перед ним, чуть поклонился.

– Отец, – начал он, стараясь говорить уверенно, ровным голосом, – есть дело, требующее твоего совета и дозволения.

Внутри шёл камнепад…

Князь повернул голову, в глазах его сверкнула гордая радость:

– Говори, Авлирг. Что у тебя на сердце? Или с границы новости есть?

– Я тут подумал, – Леча опустил глаза, будто собирая слова с пола, – дружине моей не мешало бы пройти учения. Время нынче тревожное, а нам не должно быть стыдно за наше войско. Молодым полезно знать, как дозор держать, если беда нагрянет. Прошу разрешить нам поиграть в охрану замка – например, двойную стражу у ворот и в самом дворе поставить, чтобы ребята сменяли друг друга. Поставить бы стражей у запасных входов – чтобы не давали врагу застать замок врасплох… Пусть ещё парни потренируются охранять, скажем, пасеку – на всякий случай. Так мы будем готовы к любым неожиданностям.

Олхудзур устремил на сына строгий, но одобрительный взгляд. За плечами – годы битв, за спиной его – вырезанная на узорчатой спинке стула родовая тамга, орлиная голова, такая же, как и на перстне… Князь усмехнулся, огладил бороду, со спокойным удовольствием улыбнулся Лече:

– Вот это мне по нраву, – сказал он. Голос его был глубок, как река в паводок. – Делаешь – делай смело! Пусть будет по-твоему. Пусть учатся парни быть зоркими и сильными, крепче только будут, а ты – командуй! Я тобою доволен. Сам бы предложил, да ты меня опередил.