Прогулки по времени

– Я… я не могла не прийти, – растерянно оправдывалась она, покраснев, – ведь Марха моя сестра…

Мелх-Азни, по своей бесхитростности, даже не сумела вовремя закрыться от него с первого слова – лишь тень промелькнула в лазоревых глазах её, лёгкая, как облако на вершине. Выбившиеся из-под покрывала прядки в ветре трепетали на её висках, губы сжимались…

– А я твой брат, – покачав головой, проговорил Леча, – старший, между прочим! И почему тогда, скажи, я обо всём этом до сих пор ничего не знаю, а?

– Это вышло случайно. Марха просила… – растерянно начала объяснять Мелх-Азни – спохватилась и осеклась внезапно.

– Марха просила..? – удивлённо подхватил Леча, заглядывая ей в лицо. – Постой-ка!

Поведение Мелх-Азни всё больше настораживало Лечу. Он хмурился и ждал – по каплям вытягивая из неё суть. Та путалась в словах, начала увиливать… В конце концов вымолвила осторожно:

– Ну как бы я могла оставить в беде сестрицу? Чегарди, она… передала мне… принесла мне… письмо, – голос Мелх-Азни сорвался, будто неверная струна арфы, – но ты, пожалуйста, Авлирг, не говори об этом больше никому… – последние слова Мелх-Азни произнесла шёпотом, будто сама боялась себя услышать.

– Письмо?! – так и встрепенулся Леча. – От Мархи, конечно, так ведь?.. И что же такого написала Марха, что ты отправилась к ней тотчас, не дожидаясь лета?

– О, Авлирг, неужели ты не рад моему приезду?.. – попыталась отшутиться Мелх-Азни, и с тихим возгласом отчаяния закрыла лицо руками…

Леча оглянулся назад, на замок. Ветер трепал на башнях солярные флаги… Казалось, сама судьба трясла плоды забытых грехов с их родового древа!

– Во-первых: что тебе написала Марха? – Леча скрестил руки на груди и прищурился. – Второй вопрос: почему ты не рассказала мне об этом сразу?

– Авлирг, пожалуйста, не злись, – умоляла Мелх-Азни, голос её задрожал, на глазах показались слёзы. – Она писала, что потеряла украшение, которое ей подарил жених, просила меня прийти поворожить, чтобы оно поскорее нашлось… Я не знала, как правильно поступить в таком случае.

Леча шагнул вперёд, лицо его стало суровым:

– Покажи мне это письмо сейчас же, – приказал он. – Мы не можем позволить себе больше ни одного сюрприза. Их уже у нас предостаточно!

Мелх-Азни попыталась отступить, но взгляд Лечи словно не отпускал её.

– Я… не могу, Авлирг… – выдохнула она.

Леча наклонился к ней, крепко сжав её ладонь:

– Послушай, Мелх… Теперь вовсе не время шуток и забав! Марха, играя с огнём, возможно, уже накликала беду: если этому Джамболату был известен путь в замок через подземный ход, завтра его шайка придёт знакомым путём снова, как мыши на хлебные крошки. Не просто дорогу найдёт – ко всем нам смерть приведёт! Пока мы спим, его дружки устроят себе праздник прямо в нашем дворе, на наших костях! Дай мне это письмо, я сказал! Тогда я смогу защитить не только Марху, но и всех вас.

Мелх-Азни не проронила ни слова… Леча был непреклонен:

– Мелх-Азни, – взгляд его оставался мягким, но голос становился твёрдым, как гранит, – я как старший брат несу ответственность за всех вас. Если Марха уже влипла в неприятность, должен я знать, в конце концов, что вокруг происходит?!

Мелх-Азни подавленно молчала…

– Покажи мне письмо, сестра! – настаивал Леча. – Уже и так слишком много неведомых опасностей заключено в стенах нашего замка! Я не могу допустить, чтобы ещё какие-то непредвиденные тайны омрачали нашу жизнь. И без того уже много чего случилось; теперь мы должны быть бдительны. Ты ведь знаешь, Мелх, что семья превыше всего!

– Авлирг, я умоляю тебя, не тревожь эту тайну, – пыталась его отговорить Мелх-Азни. – Ведь Марха…

– Марха уже успела ввязаться в неприятность и подставить под удар всю семью, – решительно произнёс Леча, – а теперь я должен охранять от лихих людей и наш дом, и гостей его! Ты же не хочешь, выгораживая Марху, вместе с нею сделаться пособницей разбойничьей шайки?!

Мелх-Азни, расстроенная, опустила голову, охваченная стыдом и внутренней борьбой… Уступая настойчивым уговорам брата, она медленно, с отчаяньем и страхом на лице, вынула из своей расшитой бисером поясной сумочки небольшой пергаментный свиток – точно отрывала от сердца. Дрожа так, будто обжигалась, она протянула его Лече со слезами на глазах:

– Я обещала… Авлирг… Ва Дел, я же давала Мархе слово!

Леча взял из рук её свиток и начал читать, с каждой строкой лицо его становилось всё мрачнее:

– Всё так и есть! Значит, коза действительно встречалась с разбойником и святотатцем, – бормотал он, голос его был полон ярости и беспокойства. – Теперь, благодаря этой семикратной дуре, он знает дорогу в замок! Завтра сюда придут его товарищи…

Мелх-Азни зарыдала:

– Авлирг, прости… Я же ещё не знала всего, что произошло, и что с этим делать! Я просто хотела как-нибудь помочь ей… Алелай… Я… никому не хотела навредить…

Леча подошёл к ней и положил ладони ей на плечи:

– Тише, Мелх, – успокаивающе сказал он. – Зато теперь ты сделала правильно, рассказав мне. Я с этим разберусь и сделаю всё, чтобы защитить нашу семью. Знаешь, тайны держатся иногда не на молчании, а на верности тем, кто по-настоящему любит…

Мелх-Азни горько плакала…

– Не бойся, сестричка! – крепко обняв, утешал её Леча. – Теперь наконец я смогу найти хоть какой-то выход из этой истории! Ты действовала по зову сердца; но уж теперь я поступлю так, как будет лучше для всех!

Она всё ещё всхлипывала, чувствуя двойную вину и страх; но тяжесть уже понемногу уходила из её сердца… Леча был рядом, она знала, что с его поддержкой она сможет преодолеть любые трудности.

– Спасибо, Авлирг, – прошептала она, и в голосе её прозвучала надежда.

Обратно к замку они ехали молча. Ночные цветы благоухали по краям тропы, словно желая утешить и успокоить путников… Позади остались два селинга – суровые памятники преступления и грозного гнева богов, молчаливо напоминающие людям об осторожности в чувствах и поступках и о хрупкой грани между счастьем и грехом.

Леча повёл коня в конюшню, а Мелх-Азни долго ещё стояла одна во дворе, беспокойно теребя бахрому своего пояса, будто держалась за ту нить, что соединяет незримо жизни братьев и сестёр – и прощает детские грехи…

* * *

Сквозь густую тень груш, что раскинули свои ветви до самой стены замка, Леча шагал быстро, не оборачиваясь. За спиной его тянулся вечер, в груди нарастала тревога – та, что не умеет говорить вслух, но жжёт, как горькое вино. Рука его сминала в кармане тонкий пергаментный свиток, в котором неосторожные слова были опаснее клинка.

Сперва зоркая Седа поведала ему о встречах Мархи с Джамболатом… Слова её испарялись в лихорадочном сознании Лечи, будто капли росы на раскалённом камне, но след их всё же оставался…

Послание Мархи, столь неожиданно добытое у робкой Мелх-Азни, стало новой ступенью к страшной догадке: Джамболат, быть может, действовал и не один?! Может быть, подземный ход уже не является тайной – для целой шайки?!

Ветер с гор, казалось, тянул запахами горного мёда и сыростью подземных туннелей… Мысли Лечи были тревожны, как небо перед летней бурей. Он снова и снова перечитывал строчки письма, будто в них была заключена судьба всего мира… Вечерние тени легли уже на каменные стены Эрдзие-Бе, в сумерках замок казался более таинственным, чем днём… Леча стоял на балконе, задумчиво комкая в пальцах пергамент. Каждая буква, выведенная неуверенной рукой Мархи, жгла ему душу, – Леча стиснул зубы. Как же так? Безрассудная, упрямая Марха, не ведая, что творит, открыла врата беды для всех – для семьи, для общины христиан… и для любимой!!! Если разбойники обнаружат тайные проходы в подземелье – под ударом окажутся не только его домашние, но и единоверцы, а значит, и Берлант…

Леча ждал недолго. Он знал: промедлить на миг сейчас – всё потерять навеки.

Он решительно шагнул к двери и позвал:

– Седа!

Та, словно ночной дух, мгновенно явилась на пороге, глаза её были встревожены.

– Отправь сейчас Испая к Тарху и Ламберду, потом у пасеки пусть ждёт меня. Пусть объявят дружине, чтобы готовились сегодня к ночным учениям, и подходили тихо к замку. Я пока к отцу…

– Ты точно всё решил? – тихо спросила сестра.

– Решил. Иди.

* * *

Солнце, словно раненый зверь, опускалось за хребет… Леча медленно вошёл в покои князя Олхудзура, где горел только один факел. Отец сидел у стола, на котором были разложены старинные кинжалы… Он задумчиво глядел в окно на багрянец заката и не сразу заметил сына. Леча стал перед ним, чуть поклонился.

– Отец, – начал он, стараясь говорить уверенно, ровным голосом, – есть дело, требующее твоего совета и дозволения.

Внутри шёл камнепад…

Князь повернул голову, в глазах его сверкнула гордая радость:

– Говори, Авлирг. Что у тебя на сердце? Или с границы новости есть?

– Я тут подумал, – Леча опустил глаза, будто собирая слова с пола, – дружине моей не мешало бы пройти учения. Время нынче тревожное, а нам не должно быть стыдно за наше войско. Молодым полезно знать, как дозор держать, если беда нагрянет. Прошу разрешить нам поиграть в охрану замка – например, двойную стражу у ворот и в самом дворе поставить, чтобы ребята сменяли друг друга. Поставить бы стражей у запасных входов – чтобы не давали врагу застать замок врасплох… Пусть ещё парни потренируются охранять, скажем, пасеку – на всякий случай. Так мы будем готовы к любым неожиданностям.

Олхудзур устремил на сына строгий, но одобрительный взгляд. За плечами – годы битв, за спиной его – вырезанная на узорчатой спинке стула родовая тамга, орлиная голова, такая же, как и на перстне… Князь усмехнулся, огладил бороду, со спокойным удовольствием улыбнулся Лече:

– Вот это мне по нраву, – сказал он. Голос его был глубок, как река в паводок. – Делаешь – делай смело! Пусть будет по-твоему. Пусть учатся парни быть зоркими и сильными, крепче только будут, а ты – командуй! Я тобою доволен. Сам бы предложил, да ты меня опередил.

Леча тихо склонил голову:

– Благодарю, отец....

– Иди, распоряжайся, – разрешил Олхудзур, снисходительно кивнув. – Молодец, сын, что о деле думаешь, не только о забавах! Не зря я тебя над дружиной поставил! Я рад, что у меня такой хьевди…

Леча тогда только позволил себе выдохнуть – коротко, будто из-под воды поднялся, – но сердце не знало покоя… Оседлав коня, он вывел его за ворота села и тут же направился в сторону Комалхи.

* * *

Леча приехал на пасеку Дзугу, – не теряя времени, поспешил прямо к дальней пристройке, еле заметной в тени старой лещины, среди ульев на заднем дворе; нырнул под ветхий навес, пропитанный ароматами мёда и воска…

В пасмурном полумраке, пропахшем дымом и сырой землёй, Леча отыскал того тайного жильца, пребывание которого под своим кровом уж много лет скрывал старый пасечник. Отец Ефрем в заношенном подряснике сидел, перебирая чётки, на камне у входа в подземелье, и в усталом лице его с посеребрённой бородой было спокойствие гор…

– Добрый вечер, отче, – приветствовал его Леча. – Прости, что поздно так.

– Для Господа времени нет, Он вечный, – улыбнулся отец Ефрем, приглашая юношу сесть напротив. – Что тяготит твою душу?

– У меня разговор есть к тебе… очень важный, – замялся Леча, не зная, с чего начать.

Монах поднял на него внимательный взгляд, часто смотревший на небо и в самое дно вины человеческой:

– Говори, Леча. Вижу, неспокойно твоё сердце.

Леча заговорил быстро, не давая себе времени на раздумья:

– Я пришёл предупредить, отец Ефрем… Не удивляйся. С этого часа, – сообщил он как о деле само собой разумеющемся, – у входов в подземелье будут каждую ночь стоять двое из самых верных моих людей – Тарх и Ламберд. Они надёжны, как скала, лучшие в моей дружине, крепкие, ловкие, верные, – ты их ещё узнаешь. Пока они живы и на страже, никто чужой не пройдёт.

– Это зачем же? – спросил отец Ефрем, глаза его потемнели и в голосе мелькнула зарождающаяся тревога. – Что там случилось, Леча? Не от жреца ль на нас ещё новая беда, после незабвенного лягушачьего соборища в Сахане?!

Леча покачал головой:

– Пока нет, отче, но осмотрительность никому ещё не вредила. Время такое, что и камни должны быть настороже. Мало ли кто шастает по лесу… Я не хочу, чтобы кто-то посторонний проник туда, где… всем нам дорога каждая жизнь. Для общей безопасности – и для моего спокойствия.

Отец Ефрем медленно осенил себя крестом:

– Не ребячью ли шалость напрасно стережёте?

– Есть, есть опасность, отец Ефрем, – проговорил Леча, стараясь улыбнуться. —Разговоры ходят, что чужие люди близ дворов бродят… недавно тут один оказался не тем, за кого себя выдавал…

Монах задумчиво кивнул.

– Не имею права рассказать всего… – опустил глаза Леча, – ты береги себя, отче. Всякое может случиться… Братьям скажи и сёстрам, чтобы не задерживались у входа, не шумели сильно. В остальном пусть всё будет так, будто ничего и не изменилось.

– Знаю, Леча, ты лишнего никогда не скажешь…

– Братья пусть не пугаются ребят моих, – добавил Леча, – пусть знают: эти двое не чужие. Тарх и Ламберд не навредят никому. Я им, как себе, доверяю. Всё им объясню, они не подведут. Если что, обращайтесь к ним, как ко мне.

Они помолчали, слушая, как гудит в ульях пчелиное войско…

Отец Ефрем улыбнулся слабо:

– Что ж, княжич, раз ты решил так – значит, есть на то причина. Благодарю тебя за попечение. Но помни: община хранится не мечом лишь, но и молитвой.

Леча кивнул. Сердце его сжалось, ведь главное, что хотел сказать, предназначалось не для всех ушей. Подземный храм для него был не только местом молитвы, но и местом, где бывала та, ради которой он готов был встать против всего мира. А если кто-то из шайки Джамболата узнает про этот ход… Рука Лечи до боли стиснула эфес…

– Ты, княжич, – тихо сказал отец Ефрем, – не устаёшь ли от тяжести этой?

Леча опустил голову:

– Я же не могу иначе, отче. Если те, кого я должен защитить… – и, не договорив, сжал кулаки.

В мыслях Лечи витал образ Берлант, чёрные её косы и тонкие руки в складках светлого платка… Само имя её было, как молитва – неизреченная, всегда живая в его сердце.

– Что с тобой сейчас, Леча? – спросил монах тихо, угадывая его тревогу.

Леча молчал, не желая открыть главное – как сердце его сжимается за Берлант, что он не спит ночами, думая о ней, и, если что-то с ней случится…

Но отец Ефрем понял больше, чем было сказано вслух, и добавил:

– Каждого из своих чад я поминаю, Леча. Каждого. И ту, что тебе особенно дорога. И тебя тоже. Ты всегда был мне как сын.

Леча вспыхнул и поспешно отвёл взгляд, не находя слов:

– Спасибо, отче… – тихо проговорил он. – Ты всех поминаешь и всё понимаешь. Но теперь пусть будет так… Если понадобится – сам встану у входа, чтобы враг не прошёл.

Отец Ефрем положил руку на голову Лечи:

– Бог с тобою, Леча, – сказал он с теплотой, – защищай, кого сердце велит. А мы с Лерцамисой молиться будем за вас… Да хранит тебя Господь, Хранящий того, кто хранит других.

Леча, простившись, вышел в ночную синеву и прохладу. Берлант ведь тоже здесь, этим же путём ходит – страх за неё был самым мучительным из чувств, признавался он мысленно самому себе… Ветер качал деревья, и в шелесте их ветвей слышалось ему: «Береги».

Береги замок, береги пасеку, береги храм, а больше всего – ту, чьё имя не скажешь вслух, чтобы не спугнуть счастье…

* * *

В полумраке двора Леча подозвал на миг пасечника, ловко проверил, закрыт ли запасной ход, острыми глазами привычно оглядел знакомое место и тронул за локоть молодого оруженосца, стоявшего на часах в тени лещины:

– Если чужого заметишь, Испай – подавай сигнал, кричи громче.

– Не пропустим никого, Леча!

На прощание юноша бросил назад взгляд сквозь ветви – там лунным лучом скользнул в густых зарослях к пристройке девичий силуэт: то Берлант шла на ночную службу, легко, неслышно ступая меж кустами шиповника, оглянулась на миг… В ту минуту Леча обещал себе – никто не узнает, как сердце его горит за неё; пусть все думают, что он действует лишь по долгу и обычаю, а сердце… сердце будет молчать до времени. И без того оно бьётся так, что вполне можно заменить им тот колокол над входом…

* * *

Когда Леча вернулся в замок, уже стояли во дворе у входа в подземелье Тарх и Ламберд, – оба плечистые парни из того же села, верные, надёжные, знакомы ему были ещё по детским играм…

– Ну что, хьевди, —сверкнул из тьмы зубами и глазами смуглый Ламберд, – кого-то ждём?

– Никого не ждём, – отрезал Леча. – Просто учения. Но если лишний кто сунется – вы не пропустите. Я на вас надеюсь.

– Леча, – заговорил мускулистый, сухощавый Тарх, – ты скажи толком, что случилось? Ради чего двойная охрана?

Леча посмотрел им в глаза – честно, по-братски:

– Так надо. Есть вещи, о которых не спрашивают. Просто слушайте меня: приказ – значит, приказ. Ни туда, ни оттуда никого без моего слова не пускать.

– А это я люблю, хорошее дело! Пусть попробует кто сунуться! – заявил, подняв к небу меч, неутомимый, как горный поток, Ламберд.

– Вам доверю самое важное, – продолжал Леча, – будете дежурить внизу, у входа в храм. Наверху – никому об этом месте ни слова; один входит и выходит здесь, другой через пасеку – и если что, сразу ко мне, я рядом.

– Поняли, Леча, – сдержанно отвечал Тарх, крепко хлопнув друга по спине. – Мы с нашим хьевди хоть в огонь!

– За тобой, элан к1ант, хоть в самый 1Эл! – подхватил, усмехнувшись, жизнерадостный Ламберд. – Если скажешь, – и 1Эл-да в туннеле не пропустим!

Леча кивнул и улыбнулся впервые за день, чувствуя, как груз забот уже чуть полегчал от их слов:

– Спасибо вам, братья! Пусть всегда у нас будет так.

Он ощущал теперь: на его плечах лежит ответственность не только за вверенную ему дружину, но и за судьбу тех, кого он любит. И только Бог и горы знают, как ему с этим справиться… Теперь всё, что он мог, он сделал. Остальное было в руках Хранящего… А сердце его, как птица, рвалось туда, в подземный храм, где теперь – он знал – молится о нём Берлант, веточка орешника.

* * *

Вечер был глубок, когда втроём они сошли по каменным ступеням вниз, в тень сочащихся влагой гулких сводов… Леча поставил стражей у порога, сам вошёл, чтобы успокоиться, на минуту… Отец Ефрем уже тихо молился в алтаре, горящие свечи отбрасывали дрожащие тени на иконы с грузинскими надписями… Община по очереди оглянулась на него, каждый кивнул осторожно: всех уже оповестили.

Берлант стояла у левой стены, у света маленького огонька, чуть прикрыв глаза… Она не обернулась назад на звук его шагов, но он понял, что, и не видя, она чувствует его здесь – чуть заметно вздрогнули её плечи, затрепетали, заплескались крыльями бесконечные её ресницы… Леча знал: все они здесь – под его защитой, под сенью тайны, которую нельзя ему выдать ни словом, ни взглядом. Он всё крутил на пальце перстень с орлиной головой – знаком дома, который он был рождён хранить и защищать…

Там, наверху, за стенами Цайн-Пхьеды, в ночи, уже собирались язычники – готовились встречать поутру праздник Тушоли, весёлые песни их смешивались с молитвенным пением христиан под землёй… Две веры, две судьбы – и между ними Леча, юный сын князя, – в первый раз по-настоящему взрослый и по-настоящему один.

А потом – вновь, как в те тревожные ночи, когда ветер с гор приносил весть о беде на границе, – Леча стоял на балконе своей башни, всматриваясь в тёмную зелень сада, туда, где, казалось, сама ночь затаила дыхание. В груди его, как в кузнице, гудел неясный шум пламени: не за себя – за других… за ту, что была ему дороже жизни.»

Обеты, вышитые кровью

«Жизнь моя угасала вместе с закатом… Тёмно-янтарные лучи солнца пробивались сквозь высокое окно, заливая комнату мягким светом. Тончайшее дыхание вечера проникало в башню. Вокруг стоял лёгкий дух полевых трав, принесённый ветром… Я сидела, склонившись над пяльцами, и пыталась вывести на тонком полотне дикую розу – такую, какую я когда-то, ещё ребёнком, трогала осторожно в тенистых перелесках дальнего ущелья, под треск кузнечиков и свист перепёлок… Сердце моё сжималось от боли, сладкой и невыносимой, и от этого игла упрямо не слушалась, двигалась в моих руках медленно и неуверенно, а мысли всё улетали, уносились к тому, кто стал для меня и светом, и печалью… Они витали за пределами комнаты – где-то там, средь высоких гор и глубоких долин, играл на своём пандури Жаворонок, а моё сердце трепетало перед ним от неясных желаний и несбыточных надежд, и в каждый стежок само собой вплеталось его имя.

Я сидела у окна, уронив голову на ладонь, тень усталых ресниц скользила по вышивке… У меня всё никак не выходила эта жёлтая роза, я не могла с первого раза попасть в нужное место иглой. От цветка неуловимо исходил сумрачный жар, и в лепестках его таилось всё то, в чём я не смела признаться самой себе: ожидание, тревога, тоска по Жаворонку, чьё настоящее имя я не решилась бы теперь даже прошептать вслух – так горело оно на сердце, словно уголь, присыпанный золой…

Сквозь полуопущенные ресницы я видела скорее дрожащий образ, чем вышивку: золотистый цветок на льняной ткани, – и думала не о нём, а о другом. Измученная невыразимыми предчувствиями, я поддалась зыбкому усыплению томительных дум; тело моё становилось вдруг странно тяжёлым и лёгким одновременно – я вся плыла под мягким приливом тепла, расцветающим в крови, будто сделалась сама голосом и шёпотом, зовущим любимого, ещё до того, как решилась признаться себе в этом… И, когда закрывала глаза, по цветным нитям, по теням сумрака в комнате – в каждой складке полотна, в каждом вздохе воздуха вокруг, в каждом касании пальцев – я чувствовала его присутствие, его зов. Мечтой и страхом, восхищением и губительной виной для себя, я тянулась к нему – горячо, бессознательно, отчаянно, беззащитным, впервые раскрытым бутон, легчайшей дрожью от прикосновения. Я становилась вся трепетной, незнакомой, хрупкой музыкой…

Я задумалась о том, как странно сложилась моя судьба, и как пересекаются иногда пути людей, словно нити в узоре на ткани… Руки мои были слабы, мысли путались так же, как и нити, а где-то внутри, в животе, трепетали мотыльки… Стоит мне чуть только вспомнить о нём – и всё, словно я уже и не здесь, не в своей комнате, а там, в саду, где травы выше пояса, где воздух полон пыльцы и неизреченного зова… Вот Тариэл учит меня держать кинжал; вот смуглая ладонь его ложится поверх моей, теперь опустилась мне на плечо…

Блаженное, нестерпимо мучительное мгновение!.. Сердце моё остановилось – и вновь ринулось вдогонку жизни. Я вздрогнула, испуганно встрепенулась, выронив иглу и вышивку, широко раскрыла глаза, захлопала ресницами… Но передо мной стоял вовсе не Тариэл, а Леча – старший брат мой, высокий и статный, как дуб! Сдержанный, сильный, он источал спокойствие и уверенность. Сердце моё сжалось в предчувствии: я осознала, что в этот раз Леча пришёл не просто так!

– Авлирг?! – прошептала я с облегчением, виновато опуская ресницы.

Леча смотрел на меня с тихой, чуть ироничной братской заботой, улыбаясь уголками губ, как когда‑то в детстве. От руки его на моём плече шло спокойствие, но в моей душе уже полыхал пожар – неловкость, стыд и беспокойство: брат может угадать то, что самой себе страшно назвать…

– Поиграла в затворницу и хватит, сестрёнка, – весело начал он, – дай угадаю, какие думы тебя одолевают?

Я густо покраснела.

– У меня, сестрица, важный разговор к тебе, – деловито сказал Леча.

Он долго смотрел на меня строгими зоркими глазами, будто что-то взвешивал. Лицо его было серьёзно, как у человека, знающего больше, чем он говорит.

Я ощутила, как вдоль спины пробежал холодок… кивнула и встала, осторожно положив недоконченную вышивку на стол, убрала иглу и нитки в бисерную сумочку. Брат прошёлся по комнате, задержал взгляд на моём рукоделии – и мельком улыбнулся, но улыбка его была словно не для меня, а в лад каким-то собственным его мыслям.

– Не хочешь прокатиться со мною сейчас, Мелх? – предложил он негромко. —Давай выйдем за стены замка, подышать воздухом. Тебе не помешает немного свежего ветра. По лугам поедем, в лес, к реке…

Леча настойчиво приглашал меня на прогулку, и я, волнуясь и теряясь в догадках, последовала за ним. Я была так растеряна, что даже не подумала отказаться, хотя сердце моё было полно других тревог, других огней. В груди моей заполыхал страх: что, если брат узнал о моей тайной симпатии и о наших вчерашних посиделках в саду, и теперь примется стыдить меня и отчитывать?! Но глаза Лечи были спокойны, на лице его не было ни тени подозрения, – я с облегчением выдохнула и тут же почувствовала укол совести: ведь раньше я всегда доверяла брату, а теперь прятала от него и свои тайны, и чужие…