Прогулки по времени

Леча тихо склонил голову:

– Благодарю, отец....

– Иди, распоряжайся, – разрешил Олхудзур, снисходительно кивнув. – Молодец, сын, что о деле думаешь, не только о забавах! Не зря я тебя над дружиной поставил! Я рад, что у меня такой хьевди…

Леча тогда только позволил себе выдохнуть – коротко, будто из-под воды поднялся, – но сердце не знало покоя… Оседлав коня, он вывел его за ворота села и тут же направился в сторону Комалхи.

* * *

Леча приехал на пасеку Дзугу, – не теряя времени, поспешил прямо к дальней пристройке, еле заметной в тени старой лещины, среди ульев на заднем дворе; нырнул под ветхий навес, пропитанный ароматами мёда и воска…

В пасмурном полумраке, пропахшем дымом и сырой землёй, Леча отыскал того тайного жильца, пребывание которого под своим кровом уж много лет скрывал старый пасечник. Отец Ефрем в заношенном подряснике сидел, перебирая чётки, на камне у входа в подземелье, и в усталом лице его с посеребрённой бородой было спокойствие гор…

– Добрый вечер, отче, – приветствовал его Леча. – Прости, что поздно так.

– Для Господа времени нет, Он вечный, – улыбнулся отец Ефрем, приглашая юношу сесть напротив. – Что тяготит твою душу?

– У меня разговор есть к тебе… очень важный, – замялся Леча, не зная, с чего начать.

Монах поднял на него внимательный взгляд, часто смотревший на небо и в самое дно вины человеческой:

– Говори, Леча. Вижу, неспокойно твоё сердце.

Леча заговорил быстро, не давая себе времени на раздумья:

– Я пришёл предупредить, отец Ефрем… Не удивляйся. С этого часа, – сообщил он как о деле само собой разумеющемся, – у входов в подземелье будут каждую ночь стоять двое из самых верных моих людей – Тарх и Ламберд. Они надёжны, как скала, лучшие в моей дружине, крепкие, ловкие, верные, – ты их ещё узнаешь. Пока они живы и на страже, никто чужой не пройдёт.

– Это зачем же? – спросил отец Ефрем, глаза его потемнели и в голосе мелькнула зарождающаяся тревога. – Что там случилось, Леча? Не от жреца ль на нас ещё новая беда, после незабвенного лягушачьего соборища в Сахане?!

Леча покачал головой:

– Пока нет, отче, но осмотрительность никому ещё не вредила. Время такое, что и камни должны быть настороже. Мало ли кто шастает по лесу… Я не хочу, чтобы кто-то посторонний проник туда, где… всем нам дорога каждая жизнь. Для общей безопасности – и для моего спокойствия.

Отец Ефрем медленно осенил себя крестом:

– Не ребячью ли шалость напрасно стережёте?

– Есть, есть опасность, отец Ефрем, – проговорил Леча, стараясь улыбнуться. —Разговоры ходят, что чужие люди близ дворов бродят… недавно тут один оказался не тем, за кого себя выдавал…

Монах задумчиво кивнул.

– Не имею права рассказать всего… – опустил глаза Леча, – ты береги себя, отче. Всякое может случиться… Братьям скажи и сёстрам, чтобы не задерживались у входа, не шумели сильно. В остальном пусть всё будет так, будто ничего и не изменилось.

– Знаю, Леча, ты лишнего никогда не скажешь…

– Братья пусть не пугаются ребят моих, – добавил Леча, – пусть знают: эти двое не чужие. Тарх и Ламберд не навредят никому. Я им, как себе, доверяю. Всё им объясню, они не подведут. Если что, обращайтесь к ним, как ко мне.

Они помолчали, слушая, как гудит в ульях пчелиное войско…

Отец Ефрем улыбнулся слабо:

– Что ж, княжич, раз ты решил так – значит, есть на то причина. Благодарю тебя за попечение. Но помни: община хранится не мечом лишь, но и молитвой.

Леча кивнул. Сердце его сжалось, ведь главное, что хотел сказать, предназначалось не для всех ушей. Подземный храм для него был не только местом молитвы, но и местом, где бывала та, ради которой он готов был встать против всего мира. А если кто-то из шайки Джамболата узнает про этот ход… Рука Лечи до боли стиснула эфес…

– Ты, княжич, – тихо сказал отец Ефрем, – не устаёшь ли от тяжести этой?

Леча опустил голову:

– Я же не могу иначе, отче. Если те, кого я должен защитить… – и, не договорив, сжал кулаки.

В мыслях Лечи витал образ Берлант, чёрные её косы и тонкие руки в складках светлого платка… Само имя её было, как молитва – неизреченная, всегда живая в его сердце.

– Что с тобой сейчас, Леча? – спросил монах тихо, угадывая его тревогу.

Леча молчал, не желая открыть главное – как сердце его сжимается за Берлант, что он не спит ночами, думая о ней, и, если что-то с ней случится…

Но отец Ефрем понял больше, чем было сказано вслух, и добавил:

– Каждого из своих чад я поминаю, Леча. Каждого. И ту, что тебе особенно дорога. И тебя тоже. Ты всегда был мне как сын.

Леча вспыхнул и поспешно отвёл взгляд, не находя слов:

– Спасибо, отче… – тихо проговорил он. – Ты всех поминаешь и всё понимаешь. Но теперь пусть будет так… Если понадобится – сам встану у входа, чтобы враг не прошёл.

Отец Ефрем положил руку на голову Лечи:

– Бог с тобою, Леча, – сказал он с теплотой, – защищай, кого сердце велит. А мы с Лерцамисой молиться будем за вас… Да хранит тебя Господь, Хранящий того, кто хранит других.

Леча, простившись, вышел в ночную синеву и прохладу. Берлант ведь тоже здесь, этим же путём ходит – страх за неё был самым мучительным из чувств, признавался он мысленно самому себе… Ветер качал деревья, и в шелесте их ветвей слышалось ему: «Береги».

Береги замок, береги пасеку, береги храм, а больше всего – ту, чьё имя не скажешь вслух, чтобы не спугнуть счастье…

* * *

В полумраке двора Леча подозвал на миг пасечника, ловко проверил, закрыт ли запасной ход, острыми глазами привычно оглядел знакомое место и тронул за локоть молодого оруженосца, стоявшего на часах в тени лещины:

– Если чужого заметишь, Испай – подавай сигнал, кричи громче.

– Не пропустим никого, Леча!

На прощание юноша бросил назад взгляд сквозь ветви – там лунным лучом скользнул в густых зарослях к пристройке девичий силуэт: то Берлант шла на ночную службу, легко, неслышно ступая меж кустами шиповника, оглянулась на миг… В ту минуту Леча обещал себе – никто не узнает, как сердце его горит за неё; пусть все думают, что он действует лишь по долгу и обычаю, а сердце… сердце будет молчать до времени. И без того оно бьётся так, что вполне можно заменить им тот колокол над входом…

* * *

Когда Леча вернулся в замок, уже стояли во дворе у входа в подземелье Тарх и Ламберд, – оба плечистые парни из того же села, верные, надёжные, знакомы ему были ещё по детским играм…

– Ну что, хьевди, —сверкнул из тьмы зубами и глазами смуглый Ламберд, – кого-то ждём?

– Никого не ждём, – отрезал Леча. – Просто учения. Но если лишний кто сунется – вы не пропустите. Я на вас надеюсь.

– Леча, – заговорил мускулистый, сухощавый Тарх, – ты скажи толком, что случилось? Ради чего двойная охрана?

Леча посмотрел им в глаза – честно, по-братски:

– Так надо. Есть вещи, о которых не спрашивают. Просто слушайте меня: приказ – значит, приказ. Ни туда, ни оттуда никого без моего слова не пускать.

– А это я люблю, хорошее дело! Пусть попробует кто сунуться! – заявил, подняв к небу меч, неутомимый, как горный поток, Ламберд.

– Вам доверю самое важное, – продолжал Леча, – будете дежурить внизу, у входа в храм. Наверху – никому об этом месте ни слова; один входит и выходит здесь, другой через пасеку – и если что, сразу ко мне, я рядом.

– Поняли, Леча, – сдержанно отвечал Тарх, крепко хлопнув друга по спине. – Мы с нашим хьевди хоть в огонь!

– За тобой, элан к1ант, хоть в самый 1Эл! – подхватил, усмехнувшись, жизнерадостный Ламберд. – Если скажешь, – и 1Эл-да в туннеле не пропустим!

Леча кивнул и улыбнулся впервые за день, чувствуя, как груз забот уже чуть полегчал от их слов:

– Спасибо вам, братья! Пусть всегда у нас будет так.

Он ощущал теперь: на его плечах лежит ответственность не только за вверенную ему дружину, но и за судьбу тех, кого он любит. И только Бог и горы знают, как ему с этим справиться… Теперь всё, что он мог, он сделал. Остальное было в руках Хранящего… А сердце его, как птица, рвалось туда, в подземный храм, где теперь – он знал – молится о нём Берлант, веточка орешника.

* * *

Вечер был глубок, когда втроём они сошли по каменным ступеням вниз, в тень сочащихся влагой гулких сводов… Леча поставил стражей у порога, сам вошёл, чтобы успокоиться, на минуту… Отец Ефрем уже тихо молился в алтаре, горящие свечи отбрасывали дрожащие тени на иконы с грузинскими надписями… Община по очереди оглянулась на него, каждый кивнул осторожно: всех уже оповестили.

Берлант стояла у левой стены, у света маленького огонька, чуть прикрыв глаза… Она не обернулась назад на звук его шагов, но он понял, что, и не видя, она чувствует его здесь – чуть заметно вздрогнули её плечи, затрепетали, заплескались крыльями бесконечные её ресницы… Леча знал: все они здесь – под его защитой, под сенью тайны, которую нельзя ему выдать ни словом, ни взглядом. Он всё крутил на пальце перстень с орлиной головой – знаком дома, который он был рождён хранить и защищать…

Там, наверху, за стенами Цайн-Пхьеды, в ночи, уже собирались язычники – готовились встречать поутру праздник Тушоли, весёлые песни их смешивались с молитвенным пением христиан под землёй… Две веры, две судьбы – и между ними Леча, юный сын князя, – в первый раз по-настоящему взрослый и по-настоящему один.

А потом – вновь, как в те тревожные ночи, когда ветер с гор приносил весть о беде на границе, – Леча стоял на балконе своей башни, всматриваясь в тёмную зелень сада, туда, где, казалось, сама ночь затаила дыхание. В груди его, как в кузнице, гудел неясный шум пламени: не за себя – за других… за ту, что была ему дороже жизни.»

Обеты, вышитые кровью

«Жизнь моя угасала вместе с закатом… Тёмно-янтарные лучи солнца пробивались сквозь высокое окно, заливая комнату мягким светом. Тончайшее дыхание вечера проникало в башню. Вокруг стоял лёгкий дух полевых трав, принесённый ветром… Я сидела, склонившись над пяльцами, и пыталась вывести на тонком полотне дикую розу – такую, какую я когда-то, ещё ребёнком, трогала осторожно в тенистых перелесках дальнего ущелья, под треск кузнечиков и свист перепёлок… Сердце моё сжималось от боли, сладкой и невыносимой, и от этого игла упрямо не слушалась, двигалась в моих руках медленно и неуверенно, а мысли всё улетали, уносились к тому, кто стал для меня и светом, и печалью… Они витали за пределами комнаты – где-то там, средь высоких гор и глубоких долин, играл на своём пандури Жаворонок, а моё сердце трепетало перед ним от неясных желаний и несбыточных надежд, и в каждый стежок само собой вплеталось его имя.

Я сидела у окна, уронив голову на ладонь, тень усталых ресниц скользила по вышивке… У меня всё никак не выходила эта жёлтая роза, я не могла с первого раза попасть в нужное место иглой. От цветка неуловимо исходил сумрачный жар, и в лепестках его таилось всё то, в чём я не смела признаться самой себе: ожидание, тревога, тоска по Жаворонку, чьё настоящее имя я не решилась бы теперь даже прошептать вслух – так горело оно на сердце, словно уголь, присыпанный золой…

Сквозь полуопущенные ресницы я видела скорее дрожащий образ, чем вышивку: золотистый цветок на льняной ткани, – и думала не о нём, а о другом. Измученная невыразимыми предчувствиями, я поддалась зыбкому усыплению томительных дум; тело моё становилось вдруг странно тяжёлым и лёгким одновременно – я вся плыла под мягким приливом тепла, расцветающим в крови, будто сделалась сама голосом и шёпотом, зовущим любимого, ещё до того, как решилась признаться себе в этом… И, когда закрывала глаза, по цветным нитям, по теням сумрака в комнате – в каждой складке полотна, в каждом вздохе воздуха вокруг, в каждом касании пальцев – я чувствовала его присутствие, его зов. Мечтой и страхом, восхищением и губительной виной для себя, я тянулась к нему – горячо, бессознательно, отчаянно, беззащитным, впервые раскрытым бутон, легчайшей дрожью от прикосновения. Я становилась вся трепетной, незнакомой, хрупкой музыкой…

Я задумалась о том, как странно сложилась моя судьба, и как пересекаются иногда пути людей, словно нити в узоре на ткани… Руки мои были слабы, мысли путались так же, как и нити, а где-то внутри, в животе, трепетали мотыльки… Стоит мне чуть только вспомнить о нём – и всё, словно я уже и не здесь, не в своей комнате, а там, в саду, где травы выше пояса, где воздух полон пыльцы и неизреченного зова… Вот Тариэл учит меня держать кинжал; вот смуглая ладонь его ложится поверх моей, теперь опустилась мне на плечо…

Блаженное, нестерпимо мучительное мгновение!.. Сердце моё остановилось – и вновь ринулось вдогонку жизни. Я вздрогнула, испуганно встрепенулась, выронив иглу и вышивку, широко раскрыла глаза, захлопала ресницами… Но передо мной стоял вовсе не Тариэл, а Леча – старший брат мой, высокий и статный, как дуб! Сдержанный, сильный, он источал спокойствие и уверенность. Сердце моё сжалось в предчувствии: я осознала, что в этот раз Леча пришёл не просто так!

– Авлирг?! – прошептала я с облегчением, виновато опуская ресницы.

Леча смотрел на меня с тихой, чуть ироничной братской заботой, улыбаясь уголками губ, как когда‑то в детстве. От руки его на моём плече шло спокойствие, но в моей душе уже полыхал пожар – неловкость, стыд и беспокойство: брат может угадать то, что самой себе страшно назвать…

– Поиграла в затворницу и хватит, сестрёнка, – весело начал он, – дай угадаю, какие думы тебя одолевают?

Я густо покраснела.

– У меня, сестрица, важный разговор к тебе, – деловито сказал Леча.

Он долго смотрел на меня строгими зоркими глазами, будто что-то взвешивал. Лицо его было серьёзно, как у человека, знающего больше, чем он говорит.

Я ощутила, как вдоль спины пробежал холодок… кивнула и встала, осторожно положив недоконченную вышивку на стол, убрала иглу и нитки в бисерную сумочку. Брат прошёлся по комнате, задержал взгляд на моём рукоделии – и мельком улыбнулся, но улыбка его была словно не для меня, а в лад каким-то собственным его мыслям.

– Не хочешь прокатиться со мною сейчас, Мелх? – предложил он негромко. —Давай выйдем за стены замка, подышать воздухом. Тебе не помешает немного свежего ветра. По лугам поедем, в лес, к реке…

Леча настойчиво приглашал меня на прогулку, и я, волнуясь и теряясь в догадках, последовала за ним. Я была так растеряна, что даже не подумала отказаться, хотя сердце моё было полно других тревог, других огней. В груди моей заполыхал страх: что, если брат узнал о моей тайной симпатии и о наших вчерашних посиделках в саду, и теперь примется стыдить меня и отчитывать?! Но глаза Лечи были спокойны, на лице его не было ни тени подозрения, – я с облегчением выдохнула и тут же почувствовала укол совести: ведь раньше я всегда доверяла брату, а теперь прятала от него и свои тайны, и чужие…

Затем мне пришла мысль, что брат, возможно, снова хочет встретиться с Берлант, а меня берёт с собой для виду, и, с лукавой улыбкой сквозь румянец, я попросила:

– Тогда впереди посади меня сегодня, Авлирг, пожалуйста! В прошлый раз чуть в овраг не улетела, когда ты нёсся, будто Парнабаз на турнир, да ещё пируэты выделывал…

После недолгих уговоров, он рассмеялся и согласился исполнить мою просьбу.

* * *

Вечерние лучи нежно золотили стены и окрестности Эрдзие-Бе, придавая им величественный и загадочный вид. Я чувствовала, как свет этот обнимает меня, согревая и успокаивая… Мы выбрались из башни, прошли за ограду замка, миновали тёплый шум села, лай собак… Я медленно брела рядом с Лечей, бок о бок, изредка чуть касаясь его локтем, как бы ища в этом соприкосновении уверенность и понимание.

От крепостных ворот мы проехали мимо святых селингов и, оставив позади древние стены, тихо направили коня по узкой тропинке, ведущей к зелёным лугам, раскинувшимся до самого горизонта. Здесь нас окружила предвечерняя тишина. Под плавающей мутью золотого закатного неба, лишь ветер играл в кронах деревьев. Луговые цветы склонялись в поклоне перед путниками, тихий шёпот ветра перекликался с пением птиц…

Запахи цветущих трав и кустарников, подогретых за день солнечным теплом, витали в воздухе, освежая и унося мысли прочь от всех дневных тревог и интриг. Солнце, погружаясь за вершины, создавало вокруг гор мистический медный ореол, будто сами небеса благословляли эту землю. Пахнущий мёдом луг расстилался перед нами, словно затканный пёстрыми цветами зелёный истинг, он казался бесконечнее неба, и ветер колыхал его травяные волны…

Поступь коня были уверенной и спокойной; за спиной в седле ощущались незримая опора и тепло от тела брата… Лёгкий ветерок трепал мои косы, и этот момент напомнил мне о детстве, о тех временах, когда Леча был моим героем и покровителем. Брат защищал меня от близнецов-наглецов, кидавших в моего Циска камнями, когда мы с котом убегали от них по этому лугу… Эти воспоминания наполняли моё сердце теплом и благодарностью, они были тихой пристанью в бурном потоке моих нынешних переживаний.

– Помнишь, как тогда в детстве я подрался тут за тебя с Шалой и Шолой? – тут же спросил вдруг Леча, прерывая мои размышления. Я улыбнулась, вспоминая, как близнецы-сорванцы постоянно дразнили меня и как Леча всегда заступался за меня, не колеблясь ни мгновения.

– Конечно, Авлирг, я не забыла! – ответила я. – Ты всегда оказывался рядом, когда было нужно!

Сегодня я тоже так нуждалась в его поддержке… Я никак не могла избавиться от мысли, что Леча уже догадывается о моих чувствах к Тариэлу! Брату же, казалось, тоже передавалось моё беспокойство.

– Я ведь знаю, о чём ты думаешь сейчас, сестрёнка, – неожиданно сказал он, как только мы оказались достаточно далеко от крепостной стены, чтобы нас никто не слышал, – у тебя на лице все твои переживания написаны!

Я вздрогнула всем телом… Простодушие моё всегда выдавало меня с головой.

– Мне кажется, Мелх, ты сама собиралась поведать мне кое о чём важном, – заявил брат, нарушая мои мысли. – Но лучше я первый скажу тебе о том, что недавно узнал от Седы.

Сердце моё чуть не остановилось… Я так боялась, что Седа или Леча заметят мои чувства к Жаворонку, – теперь же, когда всё стало известно им обоим, мне придётся выдержать заслуженные упрёки сразу от двоих!

Я медленно кивнула, подавая знак, что готова выслушать брата…

Леча остановил коня у опушки леса, где, словно на страже, в ряд стояли сосны, спешился и подал руку мне. Мы стояли на берегу небольшого ручья, искрившегося в последних лучах солнца. Он извивался серебристой лентой от опушки до самой чащи леса. Вода журчала, наполняя воздух мелодичным звуком, который вторил моим мыслям и чувствам…

Я наклонилась, чтобы коснуться ладонью прохладной глади, думая, что это поможет мне хоть немного сосредоточиться, и попыталась рассмотреть своё отражение, – но вместо этого, необъяснимо, в ручье мелькнул образ пховца, – как если бы сам Тариэл возник вдруг передо мной из вод, по мановению волшебной силы! Потрясённая, я быстро отвернулась, опасаясь, чтобы Леча не заметил моего смятения…

Но здесь нас поджидал Циск! Огромный кот в этот миг казался мне ведуном, знающим все мои тайные мысли… Я спешилась, спустилась к родному зверю, встав рядом с ним на колени. Он тёрся о мою грудь, глухо мурлыкал, согревая меня своим теплом. Леча смотрел одобрительно, не мешая мне тонуть в ласке того, кто единственный мог понять – даже больше брата – всё, что во мне рвало грудь, не умея ещё назваться словом. Циск некоторое время ещё шёл по лесу вместе с нами, затем растворился в чаще…

Волнение лёгким ветерком пробегало по моему сердцу… Опустив голову, я старалась не встречаться взглядом с братом, чей задумчивый вид вызывал у меня тревогу. Наконец Леча нарушил молчание:

– Здесь и поговорим, чтобы не мешал никто.

– О чём же? – заикаясь, пролепетала я.

– Ты ведь уже догадалась… о Мархе!

Я застыла на миг…

– Так вышло, что наша младшая сестра познакомилась… с необычным человеком, – произнёс брат, и я сообразила, что реальность оказалась ещё хуже моих предположений.

Речь, выходит, идёт вовсе не обо мне, а о ней! Человек же этот, без всякого сомнения – гость наш, Тариэл! Но… это что – неужели их чувства взаимны?! Не может быть!..

Я почувствовала, как в сердце моём закололо от скрытой обиды…

Леча же, как всегда, оставался спокойным и серьёзным:

– У меня к тебе вопрос, Мелх. Ты ведь с нею больше всех нас сейчас общаешься в последнее время, и, может быть, слышала от сестры что-нибудь о некоем Джамболате… Ты вообще всегда замечаешь больше, чем другие.

Я ощутила, как сердце моё снова замерло, а затем опять забилось, но уже в ином ритме… Брат продолжил, не дав мне времени прийти в себя от очередного потрясения:

– Я потому и привёз тебя сюда, чтобы без лишних ушей обсудить то, что сейчас происходит с Мархой. Она ведь наверняка тебе хоть что-то да рассказывала, – но я почему-то обо всём узнаю последним!

С ума сойти – он, значит, успел услышать от Седы об истории, произошедшей с Мархой (которую мне уже поведала моя Чегарди!), о том, как нашу младшенькую угораздило познакомиться с пришельцем, проникшим на рассвете в замковый сад! Их конные прогулки, тайные ночные встречи, – всё это было теперь известно Лече!

– Марха очень смела, – заметила я. Голос мой дрогнул… похоже, от зависти к сестре! Уязвлённая девичья гордость внутри меня докончила: «…а я вот боюсь даже просто приближаться к Жаворонку.»

Леча внимательно посмотрел на меня, взгляд его были полон сочувствия и заботы:

– Возможно, не смелость это вовсе, а глупость, – сказал он мягко. – Но, как видишь, теперь я здесь, чтобы помочь ей! И ты, Мелх, как всегда, можешь довериться мне. Скажи вот, не кажется ли тебе, например, подозрительным, что тотчас после отъезда этого Джамболата из Цайн-Пхьеды исчез и белый конь Тариэла?..

При звуках любимого имени я смутилась, покраснела до ушей и опустила глаза. Брат насторожился и стал напротив меня, испытующе глядя в упор. Волна тревоги захлестнула меня: я не знала – догадался он уже или нет, что в моей груди творится буря, имя которой – Тариэл?

– Кстати, почему в этот раз ты пришла к нам неожиданно – весной, а не летом, как обычно? – резко спросил он вдруг. – Ты ведь всегда приходишь зимой и летом, Мелх. Что-то случилось?

Я замялась, не зная, как ответить, и зная, что просто так, без ответа, мой упрямый брат меня не отпустит. Легко, как опытный охотник, Леча тихо, но настойчиво подводил меня к признанию, и я, сама не зная как, попала впросак и – полунамёком – проговорилась, что в замок меня позвала Чегарди.

– Она… передала мне… просьбу, – объяснила я, растерявшись.

– Просьбу – так, от кого? – Леча скрестил руки на груди и прищурился.

– От сестры… от Мархи… – едва вымолвила я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. – Она… просила меня приехать…

– Почему же весной, а не летом, как всегда? – спросил Леча, пристально глядя мне в глаза.

– Я… я не всё знаю. Чегарди принесла мне… письмо, – прошептала я, и тут же спохватилась, поняв, что сообщила уже слишком много.

Леча резко крутанулся ко мне. Я растерялась. Я не собиралась выдавать Марху, но слова эти вырвались сами. По своей простоте, я не сразу осознала опасность, не почувствовала, что слова мои могут стать чьей-то гибелью или спасением, и без раздумий сказала то, что лежало на сердце.

– Какое письмо? Дай-ка мне это письмо, – твёрдо сказал Леча.

– Авлирг, нет, я не могу… это даже не моя тайна…

– Где оно? Покажи мне! – потребовал Леча, обращаясь ко мне теперь уже иначе – не как мальчишка, а как княжич, привычный к власти.

Я заколебалась, прижав свою поясную сумочку к боку… В груди поднялись волны страха и отчаяния: ведь таким образом я нарушаю слово, данное Мархе! Но брат был неумолим. Взгляд его сделался властным:

– Не утаивай от меня ничего больше, Мелх, я ведь всё равно могу узнать! Я не ради праздного любопытства расспрашиваю: шалопай сидит теперь у нас в сарае под замком; я о многом слышал уже от Седы, – да и от него самого. Если всё сложить вместе, этот парень своими поступками оскорбил и гостя нашего, и отца; чуть не втоптал в грязь честь Мархи; а главное – совершил святотатство, забрав наши фамильные драгоценности из селинга! Да и не всё ещё закончилось: вор знал ход во двор нашего замка через подземный туннель, и, если не принять меры, однажды нас навестит его шайка – и тогда всем нам конец. Зло может нагрянуть к нам ночью, пока все спят… – Он тяжело выдохнул, заметив моё колебание: – Как ты не понимаешь, Мелх? Я должен знать всё, иначе как же мне защитить вас?!