Прогулки по времени

На крутом склоне, усыпанном россыпью глыб, располагался маленький невзрачный кош – приют пастухов, сложенный из камней. Сторожевыми псами вокруг лежали камни, а над ними словно вытягивалась в небеса голубоватая сигнальная нитка – свидетельство о том, что убежище заселено. Этот лазоревый дымок напоминал об уюте внутри, о тепле домашнего очага, о простых радостях пастушеской жизни… Ниже, в объятиях бархатистой и мягкой, словно изумрудный шёлковый ковёр, травы, расстилалась тихая котловина; там, мирно жуя сочные побеги, паслись овцы – серо-белые, как речная галька после весенних потоков.

Тени от хребтов ползли вниз, переплетаясь с солнечными лучами, натянувшимися, как золочёные струны небесного пондура… Присев на мягкую траву, наслаждаясь теплом весеннего дня и вдыхая сладкий аромат весны, два пастуха вполглаза наблюдали за отарой. Они устроились под раскидистыми ивами, в задумчивости склонёнными над зеркальным родником. Шелест листьев, вместе с мелодичным плеском ручья, ненавязчиво вплетался в неспешный разговор двух друзей.

Мима, сын вдовы Дахки, всегда чуть отстранённый и одолеваемый внутренней тревогой, сидел на замшелом камне, будто стремясь слиться с горным пейзажем. Парень был долговязым и худощавым, точно жеребёнок, случайно забредший в крутые горы; все движения его казались отрывистыми и нескладными. Узкие, впалые его щёки испещрены были шрамами от оспы, походившими на следы мелкого дождя, навечно отпечатавшиеся на каменистой почве. Кривоватые зубы торчали вразнобой, и потому улыбка, которую он так редко позволял себе, выглядела неуклюжей, вызывая у односельчан насмешливую жалость или презрительное снисхождение. Одежда, грубо сшитая и заштопанная сотней заплат, висела на нём нелепо и безыскусно; полустёртый войлочный башлык сидел слегка набок, скрывая спутанные волосы цвета горелого вереска. Мима был ещё молод, но уже обременён заботами. Он занял место старшего в своей семье, оставшейся без отца.

Зато глаза молодого пастуха были глубокими и живыми – они сияли тихим восторгом и одновременно прятали безнадёжный сумрак страсти, обречённой на молчание… Уже долгое время он был пленён недоступной красотой княжны Мархи, дочери гордого Олхудзура, которая стала для него и сладкой отравой, и горчайшей скорбью. В его памяти то и дело всплывал тот день, когда он впервые увидел её на роднике, когда они оба были ещё детьми.... Она стояла у воды, прекрасная, как весенний лепесток, купающийся в солнечных лучах, с иссиня-чёрными косами, струившимися в ветре, с очами, тёмными и глубокими, как два бездонных омута в ясный день… С тех пор образ её не покидал Миму ни на мгновение, и он не мог думать ни о ком другом. Охваченный очарованием природы, он размышлял вслух, но сердце его было переполнено чувствами, которые он не мог выразить словами…

– Байди, – тихо заговорил Мима, не отводя взгляда от горизонта, – помнишь тот день, когда мы впервые встретили тут Марху?! С тех пор моя душа не знает покоя.

Подпасок Байди, его верный помощник, лежал неподалёку на спине, вдыхая аромат цветущего разнотравья и безмятежно разглядывая синеву небес, чуть тронутую перистыми облаками… Он взглянул на своего товарища с весёлой усмешкой.

– Ты опять о ней думаешь, – неодобрительно отметил Байди, вынимая травинку изо рта и пуская её по течению ветра. – Конечно, как можно забыть такое?! Ты тогда так растерялся, что едва не уронил свой шодаг в воду!

Мима грустно улыбнулся:

– Да я и на шал-шодаге ради неё играть выучился, чтобы выражать свою любовь через музыку… Но что толку?! Ей было всего двенадцать лет, когда я увидел её впервые здесь, у ручья… Мне её никогда не забыть, а она… отвернулась от меня после глупой размолвки на ровном месте! Теперь вместо себя она посылает за водой служанок…

Байди нахмурился и тут же усмехнулся:

– Ты, Мима, как и всегда, витаешь в облаках. Ну, когда ты поймёшь, что между вами – огромная пропасть? Твоя Марха – дочь могущественного князя. С чего бы Олхудзуру согласиться на её брак с тобою, пастухом?! Как ты думаешь, что он скажет, если как-нибудь узнает о твоих чувствах к его дочери?! Ты же знаешь, что у тебя нет ничего, кроме овец и этих шодагов!

Мима не осознавал, что сердце Мархи, возможно, навсегда останется для него закрытым… Сейчас он самозабвенно говорил о ней, едва угадывая присутствие товарища рядом. Слова его лились, как мелодия, в которой звучали любовь и тоска:

– Она ступает так легко, словно ноги её не касаются земли… Ты представляешь, Байди, когда она проходит по селу, даже птицы замолкают и разлетаются, уступая ей дорогу, – печально улыбался Мима, поглаживая траву тонкими, нервными пальцами.

Байди же выглядел более практичным и рассудительным, чем Мима. Он не отрывал взгляд от стада и не утруждал себя пустяками.

– Скоро начнётся праздник в честь Тушоли… – снова заговорил Мима, глядя в небо, где медленно проплывали лёгкие парные облака. Его задумчивые глаза блестели мечтательным огнём. – Я слышал, что князь Олхудзур устраивает большой пир в честь богини любви и плодородия…

Байди, который уже не раз слышал от Мимы об этом празднике, лишь кивнул. Он знал, что мысли друга уже далеко отсюда – он вернулся на три года назад, в тот день и час, когда впервые увидел Марху…

– Помнишь, Байди, как в прошлом году мы с тобой слушали её песенки у родника под мою свирель?!

– Ты, брат, не забывай, что в прошлом году Марха считалась ещё ребёнком! – хмыкнул Байди, теребя стебелёк овса. – А мы с тобой уже мужчины.

– Но теперь кажется мне иногда, что в груди у неё нет сердца, – не слушая, продолжал Мима, – чистый лёд… Как мне его растопить?!

Приподнявшись на локте, Байди взглянул на товарища. В глазах его читались сочувствие и беспокойство:

– Сердце у всех одинаковое, Мима, – из плоти и крови; разве что у княжеских дочек оно маленько глубже скрыто под золотом и шёлком…

Мима не отступал, глаза его горели надеждой:

– Может, она услышит мою музыку и поймёт, как много для меня значит! Ей было всего двенадцать лет, когда я увидел её у ручья… Она стояла там, словно маленькая хи-аьзни, с блестящим кувшином на плече… С тех пор я не могу её забыть. Всё это – словно заклятие, от которого нет спасения.

Байди покачал головой:

– До чего ты наивен, Мима! Не давай своим чувствам затмевать твой разум.

Голос Байди звучал по-деревенски крепко:

– На что зря терзать душу пустым страданием? Глянь, сколько вокруг живых дел, верной работы! Ты мог бы стать первым пастухом в селе – все тебя хвалят, овцы твои жирны, шерсть их бела, что первый снег. К чему губишь себя понапрасну ради Мархи?.. Прежде всего помни то, что она – княжна, а ты – пастух. Не стоит тебе и думать о ней.

– Ты здраво говоришь, Байди, – глухо протянул Мима, не в силах скрыть дрожь в голосе. – Но сердце моё не слушает разумных речей. К ней оно тянется, и никак не удержать его в клетке… Хватило бы и малой надежды, чтоб только живым остаться.

– Да не для нас с тобой княжеские дочки рождаются, брат! – вздохнул глубоко Байди, пытаясь понять, что же сказать, чтобы утешить друга. – Для знатных она, – для сынов лучших родов Мелхисты… А наше дело – пасти овец, отгонять волков да песнями коротать вечера в тени костра.

Но Мима почти не слушал его. В его голове снова крутились воспоминания о том дне, когда он в первый раз увидел княжескую дочь у ручья, – её личико, будто вырезанное из мрамора, карие её глаза, сияющие, как звёзды… Смех Мархи звучал для него, как песня ветра среди сосен… Парень просто пропал от её красоты. С тех пор он изливал свою тоску в музыке, самоучкой учился играть на шодаге, звуки которого казались ему единственным утешением.

– Но ведь она ко мне приходила, – упрямо возразил он, – приходила к роднику, виделась со мной!.. Мы разговаривали, смеялись, пели вместе… Потом слегка поссорились… но мне кажется, это именно оттого, что она тоже что-то чувствовала ко мне! Я просто не могу поверить, что Марха вдруг меня разлюбила…

Байди покачал головой, словно старший брат, который знает больше и видит дальше:

– Марха – красотка и кокетка. Она может играть мужским сердцем, как игрушкой, и не забывай главного: её отец – князь!

– Теперь она больше не приходит к роднику, – продолжал Мима, будто разговаривая сам с собою. – С тех пор, как мы поссорились, она посылает сюда только своих служанок!

В ответ Байди лишь пожал плечами и снова лёг на траву, наблюдая за редкими облаками, плывущими по небу… Горный ветер подул сильнее, принося с собой запахи весны и далёких земель.

– К тому же, – Мима сжал кулаки, – говорят, что у них в замке сейчас гостит пховец, Торола-Жаворонок, который в сражении спас жизнь нашему князю. Что, если Олхудзур именно ему и предназначил дочь?! По селу ходят слухи, что отец выдаст Марху замуж за этого джигита из Пхейн-Муохк… Говорят, Жаворонок этой весной опять выступит на музыкальном состязании… а ведь там будет и она, Марха!

Мима насупился, лицо его омрачилось тенью сомнений, а в глазах сверкнули искры ревности.

– Может быть, этот Торола равнодушен к ней! – успокаивал его Байди. – Он может быть хоть трижды другом князя, но это не значит, что ему непременно нужна его дочь… Я думаю, что Жаворонок здесь только ради праздника.

– Вот как? А если я всё же смогу покорить её сердце на этом празднике? – воодушевился Мима. – Сыграть перед нею на шодаге, или даже… потанцевать с ней! Может быть, если я приду на ловдзарг, она снова обратит на меня внимание…

Янтарное солнце и масса цветов под ногами как нельзя лучше действовали на настроение молодого пастуха. Взгляд Мимы скользил по сочной траве, усыпанной жёлтыми одуванчиками и голубыми колокольчиками, и сердце его наполнялось радостью. Мима в своём воображении уже танцевал с Мархой на празднике, чувствуя её лёгкие шаги рядом с собою… Он представлял, как глаза княжны, сияющие звёздным светом, снова встретят его взгляд… В душе его боролись неугасимая надежда и отчаяние, но он верил, что однажды мелодия его шодага сможет рассказать её сердцу о любви лучше любых слов.

Байди вздохнул, понимая, что друг его ослеплён несбыточными грёзами.

– Мима, послушай меня, – издалека начал он, выбирая слова с осторожностью. – Жизнь не всегда справедлива, но ты должен быть сильным. Мима, ты должен наконец понять… Ты и сам знаешь, что это невозможно! Неужто думаешь ты, что хоть один князь на свете выдал бы свою дочь за нищего пастуха, когда у неё может быть такой жених, как этот шедало – и герой, и певец, и князю самому кунак?! Жаворонок отважен и красив, он – музыкант, да ещё какой, а ты собрался с ним соперничать? Ну-ну… Расскажи-ка мне, как, например, ты будешь участвовать в джигитовке без коня?! У других есть и пояс, и кинжал, а ты самый бедный из молодых людей в селе! Как можешь ты даже мечтать о том, чтобы танцевать с дочерью самого князя?!

Мима вскочил, глаза его горели страстью:

– Я не знаю, Байди!.. Но должен попытаться, пусть даже это будет последним, что я в этой жизни сделаю. Иначе буду жалеть об этом всю жизнь. Я не могу жить без неё, пойми, Байди! Мечтаю хоть раз потанцевать с ней на ловдзарге. Пусть даже весь мир будет против меня и посмеётся надо мной, если этого не случится! Но не стоять же мне просто в сторонке и смотреть, как её отдают другому! Я знаю, что беден, что наряд мой смешон, но сердце моё полно надежды и любви. Может быть… если я сыграю на шодаге перед всеми, она услышит мою душу в мелодии и наконец поймёт, что я не просто пастух… а тот, кто всё готов отдать ради неё!

Мима замолчал, глядя в небо, где кружили орлы. Небеса, прозрачные и ясные, отражали мечты его и тревоги, будто зеркало, в котором можно было увидеть и прошлое, и будущее. Сердце юноши разрывалось от боли и надежды… Он знал, что и в самом деле у него нет ничего, чтобы предложить Мархе. Даже на праздник не мог он явиться в приличном наряде: пояс его был простой верёвкой, а кинжала, по бедности, не было у него вовсе!

Байди встал и подошёл к нему. Он похлопал друга по плечу, пытаясь вернуть его в реальность:

– Мима, пусть даже Марха и не выйдет никогда за этого Торолу, ты должен быть готов к тому, что князь не даст согласия на её неравный брак – с тобой!

Но Мима был непреклонен. Отвернувшись, он стоял неподвижно и всё смотрел вдаль, в сторону селения – туда, где за стенами родового замка Эрдзие-Бе светлое платье его мечты было лишь далёкой звездой, прекрасной и навеки недоступной…

– Я буду бороться за свою любовь, – произнёс он тихо, но твёрдо. – И пусть судьба сама решит, чему быть дальше.

Сердце пастуха было полно противоречий, надежд и ревности. Грозный князь Олхудзур, его неприступная красавица-дочь и бесконечные слухи, что расползались по селу, словно рваный туман, – всё это виделось Миме непреодолимыми препятствиями… Но любовь, как горная река, находит путь даже там, где кажется, что его не было и нет!

– Не знаю, что делать, Байди! – взмолился он. – Но не могу же я сдаться просто так!

Байди положил руку на плечо друга, пытаясь поддержать его:

– Ты, Мима, парень что надо! Но жизнь – не сказка. Смотри на вещи реальнее! Бери то, что предназначила тебе судьба, и будь благодарен за это. Вот, к примеру, соседка ваша, Яхита, дочка гончара – очень хорошая девушка. А мечты… пусть они так и останутся мечтами.

– Я всё равно попробую, – тихо произнёс упрямый Мима, больше для самого себя, чем для Байди, сокрушённо цокавшего языком. – Не могу иначе.

Тем временем сгущался вечер… Внизу, на горной дороге, ведущей в Цайн-Пхьеду, громко скрипя, медленно тянулась арба. Издалека хорошо заметна была хрупкая девичья фигурка в ослепительно белом платье, под покрывалом цвета снега – священного цвета жрецов-целителей, каковых местные жители одновременно и почитали, и опасались. Яркими золотыми струйками косы вились по груди; сквозь тонкие, полупрозрачные ладони мерцала искорка… То возвращалась из Саханы в замок ученица мудрого Элгура.

– А вон, смотри, колдунья едет! – с мрачной убеждённостью резко произнёс Мима, указывая на арбу. – Сам подумай, Байди, кому под силу творить этакие вещи, как не ведьме?! И вот нет в ней той нежности, что в Мархе… хотя и вместе они росли, как сёстры.

– Глупости опять болтаешь, – твёрдо возразил Байди. – Мелх-Азни добрая, людям помогает, кто бы ни попросил. Скольких больных исцелила – счёту им нет. А судьба у неё, пожалуй, даже потяжелее нашей будет: сирота она, и пусть вырастили её в княжеском замке, а богам обрекли с детства. Хотя… кто знает, может, оно и правильно: слишком уж она такая вся… как из другого мира! Но жрецы – святые люди; где нам с тобой их понять… опять же, как-никак, она вошла в княжескую семью… Ты, Мима, прямо как бедолага Сей… как погляжу я, никакого нет понятия у вас обоих!

– А при чём тут Сей?.. – неожиданно встрепенулся Мима, отвлечённый от своих размышлений.

Но Байди спохватился, поняв, что сболтнул лишнее, и лишь, досадливо махнув рукой, замолчал. Он давно замечал, как молодой страж Башни могильников смотрит на Мелх-Азни, но уважал Сея и не хотел зря бросать на достойного парня тень досужих сплетен…

Вдруг лицо Мимы на миг изменилось. В задумчивых глазах мелькнула тень робкой надежды, он поднял голову, глядя на друга:

– А что, Байди, разве не была раньше сама княгиня Тийна простой селянкой с берегов Галайн-Ам?! Ведь Олхудзур выбрал её по сердцу своему, не смотрел на знатность рода! Будь его воля… разве не могу и я надеяться?!

Байди печально покачал головой:

– Эх, Мима!.. Так ведь он князь, слово его для всех – закон. А нам-то, простым, что до них?.. Орлицы должны держаться с орлами, а горлицы – с горлицами. Много ты на себя берёшь. Лучше прогони пустую мечту, пока не поздно.

Ветер теребил край нищенского бешмета Мимы, хлестал по загорелому скуластому лицу, будто пытался выветрить упрямое желание из души бедняка, но лишь усиливал пламя, горевшее в его глазах:

– Нет, Байди. Не верю я в непреложность судьбы! Даже самые крепкие стены когда-нибудь рушатся. Сердце человека – сильнее скал. И любовь, если она истинная, может прожечь путь насквозь, даже если перед нею горный хребет! И моё сердце, знай, будет пылать до самого конца…

Под укоризненный взгляд друга он умолк, шагнув вниз по склону…

Словно белоснежные облака, осевшие на землю и разбросанные по зелёным волнам, овцы спускались с гор. Тропа серебристой змейкой петляла среди буйных зелёных лугов и перелесков, извиваясь у самой реки, чьи воды играли на солнце радужными бликами… Впереди был праздник, и Мима решил, что, несмотря на все трудности, он постарается найти в нём свою долю радости. В его сердце жила надежда, что богиня Тушоли услышит его мольбы и подарит ему счастье, о котором он так давно мечтал.

Полной грудью вдыхая душистый горный воздух, насыщенный ароматами весенних цветов, Мима чувствовал, как сердце его наполнялось решимостью… Несмотря на все трудности и сомнения, пастух был готов идти навстречу своей судьбе. Ноги сами несли его вперёд, к манящему горизонту, где за скалами скрывался новый, светлый и радостный мир…

Он шёл решительно и легко, словно ветер, несмотря на нескладную свою фигуру, уверенно направляясь вниз в селение, и продолжал свой путь в мире, полном чудес и тайн, не зная, что судьба готовит для него за следующим поворотом тропы. Каждый вдох наполнял грудь свежестью и силой. Мима смотрел в небеса, надеясь, что когда-нибудь они всё же отзовутся на его молитвы… Жизнь продолжалась. Позади оставалось заблудшее стадо вопросов и робких сомнений… И даже далёкие горы со смятением присматривались вслед горевшему безумием сердцу молодого пастуха.

* * *

А когда уставший после долгого дня Мима возвратился домой, его встретила нежданная радость. В их двор забрела белоснежная стельная самка тура – и улеглась под цветущей вишней! Это считалось благим предзнаменованием.

Младшая сестра Мимы – девочка-подросток Кемси, опустилась рядом с турихой на колени и ласкала её, гладя шелковистую шерсть турихи и кормя её с рук. Розовые лепестки, осыпавшиеся сверху, с дерева, создавали вокруг них волшебный ореол… Кемси была одета в праздничное белое платье, и её светлый облик сливался с белизной животного.

Из дома выбежала старшая сестра Мимы, белокурая Хорха, и вечерний покой был разорван её резким голосом, полным гнева и упрёка. Она бранила Кемси на чём свет стоит за то, что та износит и испачкает своё лучшее платье прежде времени, и на праздник уже нечего будет надеть…

Кемси, опустив голову, оправдывалась, говоря, что хотела тоже быть красивой – не хуже весенних деревьев и этой белой турихи… В её чистых глазах светилась детская искренность, и даже Хорха мало-помалу смягчилась под чарующим воздействием этого весеннего утра. Среди цветущих деревьев, под небом, озарённым первыми лучами солнца, жизнь продолжала свой ход, сшивая судьбы людей и природы в одну волшебную ткань, каждый узор которой был полон света и надежды.»

Лабиринты душ под лунным светом

«Надежды Мархи были сломлены – но разгорались теперь вновь и вновь, отчаянным, мучительным пламенем!

Вечерние сумерки ниспадали на башни Эрдзие-Бе, словно тяжёлое муслиновое покрывало, пропитанное ароматом влажной листвы и цветущих миндальных деревьев. Мягкий багряный свет проникал сквозь узкое окно, разливаясь по каменным стенам багрово-размытыми отсветами солнца… Пятнадцатилетняя княжна сидела у окна, чуть склонив грустную головку над вышивкой. Игла её безучастно ходила по ткани, выводя узоры цветов и сказочных птиц, каких никогда не доведётся больше ей увидеть своими глазами: из далёких садов великого Саладина, о которых рассказывал ей Джамболат…

Вышивала девушка в башне высоко, -

Синий шёлк и золото.

Небеса далеко…

Окно раскрыто,

Ветер шепчет в тишине…

Где мой герой,

Вернётся ли ко мне?

Девушка юная,

Дочь князя,

Мечтает,

Звёзды далёкие по ночам считает.

Витязь мой,

Ты где

По свету в пути?

Вернись ко мне! -

К солнцу нам не дойти…

Шёлк да золотая нить в руках её.

Вышивала радость свою и горе всё…

«Ветер принесёт ли тебе письмо моё?

Вернись же ко мне,

Мой герой», -

Поёт…

Ветер свежий

Песню шепчет.

Не молчи,

Расскажи,

Где герой мой?

Разгони тучи! -

Вышивала я тамгу нашу,

Символ семьи,

Но без неё бессмысленны все маски мои…

Сердце в трепете.

Любовь навек одна.

Ждёт тебя,

Витязь мой,

Золотая луна.

Пусть путь нелёгок, -

Пройдём его вместе! -

Вышивала девушка надежду всю без лести.

Шёлк да золотая нить в руках её.

Вышивала радость свою и горе всё…

«Ветер принесёт ли тебе письмо моё?

Вернись же ко мне,

Мой герой», -

Поёт…

В памяти Мархи вновь и вновь вспыхивали картины той призрачной недели, когда по ночам покидала она родительский замок, чтобы увидеться с ним. Сердце её замирало от воспоминаний, и сладких, и горьких, когда вдвоём летали они верхом по горным дорогам, и алая её накидка развевалась на ночном ветру, и казалось ей тогда, что огромный живой мир раскрывал ей двери невиданной свободы… Тогда она ещё верила, что любовь и впрямь подобна заснеженным горным вершинам – прекрасна, благородна и недосягаема.

Но всё обрушилось в один миг… Глаза Мархи снова наполнились слезами боли и унижения, когда она вспомнила бледное от негодования и злорадного торжества лицо старшей сестры Седы, вдруг протянувшей ей на ладони родовое кольцо с синим сапфиром на тонком кружеве серебра:

– Смотри же и суди сама, сестрица! Серьги твоего «героя» принадлежали раньше моей матери! Они лежали в селинге – приношение от нашей семьи! Украшения мёртвых дарил он тебе, видишь?! Позор и бесчестье для нашего рода!

Марха не верила, не хотела верить ей, отвергая возможность подобной подлости со стороны любимого Джамболата, прекрасного героя из далёкой Кабарды… И всё же сомнения чёрными воронами кружились над её измученным умом.

Белый, будто свежий снег, конь пховского их гостя исчез из княжеских конюшен, – исчез одновременно с отъездом её возлюбленного, мчавшегося на помощь великому Саладину…

– Даже если он и взял этого коня, так ведь только для того, чтобы сразиться с неверными в Урсалиме!.. – яростно шептала она себе самой в сумеречной тишине.

Ясное лицо Джамболата в глубоких сумерках казалось ещё ярче, его голос, такой сильный и мелодичный, звучал для неё снова и снова: «Я вернусь и заберу тебя с собою, Марха, светоч моего сердца…»

И вот теперь она то и дело вытирала непрошеные слёзы, застилавшие глаза, и снова перебирала в памяти те бесконечные оправдания, какие только способна придумать мятущаяся женская душа:

– Вдруг эта лживая стервасирота, Мелх-Азни, нарочно украла коня – из зависти ко мне, чтобы выставить виновным моего Джамболата?! Потом лицемерка испугалась обряда с лягушкой и вовремя вернула краденого коня, а сама сделала вид, будто случайно его нашла… А может быть, вором на самом деле был Дзугу?! Да-да, именно старый пасечник украл коня, а мой Джамболат случайно обнаружил его, хотел освободить, и тогда слуги, подосланные нашими врагами, схватили его и оговорили безвинно…

Гордость требовала обвинить в случившемся… кого угодно, только не себя!.. Марха резко встала, отбросив вышивку – силуэт павлина остался незавершённым, будто символ её оборванной мечты. Сердце её рвалось навстречу истине – какой бы суровой она ни была…

Но, прежде чем успела она выбежать из замка и пересечь в сумерках двор, чтобы проникнуть в сарай, увидеться, поговорить с дорогим сердцу узником, – её перехватила несшая добровольную стражу на пороге комнаты бдительная Седа. Она крепко схватила младшую сестру за руку и, сурово отчитывая, поволокла обратно… Заперев тяжёлую дверь башни, Седа в довершение торопливо ушла докладывать брату Лече о поведении Мархи!

Несчастная юная княжна бессильно приникла к холодным камням башенной стены, сердце её вновь обожгла боль обиды, страсти и одиночества… Она вспоминала те тайные ночи и сладостное имя, что повторяла она сотни раз, когда они были вместе: «Джамболат…»

Эхо отвечало ей едва слышно, глухо; свет, и без того тусклый, окончательно гас… И вновь, роняя слёзы, она склонилась над вышивкой, на которой располагались недошитые лепестки роз и сверкающие перья несуществующих волшебных птиц…

«Как может такое быть?! – повторяла она беззвучно, снова и снова. – Он не мог, он просто не мог этого сделать!..»

Марха ещё не знала, что с каждой уходящей минутой сердце её понемногу взрослело и мудрело – так земля становится суше после грозы, а небо печальней после захода солнца. Время тихо и незаметно меняло её, заставляло душу, словно бабочку, рваться из кокона детства…