Прогулки по времени

– Ты держишь кинжал, будто птицу, – сказал Тариэл, улыбаясь. – Боишься, что он улетит?

– Я… боюсь, что пораню кого-нибудь, – тихо ответила я, стараясь не смотреть ему в глаза.

– Ты можешь ранить только того, кто сам этого захочет, – сказал он, мягко сжимая мои пальцы на рукояти.

– Разве ты… захотел бы?

Он остановился, посмотрел на меня пристально, без улыбки:

– А я уже ранен, Мелх-Азни.

И я почувствовала, как сердце моё растворяется в сладкой неге, как душа моя летит куда-то далеко и высоко – туда, где возможны чудеса…

Я кивнула, не в силах произнести ни слова, и он улыбнулся снова, уже веселее. Он накрыл мои руки своими ладонями, поправил мои пальцы на рукояти, показывая, как лучше держать оружие, как наносить быстрый и меткий удар… Рукоять была тёплой, тяжёлой, и в те моменты, когда его пальцы касались моих, по телу моему пробегал ток – сладкий, сильный, мучительный… Мимолётное касание его пальцев было каждый раз подобно огню и прохладному ветру одновременно. Они были тёплыми и крепкими, прикосновение обжигало, я ощущала, как по жилам моим льётся этот запретный, сладостный трепет, и едва могла дышать от волнения и счастья…

Дыхание его касалось моего затылка и щеки, как ветер с цветущих лугов, и я ощущала, как сердце моё пойманной птицей бьётся в горле, и вся дрожала – от смущения, от этого странного, неведомого томления, разливающегося внутри… Я следила за каждым его жестом, тая и робея под его взглядом, радуясь возможности побыть рядом с ним, видеть, как в свете заходящего солнца отливают синевой чёрные его кудри… Я слушала голос Тариэла, но почти не слышала слов – лишь музыку, звучавшую в каждом движении его губ…

– Теперь ты хорошо держишься, – сказал он наконец, – у тебя рука стала твёрже.

– Это потому, что ты держишь меня, – вырвалось у меня, и я тут же покраснела до ушей.

Он тихо рассмеялся, а потом вдруг стал серьёзен:

– Мелх-Азни, ты знаешь, у нас в Пхови говорят: если дева краснеет при мужчине – значит, сердце её уже не свободно.

Я опустила голову, не смея взглянуть на него, и прошептала:

– Это очень плохо, да, – если сердце не свободно?

– Это очень хорошо, – ответил он, – если сердце твоё выбрало достойного.

Я не знала, что сказать. Мы долго молчали…

Глаза его смотрели в мои пристально, светло, словно в них отражался весь мир – горы, небо, звёзды и моё трепещущее сердце… Я в душе молилась, чтобы больше никто не пришёл в тот миг туда, чтобы никто не увидел нас вместе, потому, что этот миг был слишком хрупок, слишком драгоценен, чтобы делить его с кем-нибудь ещё. Я боялась, что кто-то нарушит это волшебство, разобьёт его, как разбивают хрустальный кувшин… Но тут он выпустил мою руку и отступил, словно вдруг тоже осознав некую запретную грань между нами.

Закончив урок, Тариэл увидел своё пандури, прислонённое к старому спиленному чурбаку на траве под деревом, и наклонился, чтобы взять его в руки… Затем я куда-то медленно шла рядом с ним меж яблонь и вишен – шла, почти не касаясь земли, и чувствовала, что этот миг – единственный и неповторимый, подобно первому глотку родниковой воды после долгой жажды. Мы незаметно углублялись в сад, туда, где старые деревья переплетались ветвями, скрывая нас от посторонних глаз, и не было больше страха – лишь радость от того, что он идёт со мною, и воздух вокруг нас был полон вечернего аромата цветов и трав… и тогда, набравшись смелости, я попросила, стараясь не выдавать волнения:

– Расскажи ещё, Тариэл, – о ерда Йоьртие… и о той княжне… Собур, что он освободил из пасти сармака. Ты вчера не закончил историю… Что стало с ними потом?

Он улыбнулся, подняв на меня глаза, полные мягкого света:

– История Сабры не имеет конца, Мелх-Азни, – тихо сказал он. – Она длится вечно – как любовь, как ожидание, как надежда.

Сев на выветренный камень под раскидистыми ветвями орехового дерева, он провёл пальцами по струнам…

Он запел, – проникновенный голос его пробивался сквозь тишину вечера, он был прозрачен, как весеннее небо над горами, чище журчания родника и горного снега, и звучал нежно и мужественно, словно шёл из глубины скал, над седыми вершинами которых пролетает гордый орёл, где ветер свободен, словно Божье дыхание…

Он пел мне старинную песню о далёких садах, о стране, где белая башня возносится к небу, где вечный, кристально чистый источник дарует бессмертие. Он бьёт из-под корней сияющего золотого дерева, что укроет от любой беды. Там, под защитой чудного къоьнаха, дева, которую он спас от страшной пасти чудовища, отдыхает в тени кипариса…

Песня та звучала так, будто он сам когда-то побывал в том уголке, куда ступают лишь избранные. И в звуках той песни я слышала и шёпот листвы, и дыхание земли, и биение моего собственного сердца… Песня была на пховском языке, и, хотя я понимала не все слова, сердце моё отзывалось на каждое из них:

Мост в страну душ ведёт волосяной,

Пройти по нему трудно бедняку.

А у подножья – судей мудрых строй,

Что судят все дела земли живой. -

В свой час и ты пойдёшь по волоску…

У башни белой – кипарис златой,

Его, как небо, крона высока,

И бьёт там ключ душистый и святой,

Что полнит сердце радостью живой

И жажду утоляет на века.

Путь истинный в страну мечты зовёт

К свободе духа у благих вершин,

И тот, кто вспять с тропы той не свернёт -

И в этом мире счастье обретёт,

И в рай войдёт, как в дом вступает сын.

Двор замка тонул в прозрачных сумерках и весь был пропитан вечерними ароматами цветущей черешни, яблони, лещины, дикой сливы… Я слушала, – и сердце моё трепетало от счастья и тревоги, словно песня та была обо мне и о нём, о том, что невозможно и неизбежно. Я чувствовала, что сама становлюсь частью этой песни – частью башни, частью родника, частью золотого дерева, растущего в самом сердце моего мира… И казалось мне, что в этот миг мы и вправду стояли на пороге рая, что песня его открывала передо мной врата в иной мир, полный покоя и тихого счастья.

Я чувствовала, что уже не принадлежу себе, нет больше прежней Мелх-Азни, есть вместо неё новая, рождающаяся в этот миг, тайно отдающая своё сердце чужеземному певцу… И, хотя наставник строго предостерегал меня от чуждых полей силы и опасности христианских чар, – разве могла я противиться тому, что уже произошло, разве могла я вернуть назад птицу, что уже взмахнула крыльями и устремилась в небо?!

– Тариэл, а правда ли то, что Авлирг вчера сказал…

Рука его замерла на пандури, он поднял на меня вопросительный взгляд.

– …что у вас в Пхейн-Муохк девушка сама выбирает себе возлюбленного?

– Правда, – ответил он, перебирая струны. – Но иногда сердце выбирает раньше, чем разум.

– А если сердце ошибётся?

– Сердце не ошибается, – сказал он, – оно просто учится любить.

Я слушала его голос, и мне казалось, что в груди моей распускается цветок – нежный, хрупкий, трепетный, как сама душа…

Вечер сгущался, и тени в саду становились гуще, но я не думала о времени. Я знала, что уже никогда не смогу вернуться в прежний мир, где ещё не было Тариэла, его песен, его взгляда, подарившего мне и радость, и боль, – и непостижимое, манящее чувство неизведанного… Теперь я знала, что путь мой отныне стал иным, и где-то вдали и гнев богов, и укоризны людей, – лишь бы в эти минуты слышать этот голос и видеть отражение моего лица в его глазах, полных нежности и тайны, которые он принёс с собой с далёких гор Пхейн-Муохк…

– Благодарю, Тариэл, – чувствуя, как алеют щёки, произнесла я едва слышно, когда он замолчал, – значит, есть такой родник, чистый, как божественные слёзы?

– Есть, конечно, – ответил он, опустив голову, – и, может быть, я однажды поведу тебя туда… Ты увидишь башню, родник и золотой кипарис.

– Это там… в ваших горах, у Шедалы?

Он посмотрел мне в глаза, улыбаясь, но не ответил…

Солнце уже клонилось к закату, зажигая башни замка багряным пламенем и оставляя на тяжёлых стенах Эрдзие-Бе пурпурные следы, похожие на капли вина… или крови. Я медленно шла к замку, чувствуя за спиной его пристальный взгляд… С каждым шагом меня охватывала тревога, смешанная с необъяснимой радостью. Я знала, что впереди ждут испытания и борьба с собой, и в глубине души уже понимала: сердце моё больше не принадлежит мне одной.

* * *

Я сидела на резном деревянном сундучке в своей комнате, скрестив ноги. Вечерний свет проникал сквозь узкие окна, создавая причудливые узоры на истингах, расстеленных на полу… Передо мной на расшитом шёлковом платке лежали оба моих сокровища – серебряная птица и прозрачный горный хрусталик, переливающийся тёплыми золотистыми блёстками. Я с нежностью рассматривала их… и осторожно гладила.

Тут в комнату неслышно, на цыпочках, вошла моя долгожданная названая сестра, с любопытством заглядывая мне через плечо… Глаза девочки округлились, полные восхищения, когда она увидела хрусталик. Он был необычайно красив и переливался всеми оттенками золота, словно в глубинах его запечатлелся закат.

– Взгляни, Чегарди, – вполголоса сказала я ей, будто боялась разрушить волшебство момента. – Это мне подарил Тариэл… наш пховский гость…

– Кто?! Сам Жаворонок?!

– Да… – я невольно сильно покраснела. Сердце моё замирало при одной лишь мысли о нём, а я пыталась не выдавать свои чувства; но тут случилось непредвиденное. – О, посмотри, Чегарди! – изумлённо прошептала я, поднося к ней хрусталик на ладони. – Он сам светится, как светлячки в летнюю ночь!

И в самом деле, хрусталик, казалось, оживал в моих руках! Изнутри него струились золотистые искорки, словно свет далёких звёзд, заключённый в прозрачную темницу.

Чегарди, затаив дыхание, потянулась ближе, чтобы получше рассмотреть диковинный камень…

Вдруг, – стоило мне слегка задуматься и невольно разжать пальцы, – хрусталик выскользнул из моей руки. Но, вместо того чтобы покатиться и упасть на пол, – к изумлению нас обеих, он, как зачарованный, взмыл в воздух и начал плавно кружить!

Мы с Чегарди ахнули, наблюдая, как камень, будто обладая собственной волей, медленно поднимался всё выше, озаряя комнату всё усиливающимся золотистым мягким светом… Золотые искорки, словно капли солнца, вспыхнули и заиграли в глубинах кристалла, освещая комнату мерцающим свечением. Хрусталик танцевал под сводами, описывая замысловатые узоры в воздухе, которые могли понять лишь сердца, открытые магии и чуду. Он оставлял за собой золотистый шлейф.

Чегарди затаила дыхание, её маленькие руки нервно сжали край платья… Взгляд её не отрывался от хрусталика, который, казалось, жил своей собственной жизнью.

– О, смотри! – воскликнула поражённая Чегарди, прикрывая рот ладонью. – Он ещё и сам летает! Это волшебство! – провозгласила она, прижимая ладони к груди. – Настоящее волшебство, Мелх-Азни!

Чегарди вскрикнула от восхищения и страха, но в тот же момент лицо её озарила радостная улыбка. Она потянулась ко мне, обняв меня за плечи, словно ища защиты и делясь своим восторгом.

– Не бойся, Чегарди, – мягко сказала я, успокаивая девочку, наблюдавшую за волшебным представлением. – Это благословение гор. В нашем мире столько тайн, и нам дано лишь прикоснуться к ним…

Я смотрела, как камешек танцует в воздухе, не веря своим глазам. Он поднимался к самому потолку, оставляя за собой светящийся след, похожий на хвост кометы… Не отрывая взгляда от парящего хрусталика, я чувствовала, как в моём сердце зарождается смесь благоговейного восторга и лёгкого страха. Это было странное, непонятное влечение – к тайне, к магии, к самому Тариэлу, который, казалось, оставил мне частицу своей души в этом камне…

– Как это возможно? – выдохнула Чегарди, не отрывая глаз от таинственного зрелища.

– Не знаю, – ответила я, чувствуя, как внутри меня борются восхищение и трепет. – Но чувствую, что это – знак… Возможно, наставник смог бы объяснить это чудо! Да, это волшебство, – с благоговением тихо произнесла я. – Наставник говорил, что в мире есть силы, природу которых мы не можем постичь… Но они всегда рядом, скрытые от глаз.

Чегарди, всё ещё заворожённая зрелищем, кивнула. Воображение уже рисовало ей образы древних духов, обитающих в горах, и таинственных существ, что могут прятаться в густых лесах…

Я смотрела на хрусталик, ощущая, как в моём сердце разливается тепло… Я вспомнила, как Тариэл с улыбкой вручал мне его и как в его глазах мелькнула некая загадка, – словно он заранее знал, какое чудо в нём скрыто. В моём сердце смешивались удивление и радость, и я вдруг поняла, что этот камешек – не просто подарок, а символ чего-то большего, что связывало нас с Тариэлом невидимой нитью…

– Может быть, – тихо проговорила я, не отрывая взгляда от парящего хрусталика, – может быть, это призыв к чему-то большему, чем мы можем себе представить…

Одна из искорок, сорвавшись с поверхности кристалла, мягко опустилась на ладонь Чегарди, и девочка засмеялась от радости, чувствуя, как волшебство согревает её кожу.

– А если… он так совсем уйдёт и не вернётся? – вдруг опасливо произнесла я, глядя на хрусталик, который, словно услышав, начал медленно опускаться обратно ко мне в руки.

– Вернётся, – уверенно ответила Чегарди, ловко поймав камешек. – Он всегда будет возвращаться к тебе. Это ведь подарок от Жаворонка! Его сердце такое же чистое и светлое, как этот хрусталик.

Вскоре хрусталик тихо, словно невесомый, опустился обратно на платок, тихонько звякнув от соприкосновения с крылом серебряной птицы…

Прямо на истинге, расстеленном на полу, вплотную прижавшись ко моим коленям и почти не дыша от волнения, сидела серьёзная и непривычно безмолвная Чегарди. Её большие, как у оленёнка, глаза всё шире раскрывались, лучась неподдельным восторгом…

Мы с нею ещё долго сидели, обнявшись, в ночной тишине, поражённые, заворожённые игрой света и теней, что исходили от постепенно гаснувшего хрусталика и танцевали на стенах… Вечер за окном становился всё темнее, но в комнате, где мы делились друг с другом своими секретами, свет хрусталика продолжал мерцать, согревая наши души. Время словно замерло, и даже толстые стены башни, казалось, внимали чудесным явлениям. Вдали же, за стенами замка, слышался тихий шёпот ветра, уносящий в мир сказания о древнем знании…

В те минуты и в моём сердце зарождалось нечто новое, будто на небосводе моей судьбы неожиданно вспыхнула звезда. Тайна, заключённая в этом хрусталике, обещала нам невероятное – встречу с неведомым, что ждёт нас за пределами привычного мира! Этот хрусталик, парящий под потолком, был не просто подарком; он был символом того, что скрывается за гранью обыденного, того, что связывает людей, горы и звёзды в единое волшебное полотно судьбы.

Солнце окончательно скрылось за горами; вокруг замка загорались первые звёзды… Подойдя к окну, я заметила, что на одной из соседних башен замка кто-то уже зажёг факелы; пламя их дрожало в вышине, словно огненные крылья сокола, готовящегося взлететь. Взгляд мой невольно метнулся к верхней площадке. Там я увидела высокий силуэт… сердце моё снова подпрыгнуло, отбив странную, сладкую дробь.

То был Тариэл, он стоял неподвижно, словно высеченный из камня, и глаза его, как показалось мне, смотрели вдаль, будто ждали чего-то или кого-то, – ах, нет… Смотрел он в нашу сторону!!! Или мне показалось?..

Сердце моё болезненно сжалось, я отвела взгляд и поспешно удалилась от окна, скрывшись в своей комнате… Этим вечером в замок вместо всегдашней меня словно вошла другая я – тревожная, чужая сама себе, полная неясных томлений и какого-то затаённого страдания…

Рядом со мною подпрыгивала на месте от нетерпения и радости и щебетала, словно птенчик, моя названая сестра Чегарди:

– О, Мелх-Азни! Сегодня столько радостей! Вот ты наконец вернулась… я так соскучилась по тебе за целый день, – наверно, раз двадцать сбегала к воротам, вдруг ты уже приехала! Ты ведь расскажешь мне, как старый учитель чинил голову дяде Гезгу в Сахане?! – ты ведь тоже там была?! Расскажи, ведь уже всё село целый день об этом говорит, одна я меньше всех знаю!!! А ты, что ты сама там делала?.. Ах, если бы вы с хьевди Лечей взяли туда и меня с собой!.. иначе как же и мне научиться, если я не буду сама всё это видеть?.. может быть, хоть следующий раз скоро будет?! – после своего немыслимого пожелания Чегарди искоса метнула на меня робкий, молящий взгляд и осеклась, – но… тут тоже было интересно. Знаешь… Жаворонок обещал научить меня песне о горном ветре! Вот. И его белый Чкара, которого ты нашла, уже опять стоит в конюшне… рядом с новым лошачком! Они дружат! Я уже обнимала их обоих и гладила… Вот бы их и с нашим Циском познакомить! Но… ещё… я должна тебе кое-что рассказать…

Чегарди несколько раз с трудом сглотнула, словно готовясь сознаться в страшном преступлении… Но я уже была не в силах вместить новые впечатления – и, рассудив, что такой долгий, за целый день, рассказ обо всех возможных ребяческих шалостях непоседы можно и нужно отложить до завтрашнего утра, я улыбнулась девочке, стараясь казаться спокойной, и погладила её по тёмным кудрям:

– Хорошо, сестрица, вот завтра мне всё и расскажешь. День сегодня был для всех долгим и трудным. Ты лучше ступай, раздень перед сном княжну Марху, и сама ложись. Уже ведь поздно, а слугам в замке приходится рано вставать… Иначе проспишь, а Марха опять будет тебя ругать!

Чегарди, отвернувшись в сторону, слегка закатила глаза и состроила гримаску, без лишних слов красноречиво выражавшую её мнение о моей сестре. По правде сказать, и я это мнение разделяла…

– Приходи же, как только улучишь минутку. Кстати, спасибо тебе, дорогая, за то, что ты моё праздничное облачение постирала! Сама ведь догадалась?! Какая же ты всё-таки умница…

Девочка нерешительно потопталась на месте и вышла не сразу, несколько раз перед этим неуверенно и беспокойно оглянувшись на меня.... А я осталась одна, чувствуя, как в душе моей смешалось всё – тревога и радость, страх и надежда, и невидимый разговор звёзд… И вновь перед глазами возникли глубокие и ясные, как горное озеро, глаза Тариэла, от взора которых меня не укроют теперь даже стены…»

Сладкий мёд и жало правосудия

«Стены, холодные, шероховатые, давно уже неопределённого цвета, были основательно ободраны и облуплены. В сарае было темно и мрачно – так же, как и на душе у молодого человека, сидевшего в углу на охапке соломы… Связанный по рукам и ногам верёвками, одинокий, отрезанный от всего мира, он прислушивался к голосам, крикам и смеху, доносившимся снаружи, из-за двери. Смотря на узкие полоски света, проникавшие сквозь щели в стенах, арестант всё больше злился. В селе Цайн-Пхьеда, в самом дворе княжеского замка кипели предпраздничные хлопоты, а в его душе бушевала целая буря… От узника, как известно, веселье и радость удаляются.

«Каким же идиотом я был! – думал он, кусая губы. – Почему я не мог быть осторожнее?! Теперь мне грозит суровое наказание, все планы на будущее рухнули.»

Не так давно был он свободен и полон надежд, целую неделю – шутка ли сказать! – тайно встречался с дочерью самого князя. Он смело вживался в роль кабардинского джигита, мечтал вслух о боевых подвигах в далёком Иерусалиме… Но вот горькая насмешка судьбы – ночное похищение коня, принадлежавшего гостю князя, завершилось полным крахом и привело его к позорному возмездию. Пойманный с поличным возле пасеки старого Дзугу, Пхагал оказался в руках справедливости. Он был уличён в преступлении, которое определяло его участь. Теперь несостоявшийся герой Палестины страдал от голода, жажды, пчелиных укусов и тугих верёвок, стянувших руки и ноги, а больше всего от несправедливости, и тосковал по свободе, даже не представляя, что же ещё ему предстоит… – Во всяком случае, ничего хорошего больше ему не светило.

* * *

– Дядя Дзугу, а что будет, если пчёлы мёда не дадут? – спросил Сагал, с любопытством глядя на старика.

– Тогда будем питаться воздухом и молитвами, Сагал, – ответил Дзугу с усмешкой, но тут же насупился, вспомнив о своих тайных угрызениях совести…

Серебристо-розовый рассвет над Мелхистой был похож на мягкое прикосновение божества. Он едва-едва разливался над эфирно-голубыми горными хребтами, окрашивая их в пастельные тона. Нежные лучи солнца осторожно пробуждали голубеющие горы, словно боясь нарушить их вековой покой. Туман, скрывавший дальние вершины, ещё не успел рассеяться и молочным потоком стелился по долине, а босоногий паренёк по имени Сагал уже вышел за околицу села Комалхи и приближался к пасеке дядюшки Дзугу. Пчёлы в этот час только начинали просыпаться, а старый пасечник, как обычно, вовсю суетился во дворе. Сегодня ему предстояло доставить мёд в сотах ко княжескому столу. Сотовый мёд считался редким и изысканным лакомством. Этот деликатес был заказан лично князем Олхудзуром – для гостя, и Дзугу не мог позволить себе ошибиться.

Пасека, стоявшая у леса, на отшибе, утопала в утренней росе. В воздухе веял медовый аромат, смешиваясь с запахом дыма, смоченного воска и трав… Дзугу готовил всё необходимое для предстоящего сбора мёда и размышлял о днях, когда ещё безмятежно трудился над своими ульями, не разрываясь между ремеслом и верой. Каждый глоток воздуха приносил ему, вместе с умиротворением, горькие мысли о собственных несовершенствах и грехах… В глазах пасечника светилась доброта, но тень печали залегла в опущенных уголках губ. Дело было в том, что Дзугу, старейшина рода Гезга, катал из воска свечи на заказ – как для христианских служб, так и для языческих обрядов, и испытывал при этом муки совести, не решаясь ещё открыто исповедовать свою веру. Это вечное раздвоение между внутренними убеждениями и вынужденным сотрудничеством с языческим жрецом не давало ему покоя…

– Доброе утро, дядя Дзугу, – радостно поздоровался Сагал, перескакивая через низкую изгородь.

Старый пасечник поставил возле ульев тесаш с подсоленной водой, поднял голову и улыбнулся мальчику:

– Утро доброе, Сагал, – отозвался он. – Ты, как всегда, вовремя пришёл.

– Сегодня я проснулся раньше всех, даже раньше солнца! – весело заявил Сагал.

– Молодец, – похвалил его Дзугу, вытирая руки ветошью. – Вот посмотри, видишь, хумп1ар? – он указал мальчику на цветущую во дворе лещину, – когда серёжки её станут длинными, они начнут распространять пыльцу. Пыление продлится дней десять. Но, если пойдёт сильный дождь или выпадет град, пыльца смоется, и орехи будут пустыми внутри. Поэтому мы заготовим пыльцу впрок, чтобы подкармливать наших пчёл зимой.

Сагал, жуя кхункх, которым его угостил пасечник, задумчиво посмотрел на серёжки лещины… Глаза его сияли от любопытства.

– Дядя Дзугу, – спросил он, – а кроме лещины, из чего ещё пчёлы могут делать мёд?

Дзугу, чуть прищурившись, словно вспоминая все годы, проведённые среди своих ульев, начал перечислять:

– Много есть медоносных растений: астрагал, змееголовник, пузырник, морозник, эспарцет, чабрец, иван-чай, акация, гречиха, конский каштан, донник, зверобой, полевой хвощ, дягиль, рододендрон…

Сагал кивал, запоминая каждое слово. Удивлённый таким разнообразием, он раскрыл рот:

– Это так много! Как же пчёлы всё это находят?

Дзугу хмыкнул, поглаживая свою бороду:

– Пчёлы – умные создания, херсхетольг. Они знают, где искать пищу.

Сагал оглядел пасеку и изумился, внезапно заметив отсутствие привычных оберегов, которые обычно использовали для защиты от сглаза:

– Дядя Дзугу, а почему ты никогда не вешаешь ни красных лоскутов на ульи, ни конского черепа на изгородь, как все? Как же без этого от сглаза защититься?!

Дзугу нахмурился и посмотрел вдаль… Он уже несколько лет тайно посещал христианские службы в подземном храме, но считал, что сознаться в этом сейчас открыто было бы опасно. Однако… отправится ведь однажды на тот свет старый Дзугу… а мальчишка вырастет, так и не узнав истины. И куда пойдёт в таком случае его душа?! Ведь тогда им на том свете не встретиться!

– Послушай, Сагал… – задумчиво начал он. – Вовсе не лоскуты и не череп хранят человека, дом его и пчёл.

– А кто же тогда? – удивился Сагал.

– Бог, Единый в Трёх Лицах, – тихо, но твёрдо произнёс пасечник, выразительно смотря на мальчика.

Сагал округлил глаза, осознавая, как много ещё он не знает о мире вокруг. Мальчик задумался, но не стал спорить. Он видел, что Дзугу что-то от него скрывает, и знал, что у пасечника какие-то свои тайные убеждения, которые Сагал пока не мог постичь до конца.

– Чем сегодня мы займёмся, дядя Дзугу? – спросил он наконец.

– Сегодня у нас с тобой особое задание: князь Олхудзур заказал мёд в сотах для дорогого гостя. Придётся нам окурить вот этот улей и собрать самые лучшие соты. Пойдём, покажу тебе, как это делается.