Прогулки по времени

Клянусь богами, я сегодня целый день пыталась не думать о шатильце, гнала из мыслей его образ, как птицу, залетевшую в нежданный час в чужое жилище; но всё тщетно – память моя, словно река, всё возвращает его лицо, улыбку, мягкий и певучий голос, который в тот вечер разливался по замку, словно журчание горного ручья…

-Где же твои туьйдаргиш, дитя моё? – вдруг тихо спрашивает Элгур, не поворачивая головы, будто видит меня насквозь.

Я вздрагиваю и опускаю голову, чувствуя, как горячая волна смущения поднимается к щекам:

– Они сломались вчера, учитель… сними с меня вину. Я не успела починить.

Старец молчит, но я ощущаю его тяжёлый взгляд, словно остриё кинжала, вонзившееся в мою душу…

– Туьйдаргиш – не простые украшения, – произносит он наконец, чуть помедлив. – Это – броня твоего сердца и твоей силы. Без них ты словно открытая дверь, и чуждый дух может войти в тебя, как вторгается ветер в пустой дом. Опасны молодые воины, а особенно среди них – те, кто приходит с далёких гор. Чем дальше их родина, тем сильнее их чары. А пховские керистиш опаснее всех: они похожи на горных орлов – свободны, горды, дерзки, не признают наших богов и легко смущают сердца дев… Будь осторожна, Мелх-Азни!

Я прикусываю губу, молча глядя на тонкие полоски света, пронизывающие листву… Сердце моё сжимается от тревоги и чувства вины, но вместе с тем рождается и странная гордость, будто именно эти слова старца открыли мне саму глубину моего запретного чувства.

– Но ведь я сильна, учитель, – тихо отвечаю я, избегая взгляда Элгура. – Я не позволю чуждому духу овладеть мною!

Он смотрит долго и внимательно, затем, чуть улыбаясь, качает головой:

– Нет, Мелх-Азни, никто не бывает настолько силён, чтобы в одиночку противостоять богам и судьбе! Береги себя, дочь моя, и держись ближе к святыням нашим: пока ты рядом с Тушоли, ты под её защитой.

Арба останавливается возле каменного обрыва, и перед нами открывается святилище – небольшая постройка, почерневшая от времени и дождей, но строгая и величавая, словно сама гора родила её из своих каменных недр. Наставник с трудом сходит с повозки, кряхтя и бормоча что-то себе под нос. Он оглядывает меня от головы до ног и хмурится.

Мы поднимаемся к святилищу, Элгур открывает тяжёлую дверь, и я молча вхожу туда следом за ним. Внутри прохлада и тишина. Благоуханный полумрак окутывает нас, ласково касаясь моей шеи и волос. Застоявшийся запах курений и старого воска ударяет в лицо.

Я ступаю босыми ногами по прохладным плитам святилища, где камень хранит память тысячелетий, – и каждый звук моего шага будто откликается слабым эхом в чаще, в горах, в неведомой глубине мира. Слабый свет, просачивающийся сквозь листву и узкие оконца, лёгкими пятнами ложится на серебро изваяния богини, и воздух пахнет пылью, влагой и медленной, затаённой древесиной жертвенника… Всё сегодня во мне – дрожь и трепет: тело помнит усталость, руки слабы и целиком послушны навязанной гармонии служения.

Я принимаюсь за работу, начинаю уборку: выметаю сор из-под алтаря, протираю чаши и сосуды, готовлю священные благовония для предстоящего жертвоприношения, стараясь не думать ни о чём лишнем, но плечи мои невольно вздрагивают, выдавая внутреннее волнение.

Наставник – величавый, седой – молчаливо двигается у самого жертвенника… Я мягко заметаю полы – бережно, будто тень, чтобы ни одна летучая порошинка не потревожила тишину древнего дома богини. Чищу сосуды, осторожно погружая ладони в холодную воду: сегодня даже простое прикосновение к чистоте кажется мне высоким делом, каким-то таинством, в которое нельзя войти без страха. В этот храм я входила ещё маленькой девочкой: помню, как мне казалось, будто сама гора, вырастая за стенами святилища, подслушивает мои дыхания, а тёмное дерево у ворот – хранит в себе остатки печали всех, кто приходил с просьбой и с болью.

Как сейчас – вдруг вспоминаю, как однажды, лет восемь назад, я стояла здесь же, маленькая, растерянная, а за дверью, между светом и тенью, вдруг прыгнул и поскакал молодой олень: тонкая шея, тёплые пятна на боку, настороженные уши. Мне тогда показалось – это во мне самой разом зажглось новое сердце, нежное, готовое убежать в лес, если к нему прикоснутся не так… С тех пор мой путь неизменно шёл от страха к служению, от восторга к сдержанности.

Вот и теперь: только улёгся суетный страх за жизнь Гезга, только отпустила дрожь в пальцах, только осталась в душе усталость – как мысли сразу бросают мостик к другому берегу. Мысли мои тут же улетают далеко – туда, в замок Эрдзие-Бе, где остался гость из Шатили, молодой пховский воин… Тариэл. Торола-Жаворонок.

Я вспоминаю Тариэла: его смуглое лицо, усмехающиеся глаза, тонкую, удивительно изящную походку. Каждый жест его полон достоинства, и даже, когда он просто держит меч, – в этом есть и плавность горной реки, и безмятежная сила настоящего воина. Мне странно – и страшно – и сладко, – что он сейчас здесь, среди нас, что к нему часто устремляются мои взгляды; и немного стыдно: я ведь ещё не женщина, и не должна быть женщиной никогда…

Я вспоминаю, как резко отдёрнула руку, когда ладонь его случайно – или всё же нет? – почти прикоснулась к моим пальцам, когда он, склонившись, гладил своего белого Чкару. Мне казалось, я поступила правильно; но в тот же миг сердце саднило жалостью – почему я испугалась? Теперь мне кажется, что я ранила его… Как живой нож, вонзился его взгляд, когда Леча посадил меня в седло – и тут же увёз от него прочь. В этот миг я была так близка к нему – в одном дыхании – и так отчуждённо далека, будто мы по разные стороны затуманенной реки…

Внезапно в моей памяти всплывает вчерашнее утро, когда из лесной чащи вышел ко мне белый конь, и, как зачарованная, я повела его в замок, не догадавшись, чьё это дивное создание… Встреча с Тариэлом после этой ночи теперь кажется мне знаковой, словно сама судьба решила связать наши пути.

Сердце дёргает рваными, прерывистыми толчками, я не смею вдохнуть поглубже – вдруг старый Элгур заметит мой мятеж, мой внутренний пожар. Он занят – натирает до блеска серебряную статую Тушоли, и по храму растекается её непередаваемый свет – не солнечный, а свой, вечный. Я делаю вид, что тоже скребу сосуд, но сама вся растаяла в раздумьях, вся во власти образа, что пришёл ко мне с южных отрогов…

Мы заканчиваем уборку, и я выхожу наружу, вглядываюсь в бездну обрыва, где глядят сосны, где меж камней прячется теченье горной реки. Я стою на пороге святилища – будто на пороге жизни: неведомая, впервые распахнутая ветру и любви.

Вдали, там, где небо сливается с перевалами, я ищу знакомый силуэт – возможно, его и нет, но я мысленно стремлюсь туда, где, может быть, сейчас ходит Тариэл, думает обо мне, улыбается по-своему… Всё вдруг внутри сжимается, разом наполняется бликами: поднимается волна – жгучая, нежная, мучительная, обволакивающая всю меня серебристым светом…

И я едва могу стоять, едва могу идти – колени словно вязнут в воздухе, тело налито светлой сладкой слабостью, тянущее ощущение настигает меня так быстро, что я не узнаю себя: будто я – дерево, и в корнях моих вспыхнула молния, и я готова вот-вот растрескаться, зазвенеть… Всё во мне трепещет: и душа, и нутро, и даже самые кончики ресниц. Словно невидимая стая бабочек бьёт нежными крыльями между рёбрами и животом, и жжёт тихим ласковым огнём там, где раньше царило ровное, прозрачное спокойствие.

Я больше не принадлежу себе: то жар, то мороз волной прокатываются по телу. Я в смятении и стыде оттого, что это томление возникает во мне само – не я его позвала, не я его хотела, но оно настойчиво живёт уже второй день, набирает силы от каждого его взгляда, от каждого движения его губ и плеч, от каждой мысли о нём! Я страшусь его и радуюсь одновременно – молитва почему-то до конца не приносит облегчения, и я мысленно умоляю богов: только бы никто не увидел, только бы никто не узнал, только бы не догадался…

О, если не сломалась бы в тот первый вечер моя защита – туьйдаргиш! Если бы не оказалась я теперь открытой для этого чуждого огня… А может быть, в том вся и суть: сердце жрицы не камень, – живая трава, которой я тайно хочу быть – и тайно стыжусь быть… Я надеваю на себя обыденную строгость, отводя глаза от Элгура, прячу от него невольно раскрасневшееся лицо – но мечтаю: не продлится ли ещё хоть миг этой радости-вины, этой девичьей беспомощности и тайного огня…

Я опускаю голову, скрывая глаза, в которых, как я опасаюсь, Элгур может увидеть отражение запретного чувства. Ах, тщетное то было наставление, – увы, слишком позднее! Уже сердце зажглось искрой, уже сквозь его ткань проникли чуждые взоры, чуждые слова и улыбки… В подтвержденье моих мыслей, пальцы словно сами собой ласкают в кармане прохладный гладкий шарик из горного хрусталя, подаренный мне позавчера Тариэлом… Я не решилась бы теперь расстаться с этим камешком.

А вот морион… Чтобы отвлечь себя и успокоить старца, я достаю из кармана чёрный, чуть мерцающий на солнце камень с глубоким фиолетовым блеском и протягиваю его Элгуру:

– Возьми этот камень, учитель. Пусть помогает он тебе в обрядах и укрепляет твой дух!

Элгур берёт морион, разглядывает его, затем с одобрением кивает:

– Хороший камень… редкий, сильный! Откуда он у тебя?

Я отвожу глаза в сторону и отвечаю тихо и сдержанно:

– Я нашла его ночью, когда молилась в лесу…

Жрец улыбается, принимая дар, он молчит, задумчиво проводя пальцами вдоль ровных, тёмных граней мориона… Взор Элгура на мгновение становится мягче, и я чувствую облегчение: он поверил мне, не заподозрив тайн моего сердца! Он любовался камнем, не догадавшись, откуда тот взялся, и совесть мою покалывает лёгкая вина…

Солнце уже клонится к закату, лес вокруг наполняется золотисто-багряным светом. Дорога обратно кажется мне особенно долгой и тревожной… Я смотрю на опускающиеся сумерки и думаю о том, что поистине слова наставника запоздали: ведь сердце моё уже второй день не принадлежит целиком мне самой.

Элгур говорит, что теперь я без защиты перед чужеземцем, – но разве помогут мне наставления, если душа сама выбрала себе вождя?! Никто на свете не сможет защитить меня от того, что уже свершилось…

Сердце моё, как птица, запутавшаяся в тенётах охотника, – и я уже не знаю, хочу ли я освободиться, или навсегда остаться пленницей сладкой боли, имя которой – Тариэл.»

Клинок, хрусталь и огненные звёзды

«Тариэл был весь словно воплощение горного ветра, свободный и непокорный, и, – хотя я не признавалась в этом даже самой себе, – он ворвался в мой мир, как живая легенда во плоти и крови. Я смиренно молчала, принимая слова наставника, но во глубине моего сердца уже расцветало чувство, которое я не могла ни описать, ни отвергнуть…

Мы убрали святилище, приготовили священную утварь – сосуды, ножи, чаши и курильницы – к будущему празднику. Святилище Тушоли стояло на краю обрыва, и снизу доносился шум реки, чей голос был подобен молитве, звучащей вечно, без слов и без конца… Вот здесь нашёл меня впервые мой наставник. – Я смотрела вниз, туда, где между соснами синела река, а по утёсам вились узкие, едва заметные тропы. Ветер трепал мои косы, будто шепча: «Что же наделала ты, Мелх-Азни? Что впустила ты в своё сердце?..» Я вздохнула и отвела взгляд прочь – к лесам, к ущелью, к замку Эрдзие-Бе, возвышавшемуся вдалеке среди зелёных холмов…

Солнце склонялось за дальние вершины, лес был полон длинных ласковых теней… Мы с наставником медленно спускались обратно, ведя арбу за собою по крутым тропам. Элгур велел мне возвращаться в замок, и мы снова отправились в путь.

Мерно, лениво покачивалась арба, плывя по лесной дороге. Под копытами усталого коня мягко шелестела опавшая хвоя… Ветер теребил верхушки деревьев, и шуршали листья, словно перешёптываясь о чём-то важном и тайном. В кармане моего платья лежал крошечный хрусталик от Тариэла, и я украдкой касалась его пальцами, чувствуя, как от этих прикосновений теплеет душа… Рядом, прикрыв глаза, в задумчивости сидел мой учитель, он молчал, будто прислушиваясь к отзвукам грядущего. Белая, почти прозрачная борода его таинственно светилась в сумерках, подобно старому серебру. Я смотрела на него украдкой, боясь нарушить его покой; в своём молчании Элгур казался таким же величественным, как священные сосны вокруг храма Тушоли.

Арба медленно катилась по каменистой дороге… Я прикрыла глаза и снова увидела тот миг, когда в предрассветной мгле вышел ко мне из темноты белоснежный конь, чьи глаза сияли, словно две звезды над мелхистинскими горами. Но конь ли привёл меня к нему, или сама последовала я за зовом сердца?..

Старец меж тем задремал, погружённый в свои глубокие раздумья… Вскоре я осторожно коснулась его плеча, помогла спуститься с арбы.

– Будь благословенна, дитя моё, – улыбнулся мне на прощание наставник, – раненый спасён, значит, Тушоли благосклонна к нам.

Элгур, кряхтя, сошёл у леса, и, задевая длинным рукавом облачения заросли можжевельника, двинулся заросшей тропинкой к своему убежищу, затерянному в чаще… Я, оставшись наедине со своими мыслями, отправилась дальше, в замок. Арба снова двинулась по дороге, и я смотрела на лес, на отдалённые вершины, тонущие в сиреневых сумерках, слушала вскрики ночных птиц и думала о Тариэле… Путь в замок был недолгим, но мне он казался бесконечным. Возвращение моё было тихим, слышался лишь шорох колёс по лесной дороге. Вдали показались башенные огни, уютно мерцавшие среди тёмных склонов. Вот и сам замок появился из-за поворота…

Когда арба въезжала во двор Эрдзие-Бе, солнце уже давно миновало зенит и клонилось к горизонту, прячась за зубчатой вершиной горы Кюре-лам. Двор замка встретил меня золотистым светом заката, тенью и тишиной… Пыль дороги лежала на моём подоле, и на кончиках пальцев я ощущала горьковатый запах крови и трав, смешанный с таинственным ароматом расплавленного воска, и ветер, прохладный, прозрачный, словно сотканный из тончайших нитей горного хрусталя, ласкал моё лицо и растрёпывал волосы, словно желая напомнить мне, что я всё ещё жива…

На верёвках, натянутых меж ветвями слив и яблонь, колыхались мои праздничные одежды и покрывало, развешенные чьими-то заботливыми руками… Белые полотна казались издали туманными силуэтами призраков; они трепетали на лёгком ветру, будто стая диковинных птиц, прилетевших откуда-то из-за дальних гор… Должно быть, это дотошная малышка Чегарди сама потрудилась выстирать их накануне праздника? – Словно птичье пение, лился звонкий голосок её среди деревьев, где-то неподалёку серебряными колокольцами звенел её негромкий смех, но вдруг стих, будто она улетела куда-то, подобно ласточке, – я улыбнулась и пошла на этот звук, забыв усталость и тревоги дня. Но поломка туьйдаргиш не прошла бесследно: едва ступив в полутень заднего двора, я застыла на месте, словно под стрелой, выпущенной из лука, внезапно оказавшись там… наедине с Тариэлом!

* * *

Я не знала, что он там, у дальнего края двора, где отец позволил ему тренироваться…

Вместо девочки-служанки передо мной открылось иное зрелище: на сланцевых плитках стоял с обнажённым мечом в руке он, нечаянный мой гость, светлый мой мучитель, стройный, сильный, словно Молдз-ерда, – древнее божество войны, ниспосланное мне свыше! Поглощённый боем с невидимым врагом, он упражнялся, отрабатывая выпады с мечом.

Клинок быстро мелькал в его руках, оставляя тающие серебряные вспышки в воздухе. Все движения его были точны, стремительны, смертельны, словно передо мной предстал не воин, а хищная птица, парящая в небе перед броском. Стройное тело, дышавшее свободой горца, плечи, осанка, глаза, в которых сверкала суровая, дикая радость битвы, – всё это заставило меня окаменеть, охваченную восторгом и страхом одновременно.

Я остановилась тогда, застыла в тени, и, не смея подойти ближе, долго смотрела, как он движется – легко, и в то же время так уверенно, что сердце моё замирало. Я не знала, что у мужчин бывают такие руки, такие плечи, и что в груди может так гореть огонь, когда смотришь на них… Он был не похож ни на кого из тех, кого я знала: ни на брата, ни на соседских мальчишек. Все движения его были песней, тело его – тонким, живым изваянием, в котором каждая мышца отзывалась на музыку внутреннего ветра… Он был лёгок, как пламя, красив, как горный олень. Каждый шаг его был прекрасен, и я не в силах была отвести взгляд от его движений, от благородного изгиба бровей, от высокого лба, на котором выступили капли пота…

Он был в мусакари из тонкой чёрной шерсти и в просторной рубахе-тунике с треугольным вырезом, и на загорелой полуобнажённой груди, как у древнего героя, у него играли тени – от меча, от солнца, от ветра… В лёгкой ткани под лучами закатного солнца фигура пховца прорисовывалась чётко, словно рисунок мастера на стене башни… Взмах меча, поворот, выпад, – каждое движение его было отточено и легко; он кружился, как молодой орёл, почти танцуя, наносил удары по воображаемому врагу, – и меч в руке его сверкал огнём, сорвавшимся с небес. Он поворачивался так плавно, так красиво, что я забыла, как дышать.

Казалось, в каждом его взмахе, в каждом повороте тела, в блеске зелёных глаз заключена какая-то тайна, загадка, разгадать которую я не смела… Всё затрепетало внутри меня. Странный холод пронизал мои внутренности, сердце кипело, как котёл на огне, колени ослабели, и ноги словно приросли к земле и стали чужими и непослушными… Я стояла, зачарованная, бессильная и счастливая одновременно, чувствуя, как жар поднимается к лицу, как дрожь пробегает по телу… Я стояла, забыв о себе, о мире, о страхах, и смотрела, как он крутит меч, как ловко и плавно перехватывает рукоять, как на мгновение замирает, будто слушая невидимую мелодию…

И вдруг – резкий поворот… он обернулся, словно почувствовав моё присутствие, и увидел меня!

Я и боялась, и жаждала его взгляда одновременно. Глаза его встретились с моими, – в глубине их сверкнули озорные, жаркие изумрудные искры… Гордая, чуть заметная усмешка едва коснулась края его губ.

Я едва не вскрикнула от неожиданности, едва не сорвалась с места тут же, но взор его – прямой, ясный, чуть насмешливый – удержал меня, приковал к каменным плитам двора, пронзил насквозь, словно стрела или молния. Я еле удержалась на ногах, вспыхнула, как мак среди камней, и едва не выронила на плиты хрусталик… В тот миг я ослепла, оглохла, перестала быть собой. Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица, как сердце сжалось, а потом бешено заколотилось. Глаза пховца, дерзкие, светлые, пристально смотрели прямо в мои, и я ощутила себя птичкой, попавшей под взгляд ястреба. Я поняла, что моя душа перед ним раскрыта, ибо сломанные туьйдаргиш оставили меня беззащитной перед ним навсегда, и чувствовала, как поле его силы через взгляд проникает в мою душу, будто солнце в рассветный час…

«Элгур был прав», – пронеслось в моей голове.

Он улыбнулся, словно прочитав мои мысли, – и сердце моё совсем перестало биться… Мне казалось, что он увидел меня насквозь, узнал все мои тайные желания, всю мою слабость.

– Ты что-то хотела сказать мне, княжна? – проговорил он негромко, опустив меч.

Я хотела ответить, но голос изменил мне. В груди моей что-то оборвалось, вся кровь снова стремительно бросилась к щекам. Смущение охватило меня так сильно, что я почувствовала, как слёзы подступают к глазам – от его невыносимой красоты, от стыда и тайного страха, от того, что сердце моё уже не принадлежит мне…

– Мелх-Азни, – произнёс он тихо, почти шёпотом, улыбаясь уголками губ, и шагнул вперёд.

Но я, не выдержав его взгляда, не дала ему договорить. Я что-то пролепетала, не помню что, и, охваченная внезапным смятением, не помня себя, повернулась и кинулась прочь, в глубину сада, в спасительную тень древних деревьев, сгорая от стыда и страха… Я мчалась, не разбирая дороги, словно окончательно попавшаяся в силки лань, – подальше от него, от его голоса, от его взгляда! Скорее, испугавшись своих же чувств, пыталась я убежать от самой себя, от своей слабости, от собственного сердца, от страха перед тем, что уже свершилось, от судьбы, что незаметно уже сплела свои нити вокруг меня… Впервые в жизни я осознала, что передо мной открылась пропасть, в которую я уже ступила, и назад дороги больше нет… Лишь оказавшись в тени старой сливы, я опомнилась, остановилась и зажмурилась…

В ушах моих всё звучал голос Тариэла, в глазах стояло его лицо, красивое, смелое, – теперь, с этим новым выражением, словно бы незнакомое, странное, но оттого ещё более желанное… Я прижала ладонь к груди, – туда, где покоился его хрусталь. Он становился тёплым, тяжёлым, словно живое, трепещущее сердце… Внутри меня бушевал ураган, в животе трепетали пугливые птицы, ноги дрожали, будто я только что пробежала по крутому склону до самого ущелья… Я в отчаянии обняла дерево, прижалась щекой к его шершавой коре, и потом долго и горячо плакала от стыда и страха. Слёзы сами бежали по моим щекам, я уже не понимала, плачу ли я от счастья или от горя, от боли или от любви, – но безрассудное и упрямое сердце вынуждало меня вернуться, а разум мой вообще меня больше не слушал!

Внезапная мысль осенила меня. Пересиливая себя, собираясь с духом, я возвращалась обратно, стиснув в руке кинжал, подаренный братом, – острый и лёгкий, он был странно холодным, ещё не согретый моим дыханием, непослушный, словно живое существо, ещё не привыкшее ко мне. Серебряные узоры на его рукояти были похожи на письмена древних богов, но они казались мне теперь чужими, словно посаженные кем-то незнакомым цветы в моём собственном саду…

* * *

Я знала, что не кинжал был мне нужен в тот миг, – лишь ниточка, за которую робко хваталась моя утопающая в бурной реке душа. Лишь повод, чтобы приблизиться к тому, чьё имя звучало для меня песней, от которой щемило в сердце… Я не могла не вернуться. Я не могла не видеть его снова – пусть даже только издалека, пусть хоть лишь тенью, голосом, движением… Я возвращалась, будто меня тянула невидимая нить. Горячий стыд сжигал мои щёки, сердце моё билось глухо и часто, – так тревожно и сладко бьётся оно лишь в юности, когда в душе смешиваются страх и радость, надежда и отчаяние.

Когда же он вновь заметил меня, лицо его осветилось таким живым, таким искренним светом, что я поспешно отвела взор, боясь выдать своё смущение. Он будто знал, что я вернусь, и ждал меня – мне показалось так сразу, по мелькнувшей лёгкой улыбке, по тому, как он чуть склонил голову, словно приглашая подойти ближе… Я подошла робко, опустив ресницы.

– Ты вернулась, Мелх-Азни, – сказал он. – Благополучно ли добрались вы с Элгуром? – спросил он затем почтительно, как будто ничего особенного не произошло между нами только что.

Я приблизилась к нему и, медленно подняв глаза, пробормотала чуть слышно, сама не узнавая своего голоса:

– Тариэл… Ты владеешь мечом, как никто другой. Пожалуйста, научи меня владеть кинжалом, чтобы я могла защитить себя от хищников и лихих людей, когда пойду в лес собирать травы. Брат подарил его мне… он говорил, что я должна уметь защищаться. Но я не умею обращаться с ним…

Он кивнул – чуть насмешливо, но в глазах его было что-то ласковое.

– А ты не боишься? – спросил он, принимая от меня кинжал.

– Боюсь, – прошептала я, – но, если ты будешь рядом, мне не будет страшно.

– Значит, ты хочешь попробовать? – спросил он. Голос его был мягок, как шерсть ягнёнка, но в нём было что-то такое, от чего у меня вдруг потемнело в глазах.

Он улыбнулся задумчиво и шагнул вперёд, внимательно глядя мне в глаза, словно разгадывая моё сердце. От его улыбки внутри меня всё растаяло, и я почувствовала себя слабой и счастливой одновременно. Я опустила глаза, чувствуя, как румянец предательски заливает щёки…

– Конечно, Мелх-Азни, – ответил он тепло, – подойди ближе, я покажу тебе.

Он приблизился ко мне почти вплотную, встал за спиной, осторожно взял мою ладонь и вложил в неё кинжал обратно… Он учил меня фехтовать – терпеливо, сдержанно, чуть поддразнивая, но очень бережно, будто боялся сломать меня, как тонкую ветку. Я путалась, смущалась, краснела, а он подсмеивался, —но не зло, а ласково, как смеются над испуганным птенцом…

– Видишь, Мелх-Азни? – голос его был тихим, он звучал, как мелодия, которой невозможно было сопротивляться. – Прямо и резко, но без ненависти, ведь ханджари должен стать тебе продолжением руки, а рука – продолжение сердца… Не думай, а чувствуй. Пусть он сам найдёт свою цель.

Он показал мне, как сделать первый выпад, – я повторила, робко улыбаясь ему в ответ. Он кивнул – одобрительно, чуть лукаво, словно понял мой замысел и решил подыграть, хотя и не подал виду.