Прогулки по времени

На миг я вновь услышала – не в реальности, но в сладостном дремотном мареве – голос Тариэла:

– Держись крепче, Мелх-Азни, не уйдём мы сегодня далеко. Границы держат нас, и за каждой границей есть ещё одна…

Я дремала, впитав в себя солнечную пыль и запах ковыля, в странном, тихом счастье, как ребёнок, оказавшийся вдруг в долгожданной сказке. Всё горе отошло; остались только тёплая спина брата и вымысел дальних дорог, и казалось: так будет всегда.

Леча осторожно разбудил меня, – я так и уснула к концу пути в седле, прижавшись к его спине. Вот уже перед нами и Сахана с пёстрыми крышами домов, где ждёт нас наставник!

Элгур стоял на пороге дома Гезга неподвижно, словно высеченный из гранита, с бородою белее горного снега. Строгие глаза внимательно смотрели на приближающихся всадников с серьёзной и молчаливой укоризной… При виде меня суровое лицо старца, похожее на дубовую кору, просветлело и смягчилось.

Я поспешно спрыгнула с седла, вовремя подхваченная братом. Леча, вручив меня в заботливые руки жреца и не теряя времени, пустился в обратный путь.

– Скорее, дитя моё, – произнёс Элгур, едва ноги мои коснулась земли. – Раненый ждёт нас и нашей помощи, время не терпит – не будем вынуждать душу долго метаться между двумя мирами!

Я кивнула, стараясь выбросить из головы всё лишнее и сосредоточиться на своей обязанности, и направилась вслед за наставником к дому Гезга. Лишь на мгновенье, я обернулась и взглянула вдаль – туда, где за лесами и ущельями, на высокой скале стоял замок отца. Что-то неведомое и сильное вновь шевельнулось в моей душе, словно крылья ночной птицы, пробуждённой от сна…

Я тряхнула головой, стараясь отбросить ненужные мысли, и шагнула в сумрачную прохладу сакли, откуда доносились стоны раненого, тревожные голоса мужчин и причитания женщин. Здесь, в полутьме, на овчине лежал крепкого сложения крестьянин средних лет с окровавленной повязкой на голове. Он тяжело дышал, в глазах его блуждали тени и страх… Но дух ещё не покинул его тело, несмотря на ужасную рану!

Мудрый Элгур вскоре указал мне, что и как должно делать, и я погрузилась в работу. Сейчас передо мной предстала моя истинная задача – служить людям, исцелять и успокаивать. Но в глубине души я наполнилась тревожным и сладким ожиданием перемен и ощущала, что моя судьба уже изменилась… Пока я готовила инструменты и горячую воду для операции, в моих мыслях, вместе с беспокойством за больного, то и дело возникал образ молодого пховца, взгляд его и рука, едва не коснувшаяся моих пальцев в замковом дворе… Моё лицо горело от этих воспоминаний, и я с тревогой думала: вдруг учитель заметит моё смущение и угадает его причину?!. Оставшись среди суеты и напряжения, витавших вокруг раненого крестьянина и вдыхая аромат трав, приготовленных для лечения, я знала, что должна встречать этот день с улыбкой, несмотря на бурю, кипевшую в моей душе.»

Трепанация судьбы

« – Душа его вот-вот отлетит к праотцам, если мы не поспешим, – тихо произнёс учитель, не оборачиваясь. – Сегодня руки твои должны быть тверды, а сердце – спокойно.

Туман медленно вытекал из ущелий, стелился по камням Саханы, и горные откосы, будто молчаливые стражи, обнимали селение своим суровым крылом. Утро оплетало долину, словно призрачные пальцы древних духов, несущих свой тайный шёпот по тропам и ущельям… Воздух напоён был влагой, в нём витал аромат мокрой земли и трав, и уже плыло то тонкое ощущение затаённого – дыхание неведомых сил, что были здесь задолго до нашего появления. Свежесть горного ветра смешивалась с туманом, создавая странное ощущение нереальности происходящего… Над высокими пиками клубились тучи, словно наблюдая за людскими судьбами.

Я шла за Элгуром – наставник шёл вперёд широким шагом, а я сжимала холодные пальцы в рукавах платья: волновалась и не могла избавиться от предчувствия – чужого, будто бы и не моего. Мне казалось, наши шаги слишком отчётливо слышны в этой утренней молчаливой тишине…

Перед саклей уже собрались женщины с усталыми лицами, старики в папахах и босые мальчишки – все притихли, будто сама земля на время забыла дышать. Холодный ветер пронизывал до костей, но жители Саханы не обращали на это внимания. Все они собрались у крыльца дома Гезга, чтобы воочию увидеть Элгура, чей светлый ум и умелые руки не раз спасали человеческие жизни. В каждом взгляде их я чувствовала тревогу, ту нежданную, глубокую боль, когда жизнь висит на незримой нити.

Казалось, каждый шаг учителя отдавался в моём сердце, пока мы с ним входили в саклю, где лежал раненый. Волнение и страх переполняли меня, но я знала, что моя задача – помогать наставнику, быть его глазами и руками в этом важном деле.

Внутри воздух был густ от запаха свежей крови, сырой после дождя земли и мокрой травы, что пробивалась у порога… Я подала Элгуру настой из дубовой коры, чтобы он обмакнул руки, – дыхание замирало во мне, будто из меня самой выходила жизнь, уносилась в этот дым, в этот диковинный полумрак… Раненый крестьянин, Гезг, лежал в углу на овчине, и я не решалась глядеть на рассечённую голову – страшно было поверить, что человеческая плоть так беззащитна, так тонка.

Когда Гезг получил от своего противника удар кинжалом в голову, рана его была опасна: череп был разрублен на две части. Казалось, сама природа отвернулась от него. Все вокруг понимали, что к жизни его может вернуть лишь чудо. Однако односельчане его не теряли надежды. Они поспешили к Элгуру – человеку, которому было подвластно исцеление самых тяжёлых недугов… В наших местах слово жреца равносильно закону, и мой наставник был не просто служителем святилища, но хранителем древней мудрости и целителем, а зачастую – единственной надеждой на спасение.

Мне предстояло впервые стать и свидетельницей, и участницей невероятного действа – трепанации черепа. Операцию такого уровня мог проводить с уверенностью лишь Элгур, носитель древнего знания. Это был редкий ритуал, который удостаивались видеть лишь избранные, не говоря уже о том, чтобы принимать участие в нём… Но учитель решил, что я уже готова к этому.

В доме Гезга тусклый свет потрескивающей масляного светильника и нескольких зажжённых свечей едва касался стен… Напряжённо звенела тишина, нарушаемая потрескиванием огня в очаге и тихим шорохом шагов по земляному полу. Наставник готовился к операции, которая должна была решить судьбу раненого…

Несколько человек из числа местных жителей, добровольно вызвавшихся в помощники Элгуру, уложили крепко связанного Гезга на длинную деревянную скамью. Лицо его было обращено вниз и искажено болью, дыхание было неровным, но он держался стойко и молчал, стиснув зубы и не издавая ни звука, ведь крикнуть от боли значило бы потерять навсегда честь в глазах соседей… Я заметила, как односельчане, перекладывая больного, обменивались обеспокоенными взглядами. В этом маленьком селе всякий являлся как бы частью большой семьи, поэтому судьба Гезга касалась здесь каждого.

Элгур приступил к делу. Прежде чем коснуться раненого, он кивнул – я поняла, что сейчас начнётся ритуал, более древний, чем эти стены… Не теряя времени, он велел домашним Гезга привести и зарезать заранее выбранного годовалого чёрного барана. Обрядовое заклание было необходимо совершить до начала операции. Я почувствовала, как холод пробежал по моему телу, и изо всех сил сжала руки замком, чтобы унять их дрожь… Я вспоминала многочисленные рассказы наставника о том, что кровь животного обладает магическими свойствами, и поняла, что сейчас стану соучастницей таинства… В своём белом одеянии, Элгур шептал что-то над телом барана, потом кровь изливали на камень у порога… Я стояла рядом, чувствуя, как по спине будто пробегает ледяной ручей – вера ль то или ужас, я не знала.

Воздух в доме, когда барана по знаку наставника подводили ко крыльцу, стал тяжёлым, почти душным – не только от запаха крови, но от иной, древней тяжести, которую не знают взрослые, но которую невозможно забыть, если хоть раз сердцем коснёшься её ребёнком… Бессонная усталость сдавливала висок, а внутри меня, под беспокойством и напряжением этих страшных, тревожных минут, шевельнулась память, ставшая почти сном.

…Я вновь вижу себя восьмилетней девочкой, прячущейся в полумраке чужой сакли, куда словно не доходил дневной зовущий ветер. Тогда, много лет назад, Элгур взял меня с собой – ещё маленькой, с неуклюжими заплетёнными косицами. Помню, как в этот дом принесли на руках мальчика, упавшего с дерева: звали мальчика Сей. Помню, как Элгур долго обмывал его поломанную, страшно изогнутую ногу, а я вцепилась в его полы и не смела выдохнуть ни слова.

И тогда тоже перед избушкой стоял чёрный барашек – такой кроткий, с влажным взглядом и мягкими боками… Я ещё крепче прижалась к стене, когда взрослые держали его, а Элгур, с обычной своей суровой лаской, пояснил мне без лишних слов:

– Без жертвы не бывает исцеления; болезнь перелетает с больного на жертвенное животное – и так мы заговариваем злой жребий.

Но как объяснить это себе маленькой? – тогда сердце моё чуть не разорвалось: мне было жутко и больно до слёз, и я отвернулась, вжимая в глаза исцарапанные кулачки… Слёзы текли у меня по щекам, и тогда Элгур, умывая руки в речке, просто сказал:

– Любовь – это жертва. Ради другого, не ради себя… Так вырастают сердце и мужество.

А я всё равно долго не могла смотреть ни на него, ни на мальчика: будто в тот день внутри меня жила беда, которой невозможно дать имя…

Сей выкарабкался, нога зажила чудом. Спустя недели он пришёл к избушке босой, со своим старшим братом Логом – серьёзным, аккуратным, внимательным, и с младшей сестрёнкой Масар, что была ровесницей мне и такой же молчаливой. Мы часто играли в траве у опушки, ловили ящериц, мастерили из ивовых веток лодочки для ручья, смеялись до хрипоты и иногда – таясь – плакали друг у друга на плече, когда старшие ругали, или когда ушибали коленки.

Я думала – счастье это будет вечным. Почти четыре года мы были неразлучны – в бесконечных играх и первых тайнах… Но потом Элгур запретил Сею и Логу ждать меня у наших дверей, сказал: «вам нельзя больше приходить сюда», – и только Масар ещё иногда разрешал задерживаться у нас, да и то всё реже…

Теперь я понимаю: тот, кто любит, всегда ложится на жертвенник вместо другого – даже если сердцем тебе страшно и больно, даже если ты мечтаешь, чтобы был другой выход… Я снова ощущаю дрожь в щеках, будто восьмилетняя и шестнадцатилетняя я сейчас смотрят друг другу в глаза сквозь годы…

Я зажгла фитиль из материи, обильно пропитанной солью, травяным настоем и коровьим маслом. В ритуальном значении огонь представлял очищение и защиту, я держала его почти в самих ладонях – в керамической чаше, пахнущей тмином… Он казался мне символом надежды, маяком в темноте неизвестности, с которым я вступала на новый путь…

Я увидела, как заполняет помещение мягкий, тёплый свет, отражаясь в глазах собравшихся. Этот свет, льющийся от светильника в моих руках, создавал загадочную атмосферу, наполняя пространство густым ароматом целебных трав и смол и освещая место будущей операции. Он ласкал растревоженных, собирал взгляды, и казалось, будто сейчас великий горный ерда заглядывает в дверной проём, и смотрит, как мы боремся за человеческую жизнь… Когда я ощутила это в себе, страх отступил, сменившись тихой решимостью. В мире, где каждая минута могла быть последней, не существовало границ для сосредоточенности; я уже была не девочкой с пугливым сердцем, но слезой на кончике сосновой иглы – дрожащей, но готовой нести свет.

Меня колотило изнутри, но я заставила себя не отступать, гасила дрожь, слушала, как Элгур прохладным голосом отдаёт короткие указания:

– Приготовь инструменты, Мелх-Азни.

Чуть заметной тенью ложилось предчувствие тайного: если ошибиться – вечность не прощает.

Следуя указаниям учителя, я тщательно прокалила инструменты в пламени и в солевом растворе, осознавая, что они сыграют важнейшую роль в его руках. Прикасаясь к ним, я ощутила ту тяжесть и ответственность, что они несли в себе. Они казались мне одновременно и грозными, и благородными, – так же, как оружие воина, что может и защищать, и убивать… Я тронула тонкие железные лезвия, обернула их прокипячённой в травах тряпицей… Инструменты, влажные после огня и соли, казались продолжением неведомой силы, будто бы в этом доме жила ещё одна невидимая рука – рука древних, уже отошедших в нижний мир целителей.

Элгур велел помощникам крепко держать раненого, чтобы тот не двигался во время операции. Те были заранее готовы противостоять неизбежным попыткам своего товарища избавиться от боли. Двое крепких мужчин заранее сели Гезгу на спину и бёдра, ведь обезболивания не предполагалось никакого, кроме силы слова.

Наставник, величественный в своём белоснежном одеянии, снял с головы Гезга повязку и склонился над раной, внимательно исследуя её, и я с замиранием сердца следила за каждым его движением. Элгур осматривал рану – в лице его не дрогнуло ни единое чувство страха, лишь упрямая доброта и решимость.

Вначале лицо жреца было сосредоточенным и спокойным, постепенно оно заметно омрачилось… Рана на голове Гезга выглядела жутко, и всё же учитель знал, что времени для страха у нас просто нет. Вздохнув, он повернулся ко мне и кивнул, давая знак приступать.

– Мелх-Азни, – голос наставника был тих, но властен, – принеси инструменты.

Я кивнула и подошла к деревянному столу, где на чистой, прокипячённой в травах тряпице, лежали мокху, морзах и гам. Инструменты были готовы – мокху остёр, морзах чист, гам сверкнул багряным…

Я стояла рядом с учителем, и трепещущее моё сердце билось часто и тревожно. Я изо всех сил старалась не вздрагивать, но руки мои холодели от волнения, когда я подавала наставнику инструменты… Он же сам, казалось, был воплощением уверенности и мудрости, и это придавало мне сил. Движения Элгура были чёткими, каждое действие было выверено заранее… Я наблюдала за ним, стараясь запомнить каждую деталь, каждый жест. Жрец использовал инструменты с точностью мастера, словно это было художество, где каждый штрих имел значение.

– Смотри внимательней, следи за мной, – шепнул он мне, приступая к трепанации, – наше с тобою дело – не просто ремесло, но понимание корня жизни.

Сначала Элгур взял острый мокху, на лезвии которого игралсвет от светильника, склонился и с умением, отточенным годами практики и опыта, открыл рану и начал разрез, осторожно. Я почувствовала, как сердце моё замерло… Под руками его, будто у древнего резчика по мрамору, ткань расходилась легко и неумолимо. Я видела, как обнажается бледная кость, как по тонкой линии скулы мечется тень… В этот миг я поняла, что чужая боль может стать твоей собственной, если сердце твёрдо. Затем наставник раздвинул кожу с помощью морзаха, обнажая ужасающее зрелище: череп был серьёзно повреждён, а вокруг раны начали появляться отёки и гнойники… Двум помощникам пришлось крепко держать Гезга; он лишь, стиснув зубами уголок одеяла, скривился и издавал приглушённые стоны. Взгляд его был затуманен – будто внутри растворялась собственная жизнь.

Учитель приставил к ране кончик бараньего рога и ртом резко высосал из неё воздух… Кровь и гной потекли из раны, и тогда я, от волнения закусив губу, то и дело прерывисто дыша, начала осторожно промокать выступающую кровь чистым прокипячённым полотном. Как я ни старалась держаться, руки мои хоть едва заметно, но дрожали; я исподтишка молилась про себя, чтобы ни одно моё движение не стало роковым. Элгур работал, не глядя ни на кого – его рука была точна, строгий ритм довлел в каждом действии. Я, затаив дыхание, вспоминала наставления: «Не спеши, не суетись, слушай не только глазами, но и сердцем!»

Я видела, как при этом лицо раненого исказилось от боли, но вскоре расслабилось. Мозг был освобождён от давления, боль постепенно отступала, и Гезг затих. Это было как чудо.

Голос наставника был спокоен, как ветер за перевалом:

– Ты видишь, Мелх-Азни? Танец между смертью и жизнью – в наших руках.

Я приготовилась к следующему испытанию. Наставал момент, которого я боялась больше всего.

Началась сама трепанация. Наставник приступил к скоблению кости остро отточенным гамом. Я видела, как его руки работали с точностью и аккуратностью, не оставляя места для ошибок. Пальцы его, привычные к подобной работе, ловко двигались, обнажая черепную кость… Я следила за каждым движением Элгура, внимая каждому его слову. Он шёпотом объяснял мне, как важно выскоблить кость точно и без суеты, чтобы не повредить ткани мозга.

Оголив череп, Элгур скоблил кость с изяществом, точностью и осторожностью опытного резчика, работающего над мрамором, и вскоре края раны стали достаточно тонкими. Каждая стружка соскальзывала с гама, падала на пол, словно мрачный снег… Затаив дыхание, я наблюдала, как с каждым движением наставника обнажается травмированная часть мозга… Я впервые увидела человеческий мозг: влажный, пульсирующий, такой беззащитный. Было что-то необъяснимое в этом зрелище – не только трепет, но и сострадание, удивление перед замыслом богов и человека. Застыв с тряпицей у виска раненого, я чувствовала свою причастность к чему-то несказанному.

Элгур посмотрел на меня, словно подавая знак. Настал мой черёд…

Тогда я, с замиранием сердца, бережно промыла рану кипячёной водой, стараясь не задевать чувствительные ткани и быть максимально осторожной. Руки мои дрожали, но голос наставника, спокойный и уверенный, придавал мне сил. Он внимательно следил за процессом, глаза его лучились мудростью. Я видела, как серьёзен и сосредоточен Элгур. Время от времени он одобрительно кивал мне, и от этого во мне росла уверенность.

– Хорошо, – сказал Элгур, продолжая работу. – Теперь самое важное – сохранить спокойствие и точность.

Теперь, когда кость была достаточно истончена, Элгур приступил к следующей, самой деликатной и сложной стадии операции – извлечению из раны мелких костных обломков. Он смазал свой язык мёдом, чтобы сделать его более липким, и, без тени брезгливости, начал аккуратно вытягивать им осколки, по одному, как лесник в сумерках подбирает упавшие орехи… Я затаила дыхание. Если бы он ошибся – не успел бы уже никто… Сердце сжалось; я знала: вот она, настоящая граница между силой и покорностью. Каждый раз, когда он заново вытирал язык чистой тряпочкой, я ощущала, как от моего сердца отступает тяжесть…

Я с удивлением наблюдала за этим процессом, стараясь запомнить каждое его движение. Страшно подумать об этом, – ведь однажды настанет день, когда мне придётся делать всё это самой, без него! Время будто остановилось. Я понимала – после этих часов стану другой, выучу не только ремесло, но и хрупкое чувство ответственности, что лежит на каждом, кто касается жизни ближнего. Сердце моё колотилось, но я знала, что не имею права лишиться чувств и подвести учителя…

Я была поражена его мастерством. Этот странный обычай, казалось, был на грани возможного, но в руках Элгура всё происходило с лёгкостью. В этом моменте было нечто священное, что нельзя было выразить словами… Весь процесс казался мне запредельной мистерией. Это был как бы акт веры и доверия к древним знаниям и методам, которые передавались из поколения в поколение.

Когда же все осколки были вынуты, Элгур приказал принести жертвенного барана. Отводя глаза, я наблюдала, как жрец ловко отделяет часть курдюка, нарезая его на тонкие полоски, аккуратно вкладывает их в рану – словно творя таинство, древний обычай… Это должно было способствовать восстановлению тканей. Затем Элгур методично извлекал их вместе с кровью и гноем, будто проводил древний ритуал очищения.

Казалось, время замерло… Клубился пар у очага, воздух наполнялся запахами свежей крови, масла и тёплого бараньего мозга – Элгур извлёк его и также приложил к ране, чтобы звёздная мудрость тела помогала новой кости расти… Я следила за каждым движением учителя, впитывая его опыт. Следуя его советам, я смазала место разреза свежим коровьим маслом, чувствуя, как напряжение в руках постепенно отпускает…

Я осторожно опустила на место завёрнутую кожу, украдкой взглянув на Элгура за одобрением. Тот кивнул, и я покрыла рану прокипячённой и промасленной тряпицей и, слушая паучье шуршание крови, обмотала голову Гезга, стараясь соблюдать каждую деталь, как учил меня наставник раньше, чтобы не причинять раненому лишней боли. В довершение, я накрыла голову Гезга, поверх повязки, половинкой свежесваренной тыквы, как велел учитель: чтобы влага и тепло удержали жизнь.

Всё внутри меня уже не дрожало. Я впервые ощутила, как в ладони вливается тепло опыта, узор древнего знания… Наставник наблюдал за моими действиями с удовлетворением, изредка подсказывая и направляя. Я поняла – я жива, я сильна через эту хрупкость: ведь держать чужую жизнь – труд страшный и священный.

Когда операция завершилась, в комнате воцарилась тишина… Элгур откинулся назад и посмотрел на меня, и в глазах его светилось одобрение и доверие. Я почувствовала, как внутри меня разгорается уверенность: я справилась, я теперь тоже была частью чуда спасения! Я чувствовала, как тревога моя постепенно уходит. Первый важный шаг на моём пути был сделан, и, хотя впереди было ещё много испытаний, я знала, что с такой поддержкой, с таким наставником, как Элгур, смогу преодолеть все трудности.

Я поняла, что наши усилия не напрасны, что и моё участие в этой операции спасает человеческую жизнь. Это осознание наполнило моё сердце теплом и решимостью, и я знала, что готова продолжать учиться всему и помогать наставнику, как только смогу.

Когда же мы выходили из сакли больного, утренний туман уже начинал рассеиваться, уступая место ясному дню. Солнце вновь касалось склонов и высушивало облака… Я смотрела на горы, которые возвышались над долиной, и чувствовала, как их вечная сила и мудрость поддерживают меня… как и всех тех, кто прежде жил на этой земле до меня и будет жить после. В этих горах хранилась та тишина, в которой рождались предания и судьбы. Я знала, теперь и во мне живёт часть этой силы, и, если потребуется, я вновь смогу – со страхом, но с любовью – стать рядом с тем, кто стоял на границе между двумя мирами…

И, думая обо всём этом, впервые за весь тот день я позволила себе улыбнуться.

В последующие дни мы должны были неотступно наблюдать за Гезгом, следить за его состоянием и выздоровлением, меняя повязки и наблюдая за тем, как рана постепенно заживает, как тонкая кость обрастает новой тканью…

Гезг вскоре встал на ноги, его выздоровление стало настоящим чудом для всего села. Я понимала, что это моя первая, но далеко не последняя помощь в таких сложных операциях, и была готова идти дальше по пути, который открывал передо мною мой мудрый наставник.

В тот день я прошла через испытание, став частью древней традиции и приблизившись к тайнам, хранимым нашими горами. Сердце моё было полно благодарности и уважения к знанию, которое мне доверено, и я знала, что этот опыт навсегда останется со мной и станет частью моей жизни.

* * *

Солнце катится к закату, источая над горами медленный, густой свет, подобный расплавленному воску свечи… Мы с Элгуром выехали из Саханы. Старый жрец правит арбой молча, задумчиво поглаживая белоснежную бороду, отливающую серебром в сумраке наступающего вечера.

Я сижу рядом с наставником, уставшая и смущённая. Руки ещё помнят прохладную влагу испарины на лбу раненого Гезга и липкое, горячее тепло крови… Элгур искусно провёл операцию, теперь Гезг будет жить… но моему сердцу не знать покоя. Оно бьётся не ровно, не мерно, как подобало бы деве святилища, а трепыхается, словно пойманная в ладони птица.

Птица. Серебряный жаворонок… Жаворонок?! У него узкие, длинные пальцы, на смуглой ладони сеткой шрамы – следы огня. «Боль – это голос, что должен остаться внутри…» Да… Хорошо, что никто не знает.

Дорога петляет среди скалистых отрогов и буковых рощ, чей шелест кажется мне сегодня особенно тревожным. Элгур ведёт арбу к древнему святилищу Тушоли, что стоит на выступе обрыва, среди вековых деревьев, скрытое от любопытных глаз.

Арба медленно катится под кронами древних буков, колёса её глухо ворчат, цепляясь за выступающие из земли корни. Лес вокруг тих и задумчив, он будто сдерживает дыхание перед предстоящим праздником. Элгур сидит прямо, словно высеченный из священного дуба кумир, – длинная седая борода тихо колышется в такт движению повозки. Он молчит, и молчание его, как всегда, глубже и значительнее слов.

Я украдкой подношу руку к карману, где в складках одежды покоится хрусталик – дар Тариэла… Камешек словно живой – тёплый, трепещущий, он касается моей кожи, заставляя сердце биться чаще и неувереннее.