Прогулки по времени

Я сначала не сразу поверила, что встречаю его самого здесь: такой высокий, взволнованный, как будто только что спешился с грозового облака. Лицо его было более строгим в предутренней тени, нежели вчера днём в шуме замка, а зелёные глаза сощурены – то ли от подозрения, то ли от ветра, то ли чтобы не выдать смущения. Чёрные кудри его словно звенели под утренним ветром. Солнечный диск едва клюнул вершины гор…

Тариэл стоял во дворе замка, как изваянье героя из нартовских легенд, будто бы нарочно ожидая меня. Как только я появилась, он пошёл по двору мне навстречу, – мне показалось, что облик его впитал в себя всю красоту и мощь этого утра…

Я замедлила шаг, сердце моё забилось тревожно и гулко, словно внутри груди поселилась встревоженная птица… Глаза Жаворонка, засиявшие радостью, как утренние звёзды, остановились на мне и моём неожиданном четвероногом спутнике… Он выглядел растерянным, но в недоумении, написанном на его лице, было и нечто, заставившее меня на блаженный миг забыть о своих сомнениях.

– Это… мой конь, – воскликнул он, словно сам себе не веря. Голос его оборвался на полуслове, удивление дрожало в каждой черте лица. – Чкара!

Он точно не ожидал увидеть его в моих руках!

Конь вскинул голову, издал в ответ короткое радостное ржание, узнав хозяина, и мягко зафыркал, приветствуя его.

– Мелх-Азни, – произнёс Тариэл, и голос его прозвучал немного хрипло от волнения, – ты… откуда ты привела Чкару?

Я уставилась в землю. Голос мой был смят, как трава под каблуком. Я не могла бы ему объяснить, что это не я – что конь сам явился ко мне, подошёл к моей молитве, бродя за корнями старого дуба; что, быть может, он – знак судьбы, белый гонец из другого мира, ответ моим крамольным мольбам… Вместо этого я пролепетала нечто несвязное:

– Думаю… он, может быть… пить хотел…

– Ты водила поить моего Чкару? – почти с облегчением переспросил Тариэл.

– Я… нет… – ответила я негромко, почти шёпотом.

– Я и не знал, что он покидал конюшню и выбрался на вольную прогулку! Где же ты нашла его? – спросил Тариэл, с удивлением и радостью глядя то на меня, то на своего коня, который лишь чуть поводил ушами, спокойно и доверчиво прижавшись мордой к моему плечу.

Почувствовав, как замирает сердце под зелёным взглядом Тариэла, и стараясь скрыть дрожь в голосе, я ответила уклончиво – так, что слова мои могли означать всё, что угодно:

– Он сам нашёл меня… в лесу. Возможно, он искал свободы, а потом… возвращения к тебе.

Тени от его плеч легли на мои руки, я боялась поднять глаза. Я боялась встретить его взгляд, чувствуя, что, если сейчас посмотрю ему в лицо, Тариэл сразу увидит моё смятение и поймёт то, что я сама ещё не желала признать…

Я чувствовала себя прозрачной, бесплотной, будто чья-то молитва, забытая между строк звёздной книги; и в то же время казалось, что каждая жила во мне светится изнутри, и он – видит это сияние… Я стояла, чуть покачиваясь от усталости… но настоящая зыбь началась тогда, когда он протянул ладонь к коню, чтобы погладить его по холке.

Тариэл улыбнулся, лицо его озарилось светом, словно он понял нечто, скрытое от других. Он протянул руку, и в этот миг наши взгляды встретились…

В этот миг и моя рука невольно чуть скользнула навстречу… и на долю мига почти соприкоснулась с его пальцами.

Время застыло в том единственном мгновении, где нас связала невидимая, невесомая тонкая нить… Всё померкло вокруг – только осталась эта дрожь в воздухе, эта лёгкая искра, пробежавшая между нами, безмолвная вспышка на кончиках пальцев… Внезапно смутившись, я быстро отдёрнула руку – точно укололась или обожглась… точно совершила действие, запретное для меня… Щёки охватил жар, будто кто-то нечаянно увидел меня купающейся в реке.

Тариэл посмотрел – так, что сердце моё сжалось и упало, как переспелая ягода: в его глазах была тень грусти и одновременно какой-то неуловимой суровости, будто он видел в моём жесте больше, чем просто стеснение.

Душа моя затрепетала от непонятных чувств. Я испугалась, что своим резким движением могла ранить его, причинить невольную боль гордому и благородному сердцу. Мне вдруг стало мучительно жаль его – но жаль не так, как брата или маленького щенка, а по-особому, до боли в груди, до душевного изнеможения; так жалеют плод, обронённый зелёным до срока, так жалеешь себя саму в детстве, когда не осмеливаешься подойти к горячей ладони матери…

– Прости… – едва слышным шелестом вырвалось у меня.

Он кивнул, делая вид, будто занят поводом, а сердце моё билось и рвалось, как пойманная птичка. В его взгляде таилась какая-то тихая, сдержанная надежда – словно Тариэл хотел что-то сказать, но удержался, лишь тихо вздохнув.

Мне было страшно и сладко – это новое чувство разрасталось внутри и не оставляло ни одной мысли не поражённой; я была вся смущением, нежностью и едва ощутимым, но жгучим огнём – и это было невыносимо, нестерпимо, непонятно. Я никогда не знала, что в человеке может жить такая сила, лишающая воли, разума, крови – словно я вдруг стала жрицей чуждого пламени, ещё не посвящённой, но уже связанной невидимым обетом. Кто бы увидел меня в эту минуту – тот прочёл бы в моём пылающем лице, трепетных пальцах страшную мою распахнутость перед Тариэлом…

Тариэл отступил на шаг; я почувствовала, что он ждал, смотрел – будто всё это во мне видя… и всё прощая. Я не могла понять, что хуже – его суровый взор, или вот эта его внезапная нежность, смешанная с печалью…

Я стала чуть, совсем чуть-чуть, тянуть руку к нему – словно чтобы загладить, чтобы остановить, чтобы снова поймать солнечное тепло вместо той расщелины, что мгновенным ледяным дыханием образовалась между нами…

– Спасибо, что вернула его, – сказал он, стараясь улыбнуться. – Чкара – мой лучший друг.

Где-то в глубине я знала, что в том кратком мгновении было нечто большее, чем простая благодарность. Но боязнь перед неизведанным, перед тем, чем я управлять не могла, заставляла меня отступать…

Я быстро и неловко поправила платье на груди, вдруг вспомнив, как я сломала накануне туьйдаргиш, свою защиту – и теперь открыта для любого, неосторожного, ветреного порывa чужого желания и тоски. Как же мне страшно, что всё это со мной происходит! Мигом подступила вина: будто согрешила не словом – самим своим существованием, одним дыханием в эту предрассветную пору.

Самое страшное во всём этом было то, что во мне самой это короткое, мимолётное прикосновение отозвалось тенью сладости – это было ужаснее всего. Потому что такого рода чувства были бы для меня запретны, они могли бы помешать моему духовному пути, моему будущему предназначению…

Меж тем моё внимание отвлекла суматоха у ворот, громкие возгласы и топот ног. Слуги отца, ездившие за сотовым мёдом на пасеку Дзугу, с великим торжеством привезли оттуда какого-то юношу, пойманного с поличным на краже. Толпа крестьян, окружившая пленника, шла за ними через всё село и гудела, как пчелиный рой, разрастаясь на глазах. Каждый хотел узнать в подробностях, что же там произошло на самом деле. Лишь Тариэл и я оказались в стороне от этой суеты, поглощённые неожиданной встречей…

Во дворе замка разросся невероятный шум. Стража и слуги громко что-то обсуждали, то и дело указывая друг другу на молодого человека в лохмотьях, с распухшим и перекошенным лицом, руки которого были крепко связаны за спиной кожаными ремнями. Он бросал вокруг презрительно-вызывающие взгляды.

– Вот же он, вор! – громко объявил один из слуг, Хунарка, обращаясь к отцу, который уже стоял на широких каменных ступенях башни, высокий и величественный, и сурово смотрел на пленника.

– Поймали на пасеке у Дзугу, он украл коня этого гостя-пховца, – подтвердил второй, Хомсарка. – Только конь, видать, сам вырвался и убежал!

Старый пасечник подтвердил, победно потрясая метёлочкой из трав кукурузы, зажатой в его сухой морщинистой руке.

Выслушав своих людей, перебивавших друг друга, отец сурово приказал:

– Связать как следует вора, запереть его в сарае и поставить охрану. Пусть там и ждёт народного суда! После праздника Тушоли разберёмся, решим его судьбу по закону наших предков!

Слуги поспешили выполнить приказание.

– Не твоего ль то братца там связанного привезли, как поросёнка, смотри-ка, Гила? – хихикнул, подтолкнув другого конюха локтем в бок, здоровенный неряшливый парень – краснощёкий, лопоухий, неуклюжий. – Такой же, как ты, красавчик – ишь глаз-то заплыл…

– Э-э, нет, – всмотревшись уцелевшим глазом в пленника, с величайшим удовольствием возразил, радуя слушателей, бравый Гила, – это, Алаш, как раз будет твой должник, а ты его благодетель.

– Чего-о-о?

– А как же! Помнишь ведь, как ты и с рогулей, и с секирой всю ночь замок защищал? Да ещё и папаха твоя вместо тебя в дозор пошла… Нам-то не забыть! А это как раз тот, кому ты белого коня одолжил покататься, он тебя благодарить пришёл. Спрашивает, когда ещё в следующий раз твоя очередь караулить…

Всё всколыхнулось – и я спряталась в этом шуме, почти потерявшись. Не дай Дел, кто-нибудь заметит, что со мной делается – тем более сам Тариэл!.. Но не успела я толком разобраться, о чём же там шла речь, не успели страсти улечься, как во дворе уже звали по имени меня! К воротам замка подскакал запылённый и запыхавшийся посыльный и, соскочив с лошади, побежал через весь двор, не к кому иному, как именно ко мне – с поручением от наставника.

Молодой человек низко поклонился:

– Госпожа Мелх-Азни, жрец послал меня за тобой! В Сахане беда случилась: двое наших бились на кинжалах из-за межи, и один из них, Гезг, тяжело ранен в голову. Учитель твой уж там, будет проводить гам хьакхар и ждёт поэтому тебя, чтобы ты ему помогла!

Мне предстояло, таким образом, немедленно отправиться в Сахану, откуда только что вернулся отец…

– Оруженосец мой! Я ради такого случая сам готов тебя подвезти! – тут же с готовностью предложил мне братец, подводя к нам своего уже осёдланного коня и красуясь передо мною, за неимением лучшей публики. Любит наш Авлирг пофорсить, этого у него не отнимешь. Я, умилившись, захлопала в ладоши, будто на ловдзарге.

– Не волнуйся, всё будет в порядке! Дорога предстоит дальняя, но мы с тобой успеем вовремя. Жрецов нельзя заставлять ждать, а раненых – тем более.

Леча не стал медлить и, под лёгкую болтовню, ловко подсадив меня на коня, сам тут же вскочил впереди меня в седло и, повернувшись к Тариэлу, с братской теплотой улыбнулся пховцу:

– Не скучай без нас, Торола! Скоро вернусь, друг мой, и тогда продолжим наши песни и истории. А сейчас моя сестра спешит спасать чужие головы, – рассмеялся он, пришпоривая коня, – когда вернёмся, сыграешь нам на пандури свою новую песнь!

Конь под нами нетерпеливо пританцовывал. Тронув повод, Леча пустил коня в галоп, и, оставив позади стены замка, мы устремились по утреннему холоду прочь, по каменистым горным тропам, ведущим из села вниз, на север, в сторону Саханы. Прохладный воздух освежал моё лицо, и казалось мне: чем быстрее скачет конь, тем дальше уносится от меня тревожная мысль о том коротком, запретном прикосновении. Мне казалось, что с каждым шагом коня я удаляюсь всё больше – не только от Эрдзие-Бе, но и от странного волнения, мучившего моё сердце с рассвета…

Я обернулась на мгновенье, и сердце у меня замерло и сжалось – будто птица, запутавшаяся в силках… В замковом дворе, утопающем в утреннем тумане, всё ещё стоял Тариэл. Высокий, худощавый, с гордой осанкой и спокойной печалью в глазах, он задумчиво смотрел нам вслед. Я ощутила лёгкий холодок тревоги, смешанной с нежданной радостью, и, испугавшись собственных чувств, резко отвернулась. Щёки мои вспыхнули огнём, и я поспешила спрятать лицо в складках платка, испугавшись, что брат заметит моё смущение.

Леча тут же обернулся, улыбаясь беспечно, как человек, которому неведомы тайные муки чужой души, лукаво подмигнул мне и спросил:

– Мелх, сестрёнка, расскажи уже, где нашла чудесного коня, который, говорят, даже в темноте сияет, будто серебром посыпан! Это ведь ты его нашла?.. Что же ты молчишь, оруженосец мой?

Я улыбнулась в ответ, оберегая тайну ночного явления и пряча свои собственные сомнения и чувства, которые так неожиданно всколыхнулись в моём сердце после встречи с Тариэлом…

– Я задумалась, Авлирг, – тихо отозвалась я, стараясь не выдать себя голосом. Глядя на тропу, где солнце уже золотило вершины деревьев – и вперёд, на горизонт, я добавила:

– Это чистая случайность.

Леча хмыкнул, будто не вполне поверил…

– Как ты умудрилась поймать его? Он ведь уж третий день как пропал, а ты привела его, будто знала, где искать!

– Он сам пришёл ко мне, – тихо ответила я, стараясь, чтобы голос мой звучал ровно и спокойно, – я молилась ночью на поляне у божественного дуба Сампай-Цуге. Тогда-то и услышала дыхание за спиной. Оглянулась – белый конь стоит, словно сотканный из тумана. Я подумала сначала, что это видение, или хранитель леса…

На скаку Леча всё расспрашивал меня о ночных приключениях и находке коня, а я отвечала коротко, неуверенно и расплывчато, стараясь скрыть волнение, поселившееся в моей душе после того мимолётного и захватывающего мгновения, когда едва уловимое касание ладони пховца заставило моё сердце вздрогнуть подобно листу осины, тронутому утренним ветром…

Но что могла бы я ответить брату? Что сама не знаю, откуда явился ко мне этот белый конь, который приблизился ко мне в чаще, словно посланник иного мира, и смотрел в мои глаза глубоким, мудрым взглядом, словно понимал мои тревоги и сомнения лучше меня самой? – Я не могла бы описать все таинственные ощущения, которые я испытала, когда увидела перед собою на поляне белоснежного Чкару. Я искала утешение в молитве, когда услышала тихий стук копыт. Внезапно предо мною предстал этот конь, он подошёл ко мне, словно давно знакомый друг, и сам опустил голову, чтобы я могла прикоснуться к его шелковистой гриве… Тот миг казался мне волшебным, это было нечто большее, чем просто встреча с животным, я чувствовала, что в этом словно был какой-то знак, о котором я пока не могу догадаться, – может быть, благословение мне от лесных духов…

Ветер играл с моими косами, развевал моё покрывало, свистел в ушах и, казалось, подпевал нашему стремительному движению. Сердце прыгало в такт с грохотом копыт… Я крепко обхватила широкую спину брата, чувствуя, как мускулы его перекатываются под моими ладонями. Леча был бодр и весел, он мчался, как вихрь, время от времени оборачиваясь затем, чтобы бросить мне через плечо очередную шутку. Он всегда умеет поднять настроение, даже когда на сердце смутно! Но слушала я его урывками, мыслями снова и снова возвращаясь к утренней встрече. Мне казалось, что я чувствую тёплое дыхание на кончиках пальцев, а в ушах всё звучал тихий, суровый голос с лёгким пховским акцентом…

Взгляд, в котором струилась едва заметная грусть, оставался в моей памяти – словно отблеск утреннего солнца на вершинах гор… Вспоминая улыбку Тариэла, я вдруг поняла, что больше не в силах бороться с тем, что рождается внутри меня – с этим чувством, сладким и горьким, подобным мёду диких пчёл и горным травам. Оно словно было пропитано ароматом боли и радости одновременно… Я ещё раз украдкой оглянулась назад, туда, где ещё виднелись башни замка Эрдзие-Бе, – и на сердце моё легла тихая, светлая печаль…

Мы неслись вперёд и уже покинули пределы Цайн-Пхьеды. Лес вокруг нас, едва просыпавшийся от ночного сна, приветствовал нас запахами свежей хвои. В воздухе ощутимо витала магия… Вскоре перед нами открылась тропинка, ведущая от села к роднику. Там над водой стояла с большим кувшином девушка – рослая, стройная, грациозная, как деревце, – будто кого-то ожидала… При виде брата она тут же опустила ресницы и вцепилась в свой кувшин, словно в якорь, спасавший её от смущения.

Леча наш, как всегда, не упустил случая произвести впечатление. Похоже, в день Тушоли опять все призы будут его! – Не дождавшись праздника, сумасброд начал джигитовку, кружась вокруг девицы на коне, словно мотылёк вокруг пламени, и выделывая замысловатые виражи. Я (между прочим, сидевшая за ним в том же седле!), лишь крепче ухватилась за брата, но промолчала, отлично зная, какое удовольствие доставляет ему откалывать фигуры… Девушка вначале смотрела на него как бы с недоумением… Вскоре губы её изогнулись в улыбке, и щёки окрасились нежным румянцем – на лице её, чистом и ясном, как утренняя роса, словно заря взошла. Ах, вот оно что!..

Когда же этот павлин, не в силах сдержать свою удаль, нарочито легко спрыгнул на землю перед нею, я с трудом удержалась в седле. Он едва не сбросил при этом меня!!! Я возмущённо фыркнула, и всё же продолжала приветливо улыбаться незнакомке, молча подсматривая за их игрой… Иногда ради дорогих сердцу людей приходится идти на маленькие жертвы; а здесь оно, похоже, того стоит. У братца наконец-то начал пробуждаться хороший вкус!

– Берлант, – начал Леча, подходя к ней ближе, – вечером ты тоже не забудешь сходить за водой, верно? Но ты выбирай тот родник, что подальше, – ведь лучше, когда обратный путь длиннее…

Раз уж плут советует ей выбрать дальний родник, стало быть, он уже рассчитывает на долгий вечер?! – Скромница что-то отвечала, уклоняя глаза в сторону, и они обменялись ещё парой тонких намёков. Надо же… а брат мой, оказывается, заигрывает с этой девушкой! Душа Лечи, как и душа любого воина, была полна страсти и огня, и я рада была видеть, как его чувства находят отклик в этом сельском цветке…

Взгляды Лечи, искрившиеся озорными вспышками, пересекались с робкими ответными улыбками Берлант. Она пыталась казаться равнодушной, но ресницы её, трепещущие, как крылья бабочки, выдавали внутреннее волнение.

Я чувствовала, как воздух между ними наполняется чем-то особенным, неуловимым, и недомолвки в их разговоре были понятны только им двоим, словно они обменивались секретами, доступными лишь избранным… Наблюдая за этой сценой, я с трудом сдерживала усмешку, – по Лече было видно, что он действительно увлечён. Было приятно незаметно любоваться ими обоими.

– Так, значит, вечером у того родника?! – тихо сказал он ей, словно заключая тайный договор, – и, не дожидаясь ответа, взлетел обратно в седло.

Зная брата и его успех у местных девиц, могу предположить, что он не предполагал отказа на своё приглашение, – но Берлант, видимо, всё-таки и не отказаласьс ним встретиться вечером, – поэтому Леча, довольный, всю дорогу до Саханы что-то напевал себе под нос, как кот на солнышке. Мы снова тронулись в путь, оставив позади тихий смех и краски зари.

Едва успели мы отъехать на приличное расстояние, Леча вдруг обратился ко мне, озабоченно намекая, что он не против, если мне понадобится задержаться в Сахане, чтобы помочь жрецу. По его словам, я могла бы вернуться оттуда и сама, – например, вместе с Элгуром, если наставник потребует моего присутствия дольше, чем предполагалось изначально:

– Если вдруг ты скажешь, что твой учитель нуждается в тебе…

Я, конечно же, поняла, куда он клонит и почему так внезапно заторопился обратно, – наверное, хочет успеть к Берлант как можно скорее! – и, посмеиваясь про себя, согласилась. В конце концов, я Лечу очень люблю, он мой брат, и я, несмотря на все его проделки, всемерно готова содействовать его счастью и поддержать в стремлениях, особенно если они связаны с Берлант. С виду она неплоха, даже очень милая, и вполне устраивала бы меня на будущее…

(Просто дело ещё в том, что три предыдущие его девицы были ГОРАЗДО хуже!!! Особенно последняя, Ирса… Я не скоро её забуду. Копия нашей Мархи, – этим всё сказано. Сестёр не выбирают, а вот двух таких одновременно, и сестру, и невестку, мне точно не выдержать!)

Вьётся серебристой змейкой меж холмов дорога, нависает над нами небо, огромное и непреодолимое, как судьба… Ветер приносит ароматы полевых цветов, смешанные с запахом мокрой земли после недавнего дождя… Мы продолжаем путь, я молчу, погружённая в свои мысли. Я думаю о том, как странно, непредсказуемо переплетены все наши жизни…

Я всё думаю о нём… о Тариэле. Образ пховца встаёт перед моими глазами, и я не могу не вспоминать его растерянно-сияющий зелёный взгляд. Как он смотрел на меня утром, когда увидел меня, входящую с его конём во двор замка! Словно тонкая нить соединяла меня с ним с той минуты; и как же странно, мистически проявилась она через его коня… В глазах Тариэла есть нечто, – я боюсь назвать это вслух, – заставляющее моё сердце биться иначе, так громко, что мне кажется – брат вот-вот услышит…

Обвитая тончайшей, словно паутина, дымкой утренней росы, дорога тянется меж могучей зелени лесов, взбирается по кручам и теряется в ущельях… Ухватившись обеими руками за широкий пояс брата, я чувствую, как сердце моё трепещет, словно птица, нечаянно залетевшая в клетку. От стремительной скачки дыхание сбивается, щёки горят, а в мыслях всё ещё мелькает та мимолётная близость, едва уловимое касание пальцев Тариэла, его растерянный и печальный взгляд, которым он провожал наш отъезд…

Дорога петляет средь холмов и ущелий… Вот перед нами раскинулась живописная долина с садами и полями, где зреет золотистая рожь. Издалека доносятся звонкие голоса пастухов. В воздухе часовыми, охраняющими покой земли, кружат орлы.

Над нами раздаётся орлиный крик, и я чувствую, как сердце моё наполняется некой древней силой… Будто сама земля подсказывает мне: всё идёт так, как должно. Сейчас передо мной встанет другая важная задача – помогать наставнику спасти человеческую жизнь, и я сосредоточусь на этом…

Мысли о сложной предстоящей операции, в которой я впервые буду участвовать вместе с Элгуром, стали вытеснять все остальные заботы. Я знала, что должна быть собранной, ведь от этого зависит весь исход дела… Сердце моё уже настроилось и было готово к предстоящей работе, хотя мысли всё ещё витали где-то между лесами и необыкновенными встречами, оставляющими на сердце тёплый след. В глубине души я чувствовала, что для меня этот день будет наполнен не только переживаниями и тревогами, но и чем-то новым, неизведанным, что мне только ещё предстояло узнать…

Я держалась за широкий кожаный повод, что перевивался в ладонях брата, почти отчаянно вцепившись в него тонкими бледными пальцами. Конь, тёмный, как грозовая туча, нёс нас с Лечей вдоль рыжих россыпей валунов и по низкому ковру ковыля, что сох на ветру…

Ветер стегал меня по щекам, как ледяная река на рассвете, вымывал из полусонной головы остатки ночных слёз, переживаний и молитв. Но всё равно где-то глубоко пряталось в груди что-то горячее, – словно угли костра после обрушившегося дождя. Я тонула в неведомых переживаниях: то мне чудилось, что сердце моё танцует, расправив крылья, будто маленький птенец в клетке, то накатывала неотступная, смиренная грусть, сладкая и глубокая…

Веки стремительно налипали тяжёлой росой – всё движение мироздания укачивало меня, размывало границы времени и плотности жизни. Я словно сняла с себя тяготы, страхи и обиды; оставила все тайные недомолвки и угрызения совести обо всём – о Мархе с её затаённой дерзостью, о том, как не умела я отвечать на вопросы Тариэла, как ловко уста мои уворачивались от прямого ответа, ускользая в испуге… и как потом сгорала от стыда: казалось, я на миг лишила его смысла разговора, оттолкнула вовсе неловко…

И всё же меня уносил чёрный конь, уносил сквозь восходящее золото… Я прижалась лбом к спине брата – его плечи были крепки, пахли лавандой и свежей шерстью, будто самой его сутью. Может быть, так пахнет дом, когда ты ещё не знаешь потерь, и сердце твоё верит даже шёпоту ветра… Я знала, что наставник ждёт меня, и мне самой пора возвращаться к своему целительскому долгу, но душа то и дело уходила далеко – за белым конём, за ветром, за этой нежданной встречей…

Леча твёрдо держал повод. Иногда оглядывался через плечо, смеялся:

– Не спи, оруженосец мой, смотри налево – вон вересковая поляна цветёт, а вот справа – гиблое болото, где прошлым летом мы чуть не заблудились ночью с Ламбердом… Эх, жизнь была бы куда веселей, если бы всегда можно было скакать вот так, с тобой, вдвоём, чтоб никого вокруг…

Я улыбалась смущённо; вся его доброта сливалась во мне с безымянной нежностью. Он и не подозревал, как скоро я засыпаю… Я крепче обняла брата – и вдруг конь его сделался совсем другим, став неукротимым белым Чкарой. Всё закружилось и потянулось во сне… Я ехала уже верхом на Чкаре где-то в сумеречной долине – а рядом был Тариэл, то пряча улыбку, то придвигаясь ближе, подставляя плечо…

Что-то жаркое, радостное поднялось во мне, я уже не знала, кто я: ребёнок или девушка, жрица или заблудившаяся странница под бременем тайных страстей?.. Во сне мне казалось, что никто на свете не мог бы различить меня и судьбу: куда бы вёл меня мой пховский воин – туда бы я шла без страха.