Прогулки по времени

Вдруг Торола вскрикнул – монгольская стрела оцарапала его плечо. Миндия резко обернулся к нему, чтобы что-то сказать, – и в этот самый миг, заслонив его собой, принял в грудь монгольскую стрелу, назначенную другу…

На лице могучего воина застыло удивление. Он качнулся и рухнул на землю, словно срубленная вековая сосна. Из горла Миндии алым потоком хлынула кровь, окрашивая траву, и конь его пал вместе с ним, тоже истекая кровью.

Торола, увидев, как падает Миндия, почувствовал, что сердце разрывается от горя.

– Миндия! – закричал он, бросаясь к другу. – Нет, не умирай!

– Послушай… Жаворонок… – произнёс Миндия, пытаясь улыбнуться. – Сними седло с моего коня… и не оставляй его здесь… Мы победим!

– Я исполню твою волю, брат… – прошептал Торола, чувствуя, как слёзы текут по его щекам. – Пусть твоя душа обретёт покой.

– Копала и Цминда-Гиорги пришли к нам… мне уже пора, я ухожу с ними, они ждут меня. А ту серебряную птицу… только…

– Миндия! – закричал Торола. Но было поздно. Гогочури лежал неподвижно, широко раскрытые глаза смотрели в небо, а на губах замерла последняя, невысказанная мысль…

Душа воина уже покинула тело и устремилась к небесам. Ценой своей жизни Миндия спас друга, и последняя его улыбка осталась навеки в памяти Торолы… Слёзы и ярость перемешались в душе Жаворонка… Но в ту минуту он не мог позволить себе скорби – сражение продолжалось.

Горькая ярость охватила Торолу и Олхудзура. С удвоенной силой рубились они, пробиваясь к своим. Торола, пронзённый болью, бился теперь уже с новой силой. Он знал, что должен отомстить за друга. Кавказские воины, вдохновлённые примером мужества и единства Миндии и Торолы, отбивали монголов…

Когда утихло пламя, и враг отступил, Торола взял пандури и, склонившись над телом Миндии, запел погребальную песнь. Пальцы его, привычно бегавшие по струнам, извлекали мелодию, которая словно рождалась из самого сердца гор.

Где в лугах Ашекали ковёр свой стелет,

Отлетела душа Миндии-хевсура.

Не в преклонных годах, он в родном ущелье

От монгольских рук принял смерть безумных.

Заслонили дальние горы

Тропу Миндии, славному герою,

Выстрелом из лука тугого

Воин был убит на поле боя.

Лес притих, и утратило поле силу,

Обезлюдел двор твой над Шатилурой.

Только ветра стон слышен над могилой,

Где покоится Миндия, сын хевсуров.

Враг теснит нас, смерть облетела нивы,

Словно вихри дом наш опустошили.

Но, пока твои здесь потомки живы -

Через песни память твоя свершилась.

И пока флаг с полотнищем сине-красным

На ветру трепещет и замирает, -

Мимо быстрых рек, средь лугов прекрасных

Дух твой в горы восходит, не умирая.

Голос молодого пховца, проникновенный, мелодичный и грустный, как сама судьба, разносился над горами, над полем боя, как обет верности павшим. Звуки песни поднимались ввысь, огибая вершины, и, точно птицы, неслись к небесам – к обители горных духов. То было прощание с другом, с братом по оружию, со всеми теми, кто отдал свою жизнь за свободу родной земли… То была песнь о братстве и вечности, о горе – и о надежде, что, как снега на вершинах, останется с ними навсегда. Миндия погиб, но и в его смерти была жизнь.

Торола бережно уложил в сумку седло Миндии, снятое с убитого под ним коня. Оставить его на поле боя считалось у пховцев дурной приметой.

Меж склонов стелился туман, похожий на седую бороду древнего старца. Солнце уже клонилось к западу, окрашивая снежную вершину Тебулосмта в багрово-красный свет…

На вершине священной горы два оставшихся в живых воина, христианин Торола и язычник Олхудзур дали друг другу клятву крови и чести, готовые отныне сообща встречать любые испытания, что даст им судьба. Они совершили обряд братания, поклялись в верности и дружбе, навеки забыв о прежних стычках, объединяя свои народы в единой борьбе за свободу. Теперь они стали братьями по оружию, и это братство, прокалённое в огне, было сильнее всех предрассудков и обид прошлого. Их объединило не только сражение, но и общее горе – память о погибших, и надежда на будущее, которое они собирались строить вместе в этих суровых горах. В руках их были пандури и кинжал, в сердцах – песнь и клятва, в глазах – отражение вечных гор, что стояли на страже их родной земли.

Лишь к ночи стихла жестокая битва. Поле перед холмом покрылось телами павших, большинство из которых были монголами. Но и кавказцев осталось совсем немного. Они молча стояли над погибшими братьями, и скорбные голоса ветров, летевших с горы Тебулосмта, вторили их безмолвной печали.

Когда же битва подошла к концу, и поле брани усыпали тела павших, и тишина вновь воцарилась над горой, – подводное воинство, оказавшее кавказскому отряду помощь, тихой вереницей спускалось обратно в озеро. Серебряные, стальные, золотые, бронзовые, медные – исполнившие долг, медленно и торжественно, словно растворяясь в ночи, все возвращались в своё царство. Кольчуги их вновь обращались в чешую, и вода – хранительница тайн, которые не каждому дано постичь – навсегда запомнившая их подвиг, закрывалась над их головами… Их фигуры ещё долго мерцали в свете луны, пока не скрылись окончательно в глубине, оставив после себя лишь тихий шёпот воды и память о великой битве, что навсегда останется в сердцах тех, кто её пережил.

А в сумерках, среди тумана и дыма, над полем битвы, кому-то почудилась стройная фигура богини вод Хи-нан, печально склонённая над телами павших героев. Но это, быть может, был лишь обман усталых глаз, и скоро она растворилась в сизом тумане, уносимом ветром на вершину древней горы. Лишь луна, вечный свидетель времени, продолжала свой путь по небосводу. Она, как хрустальное зеркало в кованой ажурной золотой оправе, висела высоко в небе, озаряя своим холодным светом вершины рыжих скал и спокойную гладь Оленьего озера.

Чудесный меч Олхудзура словно плакал, озаряя вечерний сумрак серебристыми слезами. Монголы ушли на юг, оставив за собой гору тел убитых, дымящиеся следы, пепел и страх. Первый снег, как знак перемен, покрывал израненную, опалённую землю священным жреческим покрывалом…»

Камни мира

«Покрывалом цветущих белым цветом миндальных деревьев была окутана весна, пришедшая в горы Мелхисты; подобно юной невесте, вступила она в селение Сахана. Но не радость и не песни встретили её там – пришла весна в село, раздираемое горем и кровавой враждой.

Природа пробуждалась от зимнего сна, наполняя воздух ароматом цветущих садов и свежестью горных ветров… Однако в этом году природа, казалось, решила проверить стойкость человеческих сердец. Тишина и гармония были нарушены. Село Сахана, зажатое между крутыми склонами и бурными реками, жило своей размеренной жизнью, но тень прошлого нависла теперь над ним грозовой тучей.

Земля, которая веками кормила и защищала своих жителей, стала причиной смертельного раздора между двумя семьями. Крестьяне Гезг и Чхевриг, чьи поля граничили друг с другом, давно не могли прийти к согласию. Спор их о меже стал символом неразрешимых противоречий, и, когда в один из дней ссора переросла в драку, Гезг, ослеплённый гневом, выхватил кинжал и во мгновение ока лишил жизни Чхеврига. Кровь на земле стала немым свидетелем трагедии, развернувшейся на глазах у богов и людей.

Смерть Чхеврига потрясла село, как гром среди ясного неба. Его сын Дедо, молодой и горячий, не мог оставить это безнаказанным. Узнав о гибели отца, он, не задумываясь, решил следовать пути «пхьа хаьрчар». Он знал, что без этого его душа не обретёт покоя, а имя отца не будет очищено. Но, прежде чем взяться за оружие, он, по традиции, вызвал Гезга на «куьг бехке дерг» – поединок, совершая древний обряд, который требовал восстановления чести семьи.

День поединка был выбран так, чтобы дать обеим сторонам время подготовиться и обзавестись свидетелями. На рассвете, когда первые лучи солнца освещали вершины гор, жители Саханы собрались в роще на равнине у подножия старого дуба, разбитого молнией. Здесь, на ровной земле, расстелили бурку – место, где решится судьба Дедо и Гезга. Свидетели, старейшины и мудрецы села, окружили место поединка, следя за соблюдением всех обычаев и правил.

Мудрый жрец Элгур, высоко почитаемый местными жителями за свою прозорливость и справедливость, был приглашён быть свидетелем и, если понадобится, судьёй предстоящего поединка. Он стоял в стороне, вглядываясь в лица участников дуэли своими проницательными глазами, которые казались видящими больше, чем простым смертным.

В предрассветной тишине, когда над долиной у села ещё висела пелена тумана, густая, как битая крестьянская сметана, – на краю поля появился Дедо. Фигура его вырисовывалась на фоне горизонта неумолимым вестником судьбы, что готов вершить правосудие по древним обычаям. Суровый и молчаливый, он ждал, когда первый луч коснётся земли, чтобы начать поединок, который должен был стать итогом кровной мести.

Гезг, виновник смерти Чхеврига, не заставил себя долго ждать. Он пришёл, как того требовали традиции, в сопровождении свидетелей и старейшин, чтобы исполнить ритуал перед дуэлью. По традиции, перед началом поединка оба противника обменивались публичным прощением крови, что исключало дальнейшую месть, даже если кто-то из них погибнет. Эти слова были не менее важны, чем сам бой. Словно сама природа замерла в ожидании, когда Гезг, с тяжёлым сердцем и холодной решимостью, произносил слова прощения над телом убитого, тем самым снимая с Дедо бремя дальнейшей мести…

Дедо и Гезг стояли на одной бурке, разложенной на земле, каждый на своём краю, держа в руках кинжалы, сверкающие под утренним солнцем. Чхевриг, отец Дедо, павший от руки Гезга, казалось, был с ними в этот момент. Его присутствие ощущалось в каждом дуновении ветра, в каждом шорохе травы… Дедо стоял напротив Гезга, глаза его горели решимостью и гневом. Гезг, напротив, выглядел спокойным и сосредоточенным, как человек, принявший свою судьбу.

Эти минуты, когда время, казалось, остановилось, были пропитаны невидимой нитью напряжения, связывающей всех присутствующих. Каждый из них знал, что дуэль – не просто схватка двух мужчин, это действие, где честь и достоинство стоят выше самой жизни. На бурке, расстеленной на земле, стояли два соперника, и каждый из них понимал, что шаг в сторону – и он обречён.

Правила дуэли были строгими. Каждый знал, что начинать первым считалось слабостью и позором. Первый удар, по жребию, остался за Гезгом. Согласно жребию, право первого удара было отдано Дедо, но честь и мужество требовали от него уступить это право своему противнику.

Дедо стоял неподвижно, как статуя, ожидая рубящего удара. Он напряг мышцы, готовясь отразить его. Гезг, понимая, что от этого зависит не только его жизнь, но и уважение односельчан, сделал шаг вперёд, держа кинжал у груди. Лезвие сверкнуло в свете утреннего солнца… Удар Гезга был точен и силён, он стремился поразить плечо Дедо, но молодой человек, ожидая нападения, ловко увернулся, как учил его отец, и лезвие скользнуло по его одежде, не причинив вреда. Теперь настала его очередь.

Передавая кинжал, Гезг сделал это с должным уважением, рукоятью вперёд, как того требовали обычаи. Дедо принял кинжал, словно древний воин, уверенный в правоте своего дела, и, сосредоточив всю свою силу и гнев, сделал шаг, чтобы нанести ответный удар. Слегка пригнувшись, он сделал резкий выпад, стремясь задеть бок Гезга. Однако тот, собрав все силы, отразил удар, и они снова сошлись в дуэли, как две звезды, столкнувшиеся в ночном небе…

Очередное движение Дедо было плавным, почти ритуальным, но кинжал описал дугу, и лезвие с силой врезалось в голову Гезга. Но жрец нахмурился: это считалось запрещённым приёмом.

Толпа затаила дыхание… Гезг пошатнулся и упал в траву, кровь залила его лицо. Череп был разрублен на две части – от мозжечка до переднего мозга. Казалось, что такая рана несовместима с жизнью… Но поединок был завершен, и Дедо, как победитель, первым бросился на помощь упавшему сопернику.

Из толпы вышел жрец Элгур, чьё знание древних трав и заклинаний было известно по всей Мелхисте. Он осмотрел рану Гезга и, казалось, задумался на мгновение. Затем, собрав все свои силы и опыт, начал перевязку. Его руки двигались быстро и уверенно, когда он накладывал повязку и шептал молитвы богам. Жители Саханы наблюдали за ним с благоговением и надеждой. Вера в Элгура была велика.

* * *

В туманных предгорьях Мелхисты, где реки серебристой нитью пробегали через густые леса, а горы стояли, словно вечные стражи, наступил день примирения. В воздухе витал аромат трав и свежести, но сердца собравшихся были наполнены тревогой и ожиданием. Каждое движение, каждый звук, казалось, отзывались эхом в душах тех, кто пришёл стать свидетелем этого события. Здесь предстояло решить судьбу двух враждующих тейпов – рода Гезга и рода Чхеврига. Кровная месть, как чёрная туча, нависла над этими родами, и лишь одно слово могло развеять её.

С раннего утра на пхьоьг1а собрались тысячи людей: старики в высоких папахах, юноши в черкесках с поблёскивающими кинжалами на поясах, женщины в чёрных платках, печалью затенившие свои лица. Даже дети, обычно шумные и весёлые, стояли притихшими, глядя на серьёзные лица взрослых. Взгляд каждого из них был устремлён на приехавшего по такому случаю князя Олхудзура, чей авторитет и решительность были известны за пределами Саханы.

Князь Олхудзур, в тёмной черкеске с серебряной вышивкой, стоял в центре площади на возвышении, на древнем, покрытом резьбой каменном помосте. Его гордость и благородство были видны в каждом движении, в каждом взгляде. На его плечах лежал груз ответственной миссии – вершить суд, который может изменить историю.

Рядом с ним стоял жрец, облачённый в белые одежды, держа в руках принесённое из святилища белоснежное знамя с медными колокольчиками. Фигура его излучала спокойствие и величие.

Перед судейским помостом выстроились в две шеренги мужчины – от самых старых до младенцев, которых держали на руках подростки. Их глаза были полны напряжения и ожидания. Это были кровники, стояние которых разделяло не только пространство, но и бездна вражды. Ближе всех к помосту, склонив в знак уважения к традициям голову и сняв папаху, стоял просящий о прощении за убийцу – Чурк, его двоюродный брат. Сердце его трепетало в ожидании решения. Сам же виновник, Гезг, не мог присутствовать из-за тяжёлой раны, полученной в схватке с Дедо, сыном убитого Чхеврига.

Солнце поднималось над вершинами, словно раздувая пламя нового дня… Наконец заговорил князь Олхудзур. Толпа замерла, словно дыхание горного ветра остановилось в ущельях. Звучный голос князя громовым раскатом разносился над толпой:

– Слушайте меня, люди Саханы! Люди тейпов и селений! Велика беда наша, ибо пролилась кровь между братьями, и горы наши стонут от ненависти и мести. Но сегодня, по воле богов и наших обычаев, пришли мы сюда, чтобы положить конец кровной мести. Ибо кровь поглощает лишь земля, а не новая кровь!

Старейшины, как бесстрастные судьи, стоявшие между двумя шеренгами мужчин, согласно закивали головами.

– Вражда – не каша с пахтой, – продолжал князь. – Не может она насытить, лишь жжёт и обжигает. Мы собрались здесь, чтобы положить конец вражде, что пожирает наши сердца и терзает наши земли. Пусть же сегодня будет положен конец этой вражде, чтобы духи предков не отягчались нашими делами! Пусть сегодняшние слова станут камнями, что укрепят мост примирения между родами вашими!

Серебристая борода жреца горной рекой струилась до пояса, а глаза, зоркие и спокойные, строго смотрели на собравшихся… Элгур поднял высоко над головой священное белое знамя – символ справедливости и вечного порядка, и звон медных колокольчиков разнёсся над землёй, как напоминание о святости момента.

– Слово нашего князя – слово мудрое и святое! – произнёс жрец. – Мятсели свидетель тому, что без мира нет жизни, нет хлеба и нет потомства. Гнев земной приносит гнев небесный!

Двое мужчин, старейшие из родов Чхеврига и Гезга, медленно выступили вперёд. Их лица были суровы и спокойны, как сами горы. Они, как посредники, олицетворяли мудрость, что передавалась из поколения в поколение.

Они обменялись взглядами, в которых читались и горечь, и надежда. В этот момент, казалось, в воздухе повисло напряжение.

– Даже куст, на котором сидит коршун, небезопасен кровнику, – произнёс Дзугу, старейшина рода Гезга, обращаясь к собравшимся. Его глаза были полны мудрости и грусти пережитых лет. – Пусть страх и ненависть останутся в прошлом, ибо пришло время для прощения.

Старейший среди рода Чхеврига, седой и могучий старец Гир с бородой белой, как зимний снег, опираясь на посох, выступил вперёд и тяжело вздохнув, подошёл к Дзугу. Он долго смотрел ему в глаза, затем протянул руку бывшему врагу и сказал голосом твёрдым, как скала:

– Простим друг друга ради того, чтобы дети наши не жили в страхе и крови. Но пусть Дел и все ерды будут свидетелями: граница земель наших отныне да будет ясной и нерушимой! Отцовский долг сын платит. Пусть сыновья наши не знают ненависти, что терзала наши сердца!

Медленно, будто преодолевая невидимую преграду, руки двух старейшин сошлись в рукопожатии. Толпа затаила дыхание, а затем разразилась одобрительными возгласами. В этом простом движении заключалась вся история их вражды и надежда на будущее. За ними последовали остальные, от молодых до старых, от сильных до слабых. Один за другим, мужчины рода Чхеврига протягивали руки врагам, и этот жест был знаком великого мужества, в нём была сила, способная разрушить стены недоверия, с каждым рукопожатием вражда теряла свою силу. Два мира столкнулись и начали сливаться в единое целое.

Толпа облегчённо вздохнула, хотя из женских рядов всё ещё доносились ропот и горестные голоса, словно эхо прошлого:

– Ах, горе нам! Кровь убитых вопиет из-под земли! Не миритесь, мужчины!

Но князь был твёрд:

– Довольно! Слышите ли вы, женщины, плач сирот и вдов, которые принесла нам месть? Земля требует покоя, а не новых могил!

Женщины, стоявшие позади мужчин, сначала всё ещё вскрикивали о мести, но старейшины, как непоколебимые скалы, стояли на своём, и постепенно их крики стихли и на площади воцарилась тишина. Они наблюдали, как их отцы, мужья и сыновья мирятся, и в сердцах их зарождалась надежда. Когда же Кориг, последний из рода Гезга, юный мальчишка, протянул свою руку, примирение обрело полную силу. Хрупкий, как весенний лёд, мир стал реальностью. После примирения, когда мужчины обоих родов, от седых стариков до младенцев на руках, пожали друг другу руки, князь Олхудзур повелел начать священный обряд восстановления межевых камней.

Под руководством жреца Элгура старейшины обоих тейпов бросали жребий. Жребий выпал так, что роду Гезга следовало доставить священные камни от ерды, а роду Чхеврига – установить их на межу между землями обеих фамилий.

Вскоре вернулись старейшины рода Гезга. Они бережно несли от святилища камни, освящённые древним именем Мятсели, божества справедливости. Камни были тяжёлыми, покрытыми древними символами и узорами, прошедшими через века и хранившими память о многих поколениях.

Каждый камень ставился с особым почтением, дабы видели его все ерды и духи земли, и Гир, старейшина рода Чхеврига, склоняясь над камнями, произносил клятву, обращаясь к земле и небу:

– Клянусь Делом, высшим божеством, и высокочтимым ердой Мятсели клянусь, что ставлю эти камни на земле своей, а не на чужой. Кто же ослушается жребия, того пусть и Дел накажет, и все другие ерды. Испортившего межевой знак пусть в нижнем мире навьючат горой и отправят в Эл вместе с беснующимся духом!

Когда был установлен последний межевой камень, жрец трижды ударил древком священного белого знамени о землю, и медные колокольчики забренчали, разнося гулкий звон по ущельям и долинам. Элгур поднял знамя над головой и, медленно шагая вдоль обозначенной границы, звонко произнёс заклятие: – Кто сдвинет камни эти, пусть будет проклят навеки! Пусть беда преследует вечно его самого и потомков его!

Наконец князь Олхудзур, подняв руки к небу, сказал:

– Теперь земля ваша свободна от крови и ненависти. Пусть отныне дружба и братство царствуют между вами. Да будет так! Толпа закричала в знак согласия, и бывшие враги обнялись со слезами на глазах… Камни, принесённые от святилища, заняли своё место. Они стали символом не только границ, но и новой жизни, основанной на мире и доверии.

Вечер нисходил на Сахану тихим примирением – горы темнели в багряной позолоте, и на склоне, где ещё днём разносились громовые вскрики бойцов, возносился теперь к небу дым курений с жертвенника, сложенного из камней у края поля в честь Мятсели. Земля, напитавшаяся кровью и слезами, жаждала очищения. Над всем селом незримым куполом стояла осязаемая тишина ожидания…

Вострубил рог. К месту священнодействия вместе с Элгуром шагнули три девицы в светлых, ярких платьях и шесть женщин в чёрных платках. Три дня не вкушали они ни хлеба, ни даже глотка чистой воды – постились, чтобы стало сердце их лёгким, а речи – правдивыми для Мятсели, внимающего каждой тени человеческой правды. Старшая из девушек, Исбеха, держала голову прямо и не мигая смотрела на жертвенное пламя.

Жрец, костистый, сухощавый, стоял, возвышаясь над толпой, держа в одной руке особый тисовый молот, а в другой – деревянную доску со старинными клинописными надписями, унаследованную от своих предшественников. Справа от него стояла Исбеха, с лицом ясным и бледным, словно лилия. За её плечами распускал крылья закат. Две младшие девы отступили влево, скрыв лица в складках своих головных платков. За спинами их выстроились все шесть постящихся женщин в одеждах тёмных, как сама ночь, предшествующая рождению мира.

Внезапно Элгур ударил молотом по доске, и в тишине раздался звук – тяжёлый, как поступь великана. Исбеха медленно выступила вперёд, трижды обернулась на месте, кружась так, будто звал её неведомый голос подземного огня, и в этот миг все женщины позади неё подняли руки к небу и разом громко выкрикнули, точно пробудившись от тысячелетней дрёмы:

– Делой! Гелой!

Жрец же, низко склонив голову, взывал в мольбе:

– О Дел, верховный и всемогущий! О Мятсели, хранящий правду! Сведите благодать на поля наши, на очаги; очистите кровь, омывшую землю; не допустите, чтобы межевые камни потрясены были гневом и злобой.

Так повторилось несколько раз. Каждый круг Исбехи, каждый удар молота был положен на весы будущего: быть ли миру – или вновь плачу, урожаю – или граду и мраку?.. Казалось, сама земля слушала дыхание богов.

Исполнив судьбоносный обряд, женщины вдруг запели – мощно и протяжно. Песня их, будто горный ручей, растекалась по окрестным склонам: – Колючим град нам не пошли, о Дел могучий; Да миновал поля бы холод жгучий, Гелой! Да будет чистым в очаге огонь! Будь полным, блюдо, и весёлым – дом, Гелой! Не чахнет скот пусть наш, дождь будет в меру, Чтобы в Мятсели наша крепла вера,

Гелой!

Молитва Элгура в тот день обновляла мир. Он молил Дела о том, чтобы не множить несчастий, даровать стадам здоровье, домам – лад, родителям —дородных младенцев, гостям – щедрость, путникам – защиту. Он взывал к Мятсели – о том, чтобы благодать его сошла на эти межевые камни, чтобы споры не разгорались вновь меж людьми:

– О великий Дел, внемли! Золотой Мятсели, свою благодать даруй нам, и все ерды пусть милостиво примут молитву нашу! Да будет всегда так, доколе поют женщины и девы, и звучат в тени этих древних деревьев имена Дела и Мятсели!

На истёртых камнях жертвенника жрец зажигал восковые свечи – символ божественного света, что не угаснет теперь на новой меже. Прихожане подносили ему дары – чаши, кольца, части овсяных лепёшек… Затем Элгур трижды постучал деревянным молотом по доске у каждого межевого камня. Последний удар эхом отозвался в горах, и в горной тишине снова зазвенели медью колокольчики священного знамени… С той поры, когда останавливается путник у камней Мятсели, склоняет он голову – в память о тех днях, когда корни вражды были иссечены здесь, как сухая трава у порога дома. После завершения обряда были приведены: бык – от рода Чхеврига, чтобы учились они терпению, и баран – от рода Гезга, чтобы те смогли познать забвение. Закалали скот по древнему чину, чтобы кровь его, мясо и шерсть стали свидетелями мира меж бывшими врагами. Вечером, когда формальная сторона дела была завершена, объявили мир, и в знак примирения род Гезга устроил богатое угощение для всех собравшихся. Старшей из девушек, Исбехе, подарили за труды хлеб, испещрённый замысловатыми узорами из колокольчиков, и по целой ляжке от каждого из жертвенных животных. Скот, принесённый в жертву, стал символом нового начала, и вскоре ароматы жареного мяса, сдобренного душистыми горными травами, разнеслись по селению. На пиру весь народ теснился у одного очага, и каждый угощал своего соседа. Люди ели, пили, делились хлебом и вином, словно скрепляя новый союз, и пели древние песни о героях и братстве…