Прогулки по времени

* * *

Жил старый Дзугу одиноко – тихо и будто бы незаметно, сгибаясь под тяжестью лет и заботливо храня свои маленькие и большие тайны за плетёным ивовым плетнём своей пасеки. Не было у него ни сына, ни дочери, ни жены; только медовые пчёлы заменяли ему близких, терпеливо гудя возле ульев и делясь с ним сладкими дарами солнца и цветов.

Племянник же его Сутарби, сын его сестры Агаз, давно ступил на дорожку дурную, тёмную и зыбкую, как болотные топи на дальних пастбищах. Бед от него было много, а пользы – никакой. Много лет пытался старик терпением, лаской и увещанием наставить заблудшего родича на путь истинный, – но тщетно. Хуже всего – стыд перед людьми; не раз земляки из Комалхи и даже из Цайн-Пхьеды приходили к Дзугу, качали головою и горько вздыхали, жалуясь на Сутарби: то курицу чью-то уволок, то чей-то огород потоптал, то с шалопаями Шалой и Шолой стащил одежду девушек, купавшихся в реке…

Порой старик думал даже, не проклял ли кто юнца; иные вслед ему бросали гадкие слова и камешки, а камешек такой слово держит крепче любого узла, не отпускает его в сторону добра. «Жалко Агаз, ушла она рано, – сокрушался старый Дзугу, – будь сестра жива, может, и смогли бы вдвоём справиться с непутёвым! Теперь ведь пошёл парень против людского слова, а кто против старших – тот будто против самого света восстаёт…»

Однако была одна радость у старого пасечника – мальчонка из соседнего села, круглый сирота Сагал, сын кузнеца Алу и мастерицы Суй. Помнил он Суй – светлую женщину, умершую во время эпидемии оспы; она помогала всем, кто её о чём-то просил, и видно было в мальчике её доброе, ласковое сердце. Паренька этого жалел дядюшка Дзугу и любил, считая его почти сыном; кроме сиротства, была у паренька ещё одна беда: два старших брата, как повзрослели, шагнули от родного дома в иные стороны; удалой Цхогал пропал однажды без следа в лесах среди гор, на охоте, хоть и говорили, что его среди живых уж нет; а средний брат, Пхагал, как говорили, сбежал в Воровские пещеры, где скрываются избегшие закона и меча князя Олхудзура, и уже года три о нём не было ни слуху ни духу. Отец же их, добрый и тихий кузнец Алу, после потери жены и обоих сыновей зачах от тоски. Покинул и он этот мир вскоре, оставив младшенького на произвол судьбы…

С тех самых пор присматривал за мальчиком дядюшка Дзугу – не прямо и открыто, а осторожно, будто бы между делом. Скрывал он свои чувства под сердитым голосом и нахмуренными бровями, ласково ворчал только тогда, когда никто сторонний не мог видеть и слышать. Каждый раз, когда мальчишка приходил помогать старому пасечнику, тот сердито кряхтел себе под нос: «Опять прибежал бездельник, и что он у меня позабыл? Ленив и медлителен, небось, все соты перепутает…» – и старался не глядеть, как лицо Сагала загорается радостью и как быстро он, ловко и умело, помогает ему во всём.

Глубоко внутри Дзугу таил надежду: обучит он сироту тонкостям пасечного ремесла, передаст, что сам накопил и познал о труде, любви и порядочности за всю свою долгую, молчаливую жизнь, и вырастет когда-нибудь из Сагала уважаемый человек, и не пропадёт зря человеческая душа…

Однако была у старика и ещё одна мечта – о ней не мог он никому сказать открыто. В маленькой пристройке на задворках пасеки, незаметно для окружающих, прилежно катал он из воска тонкие, медово пахнувшие свечи, предназначенные не идолам в языческих храмах, не строгому жрецу Элгуру, а единому истинному Богу, Чьё имя произносил Дзугу лишь в полутьме подземной пещеры, среди братьев по вере.

Дзугу давно вступил в катакомбную общину христиан, которая собиралась по ночам в тайном туннеле под самим сердцем Цайн-Пхьеды, и свечи свои он уносил туда молча, редко, с осторожностью, будто совершал великое дело неприметно для земли и неба. Вот и мальчика Сагала хотел он, неспешно и постепенно, когда придёт время, приобщить к вере своей, и особенно тревожился душою, думая, согласится ли с этим выбором Сагалово чистое и доверчивое сердце.

Всякий раз, когда начинался праздник, приносили языческие жрецы жертвы древним идолам и собирался у святилищ шумный народ, – вздыхал глубоко старый Дзугу, вспоминая своих тайных братьев и сестёр, и молча направлял взгляд в сторону тоненькой дорожки среди акаций на заднем дворе своей пасеки, к той самой пристройке, где хранилась его тайна. Он словно говорил про себя, шевеля губами немо и медленно: «Однажды, Сагал, и ты всё узнаешь, и отыщет твоя душа путь ко Христу, и разделим мы с тобою радость служения Единому Свету!» Но вслух он никогда не произносил этих слов, ибо в Мелхисте опасна могла быть такая речь, и всякий старался держать язык за зубами.

Так и жил старый пасечник Дзугу, одинокий и молчаливый, целиком поглощённый миром крылатых тружениц, и в сердце своём терпеливо хранил две надежды: вырастить Сагала достойным человеком, человеком труда и любви, и однажды доверить ему своё самое сокровенное – золото медоносных восковых свечей и золото тайны своей веры.

* * *

Гудение пчёл почему-то становилось всё громче, будто они предчувствовали надвигавшуюся бурю…

– Чанпаш положили; трутовик сухой; пару еловых шишек; початки кукурузные… так-так… Ты смотри, когда окуривать начнёшь, будь осторожнее с дымом! – наставлял парнишку Дзугу. – Помнишь, чему я тебя учил? Если дыма мало будет, пчёлы злыми станут, как весенние медведи, а если переборщишь, то и остальные ульиусыпишь мне ненароком. Береги дым, не давай ему зря уходить!

Мудрый Дзугу знал каждую пчёлку в своих ульях, как можно знать только собственных детей.

Сагал, оглянувшись на него, быстро закивал.

– Слушаюсь, дядя Дзугу, – ответил он, стараясь угодить своему наставнику, но непроизвольно поёжился. Он обожал слушать рассказы старого пасечника о пчёлах, которые казались ему мудрыми и таинственными существами, но вид мёртвых пчёл вызывал у мальчика тягостные чувства.

Дзугу, заметив это, с лёгкой улыбкой предложил:

– Знаешь что, Сагал? А сходи-ка ты на задний двор, набери сухой травы для огня и принеси сюда. Я пока тут всё подготовлю.

Сагал, довольный оказанным ему доверием, кивнул и побежал выполнять поручение, весело скача, как козлёнок, и на бегу хрустя кхункхом. Но, оказавшись на заднем дворе, он услышал рядом ржание, обернулся – и тут взор его сразу привлёк прекраснейший в мире белый конь, привязанный верёвкой к изгороди!

Глаза мальчика загорелись, и сердце исполнилось радости. Он помотал головой, сам себе не веря…

Скудное убранство коня – уздечка из простой верёвки и плетёные из ивовых прутьев стремена – говорило о том, что конь не принадлежит знатному хозяину, но это не умаляло его красоты.

«Какой красавец! Это, должно быть, новый конь Дзугу! Интересно, где же он смог такого раздобыть?!» – подумал Сагал и, погладив коня по шелковистой шее, забыл обо всём на свете и принялся отвязывать животное. Мальчик не смог устоять перед таким искушением и решил прокатиться, хотя бы на минуту. Замирая от восхищения, он потянулся к узде…

* * *

Рассвет приходил в Мелхисту плавно, он словно шёл на цыпочках, пробуждая природу от ночного сна. Горы, обрамлённые дымчато-голубыми тенями, словно лёгким покрывалом, величественно возвышались над селеньем Комалхи. Внизу, у подножья этих гор, расстилались цветущие луга, где астрагал, змееголовник и пузырник щедро делились своим сладким благоуханием, приглашая пчёл на пиршество. Обещая крылатым труженицам раздолье, до самого горизонта простиралась эспарцетовая поляна… Пчёлы уже начинали свою утреннюю работу, собирая нектар с роскошных цветков. Весь утренний луг расцветал, словно исполняя медоносный гимн восходящему солнцу… Но вдруг тишина и спокойствие мирного утра на пасеке были внезапно нарушены появлением двух фигур у горизонта.

Из леса, воровато озираясь по сторонам, выбирался плешивый Сутарби. За ним стройной тенью следовал Пхагал, о чём-то увлечённо рассказывая приятелю… Вид у них был довольно измождённый, на лицах отражались голод и усталость, оба слегка пошатывались. Но глаза у обоих горели лукавым, плутовским огнём. И направлялись они прямо к дому пасечника!

Кладовая дядюшки Дзугу, простиравшаяся до самого обрыва, всегда была полна вяленого мяса, колбасы и кукурузной муки, хранящихся в бочках. Во дворе его дома стояли в ряд пчелиные ульи, из которых доносился тихий гул – там были и корзины, плетённые из ивовых прутьев, и долблённые из дерева ульи-башенки. На деревянном самодельном столе под навесом сейчас, наверное, лежит утреннее угощение из ароматного хлеба и свежего мёда… Сутарби облизнулся… Он намеревался немедленно перекусить за счёт своего дяди.

– Смотри-ка, Сутарби, вот он, мой лакомый кусочек! – Пхагал прервал его аппетитные мечтания и воскликнул, гордо расправив плечи и указывая на белоснежного коня, привязанного под лещиной:

– Прямо из княжеской конюшни! Ну, что теперь скажешь, а? Вру я, или как?!

Как раз в тот момент, когда Пхагал прокричал эти слова, – Сагал замешкался, и чуткий конь, испуганный громкими звуками, резко рванулся в сторону…

* * *

Голос, внезапно раздавшийся за спиной, показался Сагалу знакомым. Неужели…?!

Сагал растерянно оглянулся на крик, едва успев лишь ощутить в следующий миг, какой непривычно лёгкой стала в его руке оборвавшаяся уздечка… Конь-небожитель ринулся на волю.

– Стой! – закричал вслед коню мальчик, но было поздно.

К Сагалу, размахивая руками, на всех парах бежали от леса двое. Одним из них был незнакомый Сагалу, невзрачный, сутулый и плешивый человечек средних лет в потёртой одежде; а вот второй, рядом с ним, был родным братом Сагала, – Пхагал, который уже три года как пропал без вести, следом за старшим, Цхогалом, и с тех пор больше не показывался в Комалхи!

– Сарг1ал… – пробормотал потрясённый Сагал.

– Сагал!!! – в ярости заорал Пхагал.

Сагал чуть не сошёл с ума от радости. Пхагал, брат его, был жив!!!

– Эй, что это ты натворил, оболтус?! – завопили вразнобой разбойники и ещё прибавили шагу.

Из беспорядочных криков брата и Сутарби потрясённый мальчик понял лишь то, что великолепный конь принадлежал не Дзугу, а кому-то другому; выходило, что не кто иной, как неожиданно объявившийся Пхагал, украл коня… из конюшни самого князя!

Онемевший Сагал стоял в полном замешательстве…

– Ты что, малец, совсем спятил?! – вместо приветствия заголосил на Сагала новоявленный выходец из Эла – его любимый братец. Одним прыжком перемахнув к младшему через изгородь, Пхагал выхватил оборванную уздечку из его рук…

Меж тем белоснежный конь, почуявший свободу, уносился прочь, словно вихрь или вольная птица, парящая над горами, оставляя за собой лишь облако пыли – только его и видели! Сагалу сделалось грустно, горько, обидно и даже слегка пусто внутри… Не стало больше чуда в солнечном мире!

– Вай, негодный конь! – вскричал Пхагал, бросаясь обратно, вдогонку за Чкарой, устремившимся вдаль… Не тут-то было.

– Хьунсаг тебя унеси! – ругнулся Сутарби и, перескочив через изгородь поближе к Пхагалу, крепко схватил того за ворот и начал трясти. – Ну и ротозей же ты! Не мог крепче его привязать, что ли?! Это всё твоя вина, остолоп! Зачем было бахвалиться попусту?!

– Всё из-за него! – вырывался из цепких рук сообщника Пхагал, указывая на растерявшегося Сагала. – Такого коня нигде ведь больше не найдёшь! А теперь он ускакал неизвестно куда и неизвестно кому теперь достанется! Я, выходит, зря рисковал?! Для чего неделю целую старался?! Вот что ты наделал, обалдуй? – выйдя из себя, налетел он на младшего брата, не выказывая никакой радости от встречи с ним. – Хочешь по затылку?!

– Не ори зря на парня, Пхаринг! – вмешался Сутарби, толкнув приятеля увесистым кулаком. – Это ты сам напортачил! Привязал его тут всем напоказ, хотел похвастаться! Вот и огрёб! Теперь, само собой, коня поймают те, кто порасторопнее!

Разочарованный Сутарби в запале ещё пару раз треснул товарища в плечо и в бок, всё порываясь вразумить его силой; самолюбивый Пхагал такого стерпеть не мог и не остался в долгу. Оба разбойника чувствовали себя несправедливо обделёнными и принялись тузить друг друга, причём оба орали во всё горло. Испуганный Сагал, видя весь хаос, бросился бежать со всех ног, чтобы позвать пасечника на помощь брату…

Сцепившись, приятели перевернули несколько ульев… Драка продолжалась. Тем временем удивлённые пчёлы одна за другой выползали из своих поверженных жилищ… Вскоре раздались возмущённые крики обоих разбойников.

– Ай! – вскрикнул Пхагал, получив очередной укус. – Ещё и проклятые пчёлы тут!

Потревоженные пчёлы были недовольны и настроены весьма решительно, их подкрепление всё прибывало, что не сулило ничего доброго ни Пхагалу, ни Сутарби…

* * *

Дядюшка Дзугу, переодевшись в рабочее одеяние с капюшоном из плотной белой ткани, натерев лицо и ладони мелиссой, чтобы не жалили пчёлы, и взяв в руки пхьарк, обметал захмелевших от дыма пчёл. Лицо Дзугу было закрыто круглой плетёной маской из ивовой корзины, словно забралом, что придавало его облику таинственный и тревожный оттенок.

С задворок доносился непонятный шум и беспорядочные крики… Не дождавшись ко времени рассеянного мальчишку, старый пасечник, с пхьарком в руках, сам поспешил его поторопить и заодно проверить, что же там происходит без него. У соседей, что ли, беда какая-нибудь случилась и помощь срочная требуется?

Нет, – то воинственный рой дружно атаковал двух подпрыгивающих и воющих от боли посетителей! Дзугу охнул и с извинениями бросился на помощь незнакомцам. Недолго думая, он схватил стоявшую поблизости рассохшуюся кадку с дождевой водой и от души окатил потерпевших, надеясь хоть немного успокоить своих разбушевавшихся пчёл.

Но… нежданная встреча! Пасечник пристально всмотрелся в гостей, переменился в лице и с огорчённым видом хлопнул себя рукой по колену.

– Ну что ты будешь делать! – проворчал он себе под нос. – Опять он тут! Принесла же нелёгкая… И ведь не один притащился, а, по всему видать, с подельником! Без стыда, видно, жить гораздо веселей… Эй, беспутные, угомонитесь! – возвысил голос Дзугу, отставив опустевший бочонок и приближаясь к разбойникам с мрачным видом. – Что вы, два лоботряса, устроили тут? Для чего ко мне пришли?

– Утро доброе, дядюшка! – вскричал Сутарби, прищурив глаз и облокотившись на изгородь. Он тут же перестал колотить Пхагала и постарался, насколько возможно, принять благопристойный вид. – Не найдётся ли у тебя случаем перекусить чего для голодного племянника… и ещё одного усталого путника?!

Рыцарь пчелиных угодий, откинув ивовое забрало, бросил на Сутарби подозрительный взгляд и нахмурился, оглядывая его спутника. Облик обоих доверия ему явно не внушал:

– Сутарби, опять ты со своими дружками шатаешься! – промолвил он сурово. – Что на этот раз уже натворить успели?

Но, прежде чем Сутарби сообразил что-нибудь ответить старому пасечнику, тот сам уже успел окинуть мимолётным взглядом то, что находилось за спиной его племянника. Там, на земле, у изгороди пасеки, под лещиной, возле той самой тайной пристройки, где Дзугу катал свои восковые свечи, лежало три – ТРИ! – ОПРОКИНУТЫХ УЛЬЯ!!!

Старый пасечник изумлённо поднял брови и замер на месте с открытым ртом, схватившись за голову… Вмиг придя в себя и оценив масштаб ущерба, Дзугу вознёс к небу пхьарки, издав боевой клич, бросился защищать от вредителей своё добро.

– Вот, значит, как! – грозно возгласил доблестный пасечник, вооружённый пхьарком. – Скачете здесь с раннего утра, как бесы, дурью всё маетесь, вместо того чтобы трудиться со всеми честными людьми! Ещё и драку затеяли во дворе у меня! – размахнувшись, он от души наградил племянника кисточкой пхьарка по шее. – Ах ты разгильдяй! Вечно с тобой в историю попадёшь! Вместо завтрака отметелю-ка я тебя как следует!

Сутарби взвизгнул, подскочил и быстро побежал вдоль двора вприпрыжку, уворачиваясь по дороге от сыпавшихся на него градом ударов дядиной метёлки. «Судя по всему, завтрак сегодня запоздает», – вычислял на бегу голодный разбойник, напрочь позабыв о Пхагале, что остался в одиночестве возле опрокинутых ульев…

– Вот позор-то теперь в семье перед людьми! Удружил племянничек на старости лет! – звучно выкрикивал Дзугу, снова и снова пробегая по двору за Сутарби и всякий раз ухитряясь метко попасть тому по шее пхьарком. – Чтоб в работе помочь, этого от него нипочём не дождёшься, ты что! Сущий трутень! А ну-ка я тебя ещё метёлочкой! Лови, – как раз горяченькая на завтрак тебе подоспела!

Сутарби, получив несколько отменных ударов метёлкой, вопил благим матом; вдобавок случайно застрявшая в кистях метёлки одымленная пчела, нежданно очнувшись, ужалила его в загривок… Пасечник, не жалея сил, продолжал наставлять молодёжь в адатах и всё гонял кругами необъезженного племянника по двору.

Пхагал остался один. Он топтался возле поваленных ульев, сжимая в руках обрывок уздечки и пытался сообразить, что же делать ему дальше. Спасаться бегством? – но разве может он так опозориться, будто последний трус? Выручать попавшего в беду товарища? – так ведь этот товарищ сам его только что безвинно отмутузил! Да и дядюшке Дзугу, с его несговорчивым характером, попробуйте-ка в его собственном дворе доказать, что он неправ!

Именно в этот момент и подъехали к пасеке два вооружённых всадника в шлемах – Хунарка и Хомсарка, явившиеся туда к условленному часу за особым угощением для княжеского стола. Сагал, заметив приближающихся воинов, быстро убежал и спрятался за ульями. Сердце его билось так, словно он сам был тем украденным конём.

Смакуя живописную сцену и переглядываясь, слуги князя застыли на месте… Но здесь их поджидала также и иная удача. По тайному распоряжению Лечи, жители всей Мелхисты занимались поисками коня пховского гостя, чтобы пропажа обнаружилась прежде, чем гнев Олхудзура обрушится на их головы, и все подданные разом окажутся под подозрением. Репутация княжеских слуг и честь всей области были под угрозой. Все хорошо понимали, что, если князь узнает о пропаже, то их ждёт неминуемая кара.

Хунарка с Хомсаркой застигли Пхагала на месте преступления с неопровержимой уликой – оборванной уздечкой в руках, – и тут же, не мешкая, арестовали его. Они сразу же угадали, что это и есть тот самый вор, проступок которого уже третий день обсуждала вся округа.

– Ты арестован за кражу коня княжеского гостя! – хором, в один голос торжественно объявили Пхагалу слуги Олхудзура. Сутарби, воспользовавшись недолгой заминкой, бросился наутёк к лесу. Ему удалось ускользнуть.

– Вот и конокрад наш, тёпленьким достался! – веселился Хомсарка, крепко держа Пхагала за плечо. – Ты не представляешь, дорогой, до чего я тебе рад! Именно тебя всем нам и недоставало!

– Лягушка-то сработала, гляди! – изумлялся Хунарка, – да как скоро! Помнишь, что жрец говорил тогда ночью в Сахане?! Погляди только на рожу его, как распухла, аж на сторону свернуло! Вот что значит против богов идти!

– Боги шельму метят, – соглашаясь, кивал Хомсарка. – Теперь наконец все узнают, чьих рук это дело!

Пхагал и в самом деле был сам на себя не похож – лицо его перекосилось на сторону после удара загадочной лягушачьей лапки у ручья, и вдобавок всё раздулось от свежих пчелиных укусов…

– Поедем-ка, друг, с нами: дело есть, – широко улыбаясь, проговорил Хунарка, подталкивая Пхагала к своему осёдланному коню, – к народному суду пора готовиться…

И они с Хомсаркой громко захохотали, показывая крепкие белые зубы.

Пхагала всего трясло. Он пытался оправдываться; но слуги князя, не слушая сбивчивых объяснений злополучного юнца, крепко скрутили его верёвками и, в довесок к сотовому мёду, повезли в Эрдзие-Бе…

Дзугу стоял посреди двора, растерянный и опечаленный. Он смотрел вслед всадникам, увозившим Пхагала, и улепётывающему в сторону леса Сутарби, и лишь горестно качал головой да прицокивал языком:

– Бедолага-парень, – рассуждал он вслух, имея в виду Пхагала, – вся судьба ведь теперь пойдёт у малого под откос. Считай, на всю жизнь клеймо. А виноват-то мой балбес Сутарби, что сбил его с пути… следовательно, это я во всём виноват – недосмотрел за племянником!

Сагал, выглядывая из-за угла дома, наблюдал за происходящим с трепетом и страхом. Он чувствовал себя виноватым, но также и чувствовал благодарность к Дзугу за то, что тот не стал ругать его.

– Дядя Дзугу… – нерешительно окликнул его наконец паренёк.

– Что такое, хумп1ар? – отозвался Дзугу с глубоким вздохом. – Повидал, каков у меня племянничек?

– Ты знаешь… тот, второй, с ним… это был мой брат, – отводя глаза в сторону, признался бледный как смерть Сагал.

– Что ты говоришь! Неужто Цхогал вернулся?! Что ж ты молчишь?

– Пхагал, – поправил мальчик, еле удерживая слёзы. – Цхогал так и не возвращается… А это второй брат мой, Пхагал. Я столько его не видел, – три года! – а он… меня как будто даже и не узнал! Скажи, дядя Дзугу… что с ним князь теперь сделает?! Я слышал краем уха кое-что… Дядя Дзугу… значит, теперь мне уж больше нельзя к тебе приходить, да?!

Пасечник всплеснул руками.

– Сагал, – тихо позвал он, – сюда иди…

Мальчик обвёл Дзугу недоверчивым взглядом и, повесив голову, медленно подошёл к нему… Старик, осторожно обняв его за плечи, тихо добавил:

– Жизнь, Сагал, сложная штука. Но если ты будешь честен и трудолюбив, Дел всегда поможет тебе найти верный путь. Нужно работать, как пчёлы. Если у тебя есть ремесло,ты не пропадёшь!.. Ничего страшного, херсхетольг, это ведь всё не твоя вина. Мы справимся, как всегда! Пойдём мёд собирать. Нам много ещё работы сегодня предстоит.

Пасечник, сидя под навесом на крыльце, с одобрительной улыбкой наблюдал, как ловко Сагал собирает мёд.

– Смотри-ка, Сагал, какой цвет у мёда, что мы с тобой вчера с тех ульев собрали! Люди нами, пожалуй, довольны будут, – произнёс Дзугу, жуя восковую жвачку.

– Ещё бы, дядя Дзугу! – откликнулся Сагал, стараясь не упустить ни одной драгоценной золотистой капли. – Мы ведь с тобой всегда делаем всё на совесть.

Дзугу тяжело вздохнул и снова затуманился. Душу его жгла тревога, и вновь тлеющими углями разгорались старые угрызения…

– Сагал, – произнёс он тихо, – если конь не найдётся, конюхи получат выговор, когда вернётся князь. И нашему дому не простит Олхудзур этой кражи. И Жаворонок расстроится, что его любимого коня не уберегли…

* * *

Хунарка и Хомсарка ехали в замок победителями, не спеша. По дороге они останавливались с пространными объяснениями перед каждым, идущим навстречу и охотно давали всем желающим всласть налюбоваться незадачливым похитителем белого коня, будто боевым трофеем… Пхагал тонул в волнах позора. Пока наконец добрались они до княжеского замка – в Цайн-Пхьеде, казалось, не оставалось больше ни одного жителя, который бы не успел высказать вслух своё мнение о конокраде, его внешности, костюме, воспитании, будущем, предках и родне.»

Княжна пастушеских грёз

«– Родне своей ты нужен, а вот княжеской семье – нисколько! Слишком много ты мечтаешь о чудесах, Мима! Жизнь не всегда идёт по нашим планам. Смирись и займись тем, что есть у тебя сейчас. Подумай о своей матери, о своих младших братьях и сёстрах, которых нужно содержать! У нас есть и обязанности пастуха, которые нужно выполнять, не забывай об этом! – Байди покачал головой, глядя на своего товарища с добротой и сочувствием.

Суровые, строгие силуэты гор стояли недвижимо, как древние жрецы, давно обратившиеся в камень. Окутанные мягкой дымкой, они величественным кругом возвышались над долиной, в которой утопало село Цайн-Пхьеда… Ветер, опьяневший от утренних ароматов чабреца и горного шалфея, шептал незримым голосом, запутываясь в густых зарослях рододендрона, и лишь облака, словно призрачные стада, неторопливо пересекали ущелье.

Здесь, в сердце Мелхисты, природа блистала всеми красками весны. Стоял месяц Тушоли-бутт – время, когда земля начинала цвести и благоухать, точно красавица, пробуждающаяся от долгого зимнего сна. Цветочная мозаика покрывала луга, переливаясь всеми оттенками, будто россыпь ярких самоцветов. Растения нежились на широком просторе, и искрящаяся роса лежала в их лепестках. Её маленькие драгоценные кристаллы отражали солнечные лучи, создавая образ некоего сказочного мира. Вечерняя весенняя заря медленно разливалась по небесам, окрашивая их в алые и розовые оттенки, словно бы сама Тушоли своей кистью касалась природного холста… Всё живое ликовало в предвкушении большого праздника в честь покровительницы любви и плодородия.

Воздух был пропитан сладким ароматом, смешивающимся с прохладным дыханием вершин. Дымные золотящиеся облака, словно туманное покрывало, окутывали зелёные берега горной речки Меши-хи и курились у самих вод… Вдали виднелся густой сосновый лес.