С привкусом пепла

Дверь вновь отворилась, Зотов уже хотел послать часового матом, но на пороге возник Лукин и сказал:

– Ваше время истекло.

– Две минуты, – попросил Зотов.

– Полторы, – великодушно разрешил Лукин.

– Видели? Одолжение делает, – обозлился Волжин.

– Ты не кипятись, – предупредил Зотов. – Веди себя спокойно, отвечай по существу, не провоцируй, норов свой спрячь. Тут не Большая земля, нянчиться не будут.

– Да пошли они! – вспылил Сашка. – Я за мамкиной юбкой в жизни не прятался, я с первого дня на войне! Я разведчик. У меня две «Отваги»! Я немцам глотки заживо грыз и товарищей хоронил, пока эти уроды лесные на печках сидели. Они меня судить будут?

– Будут, Саша, будут. – Зотов встал. – Ты точно ничего не хочешь мне рассказать?

– Не хочу, – буркнул Волжин и отвернулся.

– Ну как знаешь. Давай не скисай.

Сашка не ответил, пристально изучая мох, натыканный в щели наката. Гордый шкетенок.

Зотов вышел и нос к носу столкнулся с Лукиным.

– Адвокатом заделались, товарищ из Центра? – ехидно спросил начштаба.

– А что остается? – благодушно удивился Зотов. – Вы так лихо провели расследование, я и глазом моргнуть не успел. Снимаю шляпу перед вашими способностями.

– Не стойте у меня на пути, товарищ Зотов, – прошипел начштаба, нервно дергая правым веком. – Со мною лучше дружить.

– А то что? Найдут ручку в вещах?

– Вы на что намекаете? – недобро прищурился Лукин.

– Да так, мысли вслух. Позволите? – Зотов толкнул его плечом и пошел, чувствуя спиной тяжелый неприязненный взгляд. Ничего, взгляд не пистолет, дыр не наделает.

От разговора с Сашкой остались двойственные впечатления. Волжин отрицает вину, и в этом ничего необычного нет. Случаи, когда преступник признается в содеянном, можно по пальцам пересчитать, абсолютное большинство отправляется валить лес по энкавэдэшной путевке, искренне убежденное в собственной безукоризненной чистоте. Тюрьмы переполнены невиновными, спецлагеря кишат праведниками, случайно угодившими в жернова репрессивных машин. За Сашку лишь его слово, против – упрямые факты. Он что-то недоговаривает. Любой, кому вышка грозит, душу и мамку продаст, дружков лучших заложит, а этот молчит? Почему? Загадка. Найдешь ответ – дело сдвинется с мертвой точки.

Зотов отыскал Маркова и уговорил отдать в пользование землянку Твердовского для проведения следственных мероприятий. Марков поартачился немного и согласился. Насчет свидетелей по делу Волжина пришлось вновь надавить. Марков, не желая конфликтовать с Лукиным, кобенился как мог, отсылая к начальнику штаба и напирая на то, что это его свидетели. Зотов напомнил, кто командир отряда, и Марков сдался. Минут через десять у входа в землянку курили и переговаривались несколько человек.

За следующие полтора часа Зотов выяснил массу интересных подробностей. Опрошенные партизаны в один голос утверждали – Волжин прилюдно обещался зарезать Твердовского. Однозначно был пьян – от легкого подпития до полнейшей невменяемости, тут показания разошлись. Гулянка закончилась около двенадцати ночи. Миловидной девушке из хозвзвода, Оленьке Гусевой, угрозы Волжина показались бахвальством. Волжин красовался перед девчонками и убивать никого не хотел. Всем понравился – веселый, разговорчивый, сильный. Одноногий повар, Егор Кузьмич Савушкин, в час ночи видел Волжина в лагере. Время назвал точно, как раз сменились посты. Разведчик вышел к кухне, попросил прикурить, спросил, где баня, и ушел. Двое патрульных наткнулись на Волжина в три часа ночи. Он якобы вышел до ветру и заблудился. Подозрений это не вызвало. Волжина проводили до землянки и пожелали спокойного сна. Вел себя нормально, не нервничал, не пытался скрыться и убежать.

Зотов выборочно опросил еще четверых. Ясности не наступило. Он отодвинул блокнот, исписанный мелким неразборчивым почерком. Привык писать быстро, от этого буквы скакали безумными блохами и строчки походили на затейливый шифр. Разболелась башка. Показания уводили в разные стороны: половина свидетелей утверждала, будто Волжин жаждал убийства, половина приняла выпады за шутку, причем явных угроз, оказывается, и не было. Гуляла компания до двенадцати ночи, повар видел Сашку около часа, патруль обнаружил его в три часа и проводил до землянки. Это подтверждается показаниями лейтенанта Карпина, которого Волжин разбудил в десять минут четвертого. Где Волжин был с часа до трех? Два часа выпадают из схемы. За это время можно спокойно придушить особиста, имитировать самоубийство, замести следы и лечь спать, прикинувшись невинным ягненком. Ох, Сашка, Сашка, зря ты молчишь. Спрашивал у повара дорогу к бане. Зачем? Сомнительное удовольствие – мыться в выстывшей бане, легче взять на кухне ведерко горячей воды и ополоснуться в ближайших кустах. Вечера встали теплые, комарье покамест не озверело, плескайся, как бегемот.

В дверь постучали.

– Да.

Внутрь просунулась кудрявая шевелюра ординарца Петро.

– Товарищ командир кличет, срочное дело.

– Иду. – Зотов спрятал блокнот в карман. Никак Марков очередную подлянку задумал…

Глава 5

В конце тропы галдели с десяток партизан. Внеплановое собрание? Марков, устало слушавший высоченного, крепко сбитого парня, отмахнулся и поспешил к Зотову. Сообщил удивленно:

– Виктор Палыч, пришли ребята из отряда имени Калинина.

– Безмерно рад, – прослезился Зотов. – Я тут при чем?

– Ну это, как его, штука такая вышла, – замялся командир, подбирая слова. – Один из них Твердовского, стало быть, требует, говорит, Олег Иванович его самолично востребовал.

– Сказали?

– Сказал. Ругается теперь на чем свет стоит, бучу поднял.

– Мне нужно поговорить с ним, – быстро сказал Зотов. Представилась возможность опередить Лукина на крохотный, неприметный шажок. Странно, что Марков не обратился напрямую к начальнику штаба. Подозрительно это.

– Сделаем. – Марков повернулся и скомандовал: – Крючков! Подь сюды, у товарища разговор к тебе есть. Надо потолковать.

– Отчего ж не потолковать, – зычно пробасил высокий.

Зотов отошел в сторонку, под навес с лошадьми. Худющая кобыла покосилась огромным глазом и пренебрежительно фыркнула. Партизан приблизился не спеша, вразвалочку, словно делая одолжение непонятному типу. Глаза наглые, рыбьи, одет в обрезанную шинель и ботинки с обмотками, на голове лихо сдвинутая на ухо кепка, украшенная грязноватой лентой из красной материи, на плече, стволом вниз, мосинский укороченный карабин. За поясом две гранаты с длинными ручками и плоский штык от немецкой винтовки.

– Чего хотел? – вместо приветствия набычился партизан.

– Здравствуйте, товарищ. – Зотов расплылся в дружелюбной улыбке. – Я представитель Центра при штабе партизанских бригад Брянской области.

Парень разом подобрался и ответил куда более дружелюбно:

– Здорово. Крючков Иван.

– К Твердовскому?

– К нему. – Крючков сплюнул сквозь зубы. – Три дня болота месили, и зря. А ноги-то не казенные. Ботинок прохудился, кто возместит? Я как узнал, что особист повесился, ошалел слегка. Такую дорогу проделали!

– Знаете, зачем он вас вызвал?

– Ни ухом ни рылом, – отмахнулся Крючков. – Неделю назад покликал меня командир наш, Матвеев. Сказал – особист зародиновский ищет бойцов сто тринадцатой стрелковой дивизии, а я как раз там и служил. В прошлую пятницу опять меня к командиру скликали, велели собираться и топать в «За Родину» к особисту, а это двадцать километров от нас.

– С какой целью?

– Не знаю. Мое дело маленькое, приказали – встречайте с цветами и фейерверками.

– Догадки имеются?

– Полагаю, насчет сто тринадцатой дивизии. – Крючков подозрительно огляделся. – Ведь недаром особист мертвый за нее узнавал. А вот откуда у него такой интерес – тут помочь не могу, надо у него спрашивать.

– У него спросишь, – невесело усмехнулся Зотов. – Что уникального в этой дивизии?

– А ничего, – признался Крючков. – Сформировались в Рыльске, в тридцать девятом, я как раз призвался после техникума, сам курский. Освобождали Западную Белоруссию, полячишек разогнали, они и не сопротивлялись особо, драпали и в плен стадами сдавались. Вот тогда мы поверили в мощь Красной Армии. Весело было, кто ж знал, что через два года сами дерьма хлебанем. – Крючков замолчал, следя за реакцией собеседника.

Зотов ничего не сказал, лишь ободряюще смежил веки.

– Вышли к границе, – продолжил Крючков. – Фашистам ручками помахали, они нам, дескать: камрад, карашо, дружба навек. Гниды. Надо было тогда их давить. Потом нас в Карелию перебросили, помогать финскому пролетариату сбросить буржуйские цепи. Думали, как в Польше: могучим ударом, малой кровью, на чужой территории, ну и вляпались по самые помидоры. Стужа встала жуткая, а мы в буденовках. Замерзшие солдатики вдоль дороги торчали, как статуи в инее, поднять пытаешься – руки с ногами хрустят и отваливаются. Я этот хруст до сих пор слышу. Финны пленных добивали и на деревьях кусками развешивали. В сороковом, двадцать девятого февраля, меня ранило во время атаки на Туркин-саари, спину осколками посекло. Обидно до слез, угораздило дурака перед самой победой. Провалялся три месяца в госпитале, врачи «Железным» прозвали, вытащив из меня почти сто грамм чугуна.

Партизан замолчал, погрузившись в воспоминания.

Зотов не мешал, будто снова ощущая ледяное дыхание финских лесов. Дыхание смерти, затаившейся в величавой красоте огромных, занесенных снегом елей. Странная та была война, непонятная. Финны никакого освобождения вовсе не ждали. Летучие отряды лыжников в белых халатах появлялись из чащи, обстреливали советские дивизии, растянутые по дорогам на десятки километров, и растворялись в дымчатом мареве. Солдаты зверели, неся потери и не видя противника. Финны не вступали в бои, массово используя снайперов и маневровые группы. Минировали дороги, обочины, дома, трупы. Приманкой могли служить брошенные портсигары, винтовки, оставленный напоказ новенький велосипед. Армию охватил страх перед мифическими «кукушками», боялись каждого дерева и куста. Медлительные армейские механизмы с трудом приспосабливались к новым условиям. Кровью платили за каждый пройденный метр. Зотов попал на войну в канун нового, сорокового года, в составе оперативной группы для фильтрации финских военнопленных. Только на месте выяснилось, что допрашивать почти некого, за всю войну в плен попали меньше тысячи финнов. А в январе, с частями восемнадцатой дивизии, Зотов попал в окружение близ деревеньки Леметти. Температура упала до минус пятидесяти, пришлось вгрызаться в каменистый промороженный грунт. Финны методично обрабатывали артиллерией, предлагали сдаться и обменять оружие на деньги. Эмигранты из русских звали по именам, матерились, исполняли «Яблочко» под гармонь, ночами финские женщины истошно выли и колотили в бубны. Окруженные сходили с ума. Начался голод. Танкисты попытались вырваться самовольно, увлекли за собой часть пехоты и попали в засаду. Из полутора тысяч бойцов не выжил никто. Попытки доставить продовольствие по воздуху провалились. Советская авиация, не имея точных координат, бомбила своих. Положение стало катастрофическим. Приказ на прорыв поступил лишь двадцать восьмого февраля. Комбриг Кондрашов велел бросить сто двадцать раненых. Измученные, отощавшие солдаты двумя колоннами бросились в самоубийственную атаку. Первая погибла, вторая прорвалась, среди них Зотов. Смерть выпустила, разжала костлявые лапы.

– Оклемался я после госпиталя, получил сержанта. – Крючков вышел из забытья. – Дислоцировались в Семятыче, на самой границе, дрянной городишко. Поляки с белорусами люто дружили, доходило до погромов и поножовщины. Ну а двадцать второго накрыли нас немцы, в пух и прах разнесли, огонь такой был, что финская раем казалась. Кое-как собрались, поступил приказ занять оборону. Сказали, нужно сутки выстоять, и погоним фрица поганой метлой, как япошек на Халхин-Голе. Народ воодушевился, любо-дорого посмотреть, а потери жуткие, в ротах до половины бойцов, артполк приказал долго жить, склады разбиты. Выступили с грехом пополам. Песни пели, знамена развернули. Ну нам, на марше, в бочину танки и въехали. Мы моторы услышали – обрадовались, идиоты, немцев не ждали так глубоко. А из перелеска машины с черными крестами – и прямо на нас. Дивизия растянута, связи и управления нет, побежали кто куда мог. Счастливчики успели за Нурец переправиться, а кто не успел, там и легли: шестьсот семьдесят девятый полк не вышел почти в полном составе, и весь дивизионный разведбат погиб, прикрывая собой переправу. Многие по лесам разбежались, местные поляки голодных выманивали и палками, как шелудивых псов, забивали.

– К Минску отступали?

– Не-а, – мотнул головой партизан. – Двинули на Киев, там нас окончательно окружили и расхерачили в августе. Командир дивизии, генерал Алавердов, в плен угодил.

– Как это произошло?

– Не знаю, врать не буду, нас немец каждого в отдельном котелочке варил. Странная история вышла. По слухам, сдался наш генерал. Немцы листовки бросали от его имени, обещали мирную жизнь. Только не верю я, чтобы Христофор Никанорович на это пошел, железный мужик был, он бы скорей застрелился, чем под Гитлера лег. Не верю, и все.

– Сами были в плену?

– Не был, – горячо ответил Крючков. – Мы неделю по уши в болоте сидели, лягушек жрали. Кроме меня еще двое живы остались, подтвердят, если потребуется.

– Не потребуется, не мое это дело, – успокоил Зотов. – Как оказались в брянских лесах? Почему не остались на Украине?

– За фронтом шел, – пояснил Крючков. – Я за ним, он от меня, так и не встретились. На Украине не задержался, я немцев бить хотел, понимаешь? А хохлы ждали, что из этого выйдет, какая завертится жизнь. Все тамошние отряды окруженцами сколочены, местные сидят и не мурлычат. Отряды слабые, действий боевых не ведут, пугаются каждого чиха, кто зиму пережил, ушли в Белоруссию. На Украине условия сложные: лесов мало, население не поддерживает. Посмотрел я на этот бордель, плюнул и на восток лыжи намылил. Спасибо, встретил хороших людей, партизаню себе помаленьку. – Он любовно погладил винтовку и неожиданно глянул с вызовом. – Вы не думайте, я не трус какой, не шкура продажная. По лету соберу добровольцев и подамся обратно в Белоруссию, поляков-сук резать. Они думают, немец их защитит, а хер там плавал, вернется Ванька Крючков, запоют по-другому, кровью захаркают.

– Вас не отпустят, – резонно возразил Зотов.

– Сам уйду, – заявил Крючков. – Мне житья иначе не будет, я просыпаюсь – рукав у полушубка грызу. На меня как на психа смотрят. Ребята погибли – Колька, Вовка, Денис Большаков, лейтенант Горин, а я живой. Почему? Выходит, мне за них мстить, больше некому. Я поляков рвать, понимаешь, буду!

– Понимаю. Вернемся к Твердовскому. Кроме вас, он нашел кого-то из сто тринадцатой дивизии?

– Без понятия, – признался Крючков. – У командиров отрядов спрашивать надо.

– Хорошо. Когда собираетесь возвращаться в отряд?

– Завтра-послезавтра, только ногам отдыху дам. – Крючков вдруг подобрался. На тропе появились несколько девушек, волокущих огромные корзины с бельем.

– А глядишь, и задержусь на недельку-другую, по личному делу, – хохотнул партизан. – Вопрос можно?

– Попробуйте.

– Вы здесь с проверкой?

– Не понял, – прищурился Зотов, по привычке уйдя от прямого ответа. Это позволяло обдумать слова и выгадать время.

– Ну это, как его, – замялся Крючков. – Вы же из Центра.

– И?

– Да ничего…

– Нет уж, договаривайте, раз начали, – мертвой хваткой вцепился Зотов.

– Отряд этот, «За Родину», странный, люди разное говорят, – признался Крючков. – Ну я и подумал…

– Что говорят?

– Везучие они черти, – доверительно понизил голос Крючков. – Потерь мало, а удачных боевых операций больше, чем у остальных отрядов вместе взятых.

– Это плохо?

– Да как раз наоборот, но зависть присутствует. Другое настораживает: держатся особняком, чужих не любят. Наши предлагали рельсы вместе рвать – отказались, им самим, видите ли, сподручнее. Как в рожу плюнули. Мы к полотну сунулись, еле ноги унесли, а зародиновские мост у Красного Колодца рванули, ошметки летели. Командир у них ушлый, зимой снега не выклянчишь, трофеями и славой делиться не хочет, видать. Вроде одно дело делаем, а «За Родину» свою линию гнет, вот народ и волнуется. Но соединение авторитетное, того не отнять. Причем еще осенью отряд был ни рыба ни мясо, по боевым показателям в отстающих, а тут на тебе. И откуда взялось?

– Научились воевать?

– Выходит, так, – вздохнул партизан. – Разрешите идти? Притомился, а Марков покормить обещал.

– Идите, – не стал удерживать Зотов. Крючков развернулся и удалился своей приметной походкой вразвалочку.

Зотов остался под навесом и машинально провел рукой по жесткой лошадиной гриве. Жаль, сахара нет, угостил бы коняшек. Им в войну перепало не меньше, чем людям. Разговор с Крючковым подкинул загадок. Откуда у Твердовского интерес к судьбе сто тринадцатой стрелковой дивизии? Подобных историй тысячи, полных подвига, трагизма и горечи. После них остается привкус крови и скрип песка на зубах. Пустота в душе. Окружены, смяты, разорваны, уничтожены, втоптаны в грязь, но не сломлены. Миллионы погибли и сгнили в плену. А такие, как Крючков, выстояли и раздули тлеющий уголек ненависти в бурное пламя.

Зотов снова мысленно перенесся в Карелию. Край потрясающей, дикой красоты, бескрайних лесов, острых скал и бурных рек, срывающихся водопадами в мириадах солнечных брызг. Синее небо, золото и багрянец осенней тайги, зеленые мхи и серые камни, буйство красок, тысячи оттенков. Но для Зотова Карелия окрашена в два цвета, он видит только ярко-алую кровь на ослепительно-белом снегу. Полотно обезумевшего художника, наобум швыряющего краску на холст. «Почему я живой?» – спросил Крючков. Зотов сотни раз задавал себе этот вопрос. Ответа не было. Уцелел, заглянув смерти в глаза. Как уцелел комбриг Кондрашов, приказавший бросить тяжелораненых и переодевшийся в солдатскую шинель. Что творилось в душе у этого человека? Чем руководствовался, кроме звериного желания жить? Через две недели Кондрашова арестовали по обвинению в преступном бездействии и расстреляли. Круг замкнулся. Летом, в составе следственной группы, Зотов вернулся в Леметти. Финны не удосужились убрать тысячи тел, вонь была жуткой. Люди не выдерживали, приходилось работать в противогазах. Зотов помнил, как из глубины брошенных позиций, пошатываясь, вышел Звягинцев, снял противогаз, и все увидели, что весельчак капитан поседел. Он первым нашел то, что осталось от землянок с ранеными. Финны примотали бойцов к нарам колючей проволокой и забросали землянки коктейлями Молотова. Сто двадцать скорченных, обугленных тел посреди жаркого июля, пахнущего мертвечиной и чабрецом…

Зотов вернулся к реальности. Покойный Твердовский мог интересоваться сто тринадцатой дивизией по сотне причин: в ней мог служить пропавший без вести сын, а может, жена путалась с молоденьким лейтенантом, или один из командиров не выплатил особисту карточный долг. Гадай сколько влезет, к делу не пришьешь. Волжин так и так останется главным подозреваемым.

Зотов встряхнулся и решил навестить местного костоправа. Вдруг осмотр тела привел к неожиданным результатам. Чем черт не шутит. Спросив дорогу у первого попавшегося партизана, Зотов направился к противоположному краю лагеря, мимо аппетитно дымящейся кухни и склада интенданта Аверкина.

Отрядный госпиталь размещался в огромной землянке, зарывшейся в лесную почву чуть в стороне от остальных. Так здоровые не мешали раненым, а раненые – здоровым. Сзади к землянке был пристроен навес, крытый еловыми лапами и с боков забранный тяжелым брезентом с прорезанными окошками. Крышу стелили на специальной решетке – в случае нужды легко раздвинуть и залить помещение светом. Этакая летняя амбулатория. Симпатичная девушка в белом халате развешивала мокрые простыни с подозрительными бурыми пятнами.

– Здравствуй, хозяюшка, – поприветствовал Зотов. – Здесь медицинскую помощь оказывают? Врачуют сердца, души и бренную плоть?

– Здравствуйте. – Девушка сдула со лба налипшую прядь. – Вы к Роману Юрьевичу?

– Если Роман Юрьевич – доктор, то да. Меня прислал Михаил Федорович, – козырнул Зотов знакомствами на самом верху. – Меня Виктором Палычем звать. Я тут недавно.

– Да я знаю, кто вы, меня Людмилой зовут, а Роман Юрьевич отдыхает после операции, – сообщила сестричка, немного сконфузилась и повысила голос: – Ирочка! Тут к Роману Юрьевичу посетитель от товарища командира!

Внутри что-то упало, донесся сдавленный шепот, из-под полога выскочила еще одна крайне миловидная юная особа, поправляющая на ходу юбку.

– Проходите, – буркнула нимфа и спряталась за развешенное белье.

Зотов подмигнул девчонкам и скользнул под навес. Раздвижная крыша была закрыта, помещение погружено в игру зыбких полутонов. Посредине длинный стол из струганых досок, вдоль стен стеллажи с подносами и бутылками и пара самодельных шкафов. Половина амбулатории загорожена белой занавеской. В углу втиснут второй стол с керосиновой лампой, стопкой книг и ворохом бумаг.

– Чем обязан? – спросил сидящий за столом человек.

– Виктор Павлович Зотов, представитель Центра, – бодро отчитался Зотов. – Марков должен был предупредить о моем появлении.

– Ах да-да, вспоминаю. – Хозяин чересчур резко вскочил, протянув руку. – Роман Юрьевич Ивашов, исполняю обязанности отрядного врача.

– Вы-то мне и нужны.

Рукопожатие у Ивашова вышло мягкое, женское. Так жмут люди слабовольные, неуверенные в себе. Тем лучше. Врачу лет сорок с хвостиком, невысокий и щупловатый, под носом тонкие, холеные усики, придающие лицу брезгливое выражение. Одет в кожаную куртку, на боку маузер в обалденной кобуре из лакированного дерева. Примечательная деталь.

– Как жаль Олега Ивановича, – дыхнул свежим перегаром Ивашов. – Твердовский был единственным интеллигентным человеком среди мужичья. С ним можно было поговорить на любую тему, обсудить политику и искусство. Очень жаль.

– Вы были друзьями? – спросил Зотов, присаживаясь на расшатанный стул.

– Не совсем. Олег Иванович был классическим одиночкой, близких отношений не допускал, так, заходил между делом. Именно благодаря ему я стал доктором в нашем отряде.

– Доктором? Я слышал, вы фельдшер.

– Технически да. – Ивашов глянул неприязненно, Зотов явно задел самолюбие. – Война многое изменила, мы не могли и предположить. Председатель колхоза стал командиром, неприметный школьный учитель – террористом-подрывником, фельдшер – врачом. Великие потрясения возвышают человека или стирают его в порошок.

– Справляетесь? – поинтересовался Зотов, пропустив пафосную философию мимо ушей.

– Другого выхода нет.

– Почему недоучились?

– Обстоятельства помешали, – неопределенно хмыкнул Ивашов. – Долгая, скучная история. Отсутствие образования мне не мешает, жизнь всему научила. Сложные операции в наших условиях все равно провести невозможно. Сейчас стало получше, тяжелых самолетами забирают, а раньше их ждала долгая смерть. У меня нет анестезии, нет медикаментов, нет инструментов. Достаю пули из мягких тканей, штопаю раны, лечу переломы. Я ограничен в средствах до крайности. Последний боец умер на этом столе неделю назад, осколочное в живот, внутрибрюшное кровотечение, острый перитонит. Тут не всякий хирург-практик справится, куда уж мне с четырьмя курсами мединститута. Делаю, что могу. На моих плечах знаете какая ответственность? И я тащу этот воз.

– Вы молодец. – Зотов посмотрел ему прямо в глаза. До войны Ивашов был никем, пустышкой, а теперь прыгнул выше головы, занял высокую должность при бабах и спирте. Нацепил большой пистолет. Такие жалкие типы, обретя малейшую власть, начинают истекать гноем застарелых комплексов и обид. Зотову Ивашов крайне понравился. Открылись широчайшие возможности для манипуляции. Предложи чуть больше: денег, почестей, власти – и будет лизать сапоги. Но предаст в любую минуту за лишний сребреник. Таких нужно пускать в работу немедленно и выбрасывать, как использованный презерватив из американской гуманитарной помощи.

– Спасибо, – буркнул Ивашов.

– Тело Твердовского осмотрели?

– Нет. – Доктор разом поник. – Не было времени, много работы.

– Ничего страшного, – приободрил Зотов. – Это даже и к лучшему. Вместе осмотрим, одна голова хорошо…

– Боюсь, ничего не получится. – Доктор поморщился, став похожим на сухофрукт, и неловко вылез из-за стола. – Идите за мной.

Ивашов робко отдернул занавеску, продемонстрировав обнаженный труп, лежащий на носилках. Зрелище вышло неожиданно жутким. Зотов удивленно хмыкнул.

– Вы его кушали, доктор?

– Нет, не кушал, – сконфузился Ивашов. – В смысле, кушал не я. Утром не до него было, оставили в тенечке, на холодке, за землянкой. Ну и не уследили, тело нашли мерзкие псы, пригретые поваром Савушкиным около кухни. Путаются под ногами, разводят антисанитарию, воют ночами, мешают спать, по лагерю пройти спокойно нельзя, того и гляди укусит блохастая шавка. Я неоднократно ставил вопрос об отстреле! Но кого это волнует, кроме меня? Хорошо хоть погрызли самую малость.