скачать книгу бесплатно
– Что дальше? – спросил Валерий Степанович.
– Дальше поставим резолюции и…
– Какие резолюции? – занервничал профессор.
– Положительные, Валерий Степанович, положительные. Поставим положительные резолюции и отправим ваши документы прямиком патриарху…
– А что, так можно?
Отец Пигидий незлобиво усмехнулся.
– Я всё-таки настоятельно рекомендую вам ознакомиться с постановлением правительства… Там в конце есть один пункт, в котором говорится: ежели епархию местную полностью устроил проект соискателя, его сразу можно направить на утверждение патриарху!..
– Правда?
– Конечно. Тем паче ежели соискатель – член партии и к тому же верующий. Формально вы – идеальный кандидат. И проект любопытный.
Коллеги архимандрита одобрительно закивали. Кукушкин зарделся.
– Мне, право, крайне лестно это слышать. Но…
– Что такое?
– Могу ли я теперь быть уверенным в успехе нашего предприятия?
Отец Пигидий поднялся из-за стола, погладил густую бороду, помолчал и сказал:
– Ну, стопроцентной гарантии вам никто не даст, но я замолвлю словечко перед патриархом… Главное, – строго произнёс священнослужитель, – никаких корыстных побуждений в деяниях ваших, ибо Бог всё видит!
– Боже упаси! – замахал руками учёный. – Что я, не понимаю? Раз такое дело…
– Вот и славно, – сказал священник.
– Никакой корысти, клянусь…
– Не клянитесь! – сурово предостерёг архимандрит.
– Да-да, простите… Я только хотел сказать, что у меня и в мыслях не было… Я никогда…
– Ну, хорошо, хорошо, – устало улыбнулся отец Пигидий, украдкой взглянув на свои золотые часы. – Я верю вам, сын мой. Оставьте документы и ступайте с миром. Там есть ваши контакты? Отлично, мы вас известим. Отец Тихон, внесите профессора в наш список. – Тихон кивнул и тотчас вписал фамилию учёного. – Ну вот. Вроде всё… Хотя… Отец Николай, – священник повернулся к игумену.
– Ах да! – задребезжал старец. – У нас принято помогать церкви…
Доктор сразу всё понял.
– Я готов!
– Видите ли, – продолжал игумен уже более оживлённо, – мы сейчас храм новый возводим на Ленинских горах. Очень нужна помощь прихожан…
– Пожалуйста, – Кукушкин тотчас полез в карман пальто.
Игумен его остановил.
– Ну не здесь же, что вы! – воздел очи к потолку старец. – На дворе ящик для пожертвований. Я вас отведу.
– То есть я могу идти?
– Разумеется, – сказал отец Пигидий, уже без утайки посмотрев на часы. – Вам позвонят.
– Благодарю.
– Бог в помощь, – елейно улыбнулись вслед учёному архимандрит и иеромонах. В движениях каждого сквозила лёгкая суета. Было уже без пяти час, и священники спешили на трапезу.
Отец Николай вывел Кукушкина на чисто убранный задний двор, где стоял большой железный ящик с табличкой «На Храм» и с прорезью для наличности. Валерий Степанович открыл бумажник и с горечью обнаружил, что в нём осталось только несколько крупных купюр. «Ничего не попишешь, – подумал профессор. – Сам же кричал, что готов помочь…» Валерий Степанович скрепя сердце достал тысячную, аккуратно сложил её пополам и, тяжко вздохнув, бросил в щель. Игумен благодарно поклонился Кукушкину и скрылся за дверью резиденции.
Снова налетел холодный ветер. Валерий Степанович поёжился и задумчиво побрёл прочь. Было стойкое ощущение, что он чего-то забыл. В душе образовалась какая-то гнетущая пустота, на сердце было муторно и тяжко. Как будто не было этой маленькой победы, как будто шёл он на ощупь, наугад, в кромешную неизвестность, в ледяную бесконечную ночь. А великий и непогрешимый Синодальный отдел строго блюл за ним с небес, пронзая орлиными взорами мглу, повелевая, и наставляя, и молча указывая ему, доктору наук, куда следует идти и что делать, благосклонно улыбаясь, если учёный делал верный шаг, и нещадно жаря молниями, если раб Божий Кукушкин проявлял инициативу, пытаясь отыскать собственный путь в этой глухой славянской тьме. И вот, запутавшийся в бородах священного ареопага, скованный церковными догматами, загнанный в рамки христианской этики и морали, Кукушкин видел себя жалкой марионеткой в руках кучки священников – святой троицы борцов за счастливое будущее под эгидой железного клерикализма. Профессор чувствовал себя обманутым ребёнком, которого запугали глупыми байками, сделав послушным и податливым как пластилин – лепи что хочешь… А в награду за хорошее поведение – шоколадка в виде одобрения патриарха… «Но как такое возможно? – задавался вопросом профессор. – Почему учёные пошли на поводу у тех, кто к науке имеет такое же отношение, как, скажем, физиология к Нагорной проповеди? Почему грантами занялись попы? Как и по какой шкале они определяют, кто достоин получить этот счастливый билет, а кто – нет? А кстати, многие ли сумели его получить? Думаю, вряд ли, раз у них такой скрупулёзный отбор… Похоже, российской научной мысли в ближайшие годы придётся нелегко…»
Тут, дорогой читатель, следует прояснить один важный момент… Не знаю, как вам, а мне безупречные люди не встречались. Не входил в их число и наш герой. Однако и негодяем в классическом понимании этого слова Валерий Степанович не был, ничего особо постыдного не совершал и был, в общем-то, почти таким же, как все остальные, с той лишь разницей, что иногда мог генерировать выдающиеся идеи, благодаря чему, собственно, и достиг тех вершин и званий, которыми теперь очень дорожил. Но последние годы, видимо, по причине внутреннего дискомфорта, Кукушкин испытывал трагический кризис идей, уныло буксуя в старых смыслах. Проект «О» стал для него вторым дыханием…
Когда Валерий Степанович затевал свой эксперимент, он понимал, что впереди его ждут различные бюрократические препоны, поэтому был готов хитрить там, где это было необходимо, ведь, в сущности, ничто человеческое, даже профессору, не было чуждо. Да, он был прозорлив, да, лукавил, но первостатейным лжецом Кукушкин не был. Скорее начинающим конформистом и немного идеалистом, всё ещё надеющимся сделать большую карьеру, оставаясь при этом обычным человеком. Поэтому лгал Валерий Степанович исключительно по обстоятельствам или же – исходя из крайней нужды. Пару раз прибегал к так называемой «лжи во спасение», но всегда ужасно мучился по этому поводу и даже ходил исповедоваться. Единственное, в чём нельзя было упрекнуть Кукушкина, так это в доносительстве, хотя несколько раз начальство намекало ему на «факультативную работу». Валерий Степанович внятно расставлял приоритеты и решительно отказывался от подобных предложений, так как служить был рад, а вот прислуживаться стеснялся… Больше к Кукушкину с подобными гнусностями не приставали. Однако и процесс его продвижения по карьерной лестнице заметно замедлился. Но профессор не отчаивался. Он трудился и думал о семье. Предпочитая «стуку» и подсиживаниям коллег безвредную мелкую ложь на благо родных, Валерий Степанович выбирал хоть и более долгий, но всё-таки менее постыдный путь, что тоже некоторым образом говорило о его своеобразной порядочности.
Когда пахнуло православием, Кукушкин мгновенно уловил новые веяния. Повальное воцерковление, начавшееся с властей предержащих и почему-то подозрительно напоминавшее тот самый процесс с рыбой, постепенно подступало и к научному сообществу. Не скрою, были отважные, что честно и смело сразу назвались атеистами, мгновенно оказавшись в чёрном списке нерукопожатных. А Валерий Степанович уже тогда постился и штудировал Завет!.. Он был одним из первых сотрудников Новосибирского Академгородка, кто добровольно отправился креститься… Удивительно, но через некоторое время учёному и в правду стало казаться, что он истинно верующий человек!..
На следующий год политическая целесообразность новосибирского отделения партии «Великая Россия» потребовала от Кукушкина более тесного с ней контакта, и Валерий Степанович вступил в партию… Теперь, спустя шестнадцать лет, внутренние директивы партии требовали от её членов «строгой и непременной воцерковлённости». Верить можно было в кого угодно, лишь бы конфессия была официальной, и приход (дацан, мечеть, синагога) должен был выдать партии справку о том, что гражданин такой-то действительно является ортодоксом данной церкви, хотя предпочтение отдавалось, конечно же, православию. Начались проверки. В поисках «ведьм» в рядах «Великой России» были выявлены липовые верующие, даже не знавшие, как выяснилось, «Отче Наш»! Они поплатились мандатами… Кукушкину же бояться было нечего – что-что, а эту молитву он вызубрил, как названия кислот в цепи ДНК! Зачем ему было нужно членство в партии, спросите вы? А я отвечу. Это повышало самооценку, давало возможность выбивать деньги для своих проектов и помогать коллегам в регионе, что он, кстати, и делал, поднимая на съездах вопрос о финансировании института и зарплатах учёных. Хотя в последнее время это не очень помогало. Но больше этого членства хотела Люба – ещё девчонкой она мечтала выйти замуж за героя или члена партии. Это был её пунктик. Правда, теперь она всё чаще думала об ударниках ГТО и немного жалела, что несколько обрюзгшая фигура супруга далека от идеала. Впрочем, с подобными мелочами она была готова мириться.
Итак, Валерий Степанович оказался у очередной черты, перед новым выбором – кривляться и лгать, чтобы довести до конца начатое, или же плюнуть на всё, хлопнуть дверью и вернуться в Ленинск? Признаться, у него мелькнула такая мысль, когда он явился пред ясные очи отца Пигидия, на чьём запястье так вызывающе дерзко поблёскивали золотые часы. Но… сила привычки сделала своё чёрное дело: губы сами сложились в заискивающую улыбку, хребет привычно изогнулся в подобострастную дугу… И снова несчастный профессор был вынужден лукавить и нести ахинею, танцуя и лебезя перед сильными мира…
И всё же что-то пошло не так… Не то чтобы вера Кукушкина после увиденного и услышанного в приёмной патриарха была поколеблена, но, как говорится, осадок остался.
Профессор в задумчивости обошёл резиденцию и снова оказался у торгового павильона. Услышав гул толпы, Валерий Степанович остановился: несмотря на будний день, подъезды ко входу были плотно блокированы неиссякающим потоком мирян. У атриума, где размещалась православная ярмарка, уже кипело, гневно пуская пар, людское море, лишённое возможности протиснуться в узкие двери павильона. Трагически дребезжало стекло. Чиркал по ушам колючий мат. Народ прибывал, напирал, злился. Шапки, слюни, сумки, зенки навыкате, цепкие пальцы, белыми жадными крабами вцепившиеся в проём, чтобы задние не раздавили, пар, перегар и крики: «Пусти, сволочь!»… «Ходынка», – с некоторым отвращением подумал Валерий Степанович и повернул было к храму. Тут какая-то ненормальная завопила: «Сувениры раздают!», и толпа ринулась к дверям. Кукушкин прошёл шагов двадцать, и тут дремотную серятину зимнего утра, как бритвой, полоснул душераздирающий не то человечий, не то звериный вой… Валерий Степанович вздрогнул и резко обернулся. Перепуганные вороны чёрными кляксами заметались по небу. Толпа, прикусив язык, хором умолкла, опала и разом ослабила натиск. Как жир под каплей щёлочи, расползалась в стороны людская масса, расширяя сердцевину круга – эпицентр чего-то страшного и непоправимого. В воздухе запахло бедой. Движимый страхом и любопытством, Кукушкин направился к толпе. Подойдя поближе, он услышал, как какая-то ухоженная дама, по-видимому иностранка, вскрикнула по-английски: «Oh my god!» Продираясь сквозь смертельную тишину онемевших спин, Валерий Степанович уже догадывался: случилось что-то ужасное…
Протиснувшись к центру, он поначалу даже не сразу понял, что произошло. Взгляды толпы были устремлены куда-то вниз, в глазах застыл ужас. Профессор подошёл ближе и увидел… неподвижно лежащего перед ступенями павильона в дикой неестественной позе бледного мальчика лет пяти, похожего на большую тряпичную куклу. Цветной пуховик, шапка с гномом… Из левого угла рта на обледенелый гранит тонкой струйкой утекала жизнь. В опрокинутых, ещё не остывших, синих как лёд глазах – глухое московское небо, а рядом на ступеньке раздавленная чьим-то безжалостным сапогом лубочная копия ракеты «Искандер» под хохлому в масштабе 1 к 43.
– Господи, – едва слышно выдохнул Кукушкин.
В шаге от несчастного мальчика на ступенях лежала без сознания женщина лет тридцати. Видимо, это была мать ребёнка. Она, скорее всего, и кричала. Какая-то тётка в шляпе колдовала над ней, приводя женщину в чувства. Открыв невидящие глаза и обведя толпу остекленевшим взором, мать засуетилась, попыталась подняться. Шляпа деликатно её остановила, негромко попросив кого-то вызвать скорую. По толпе пошёл гур. Из дверей павильона высунулось несколько любопытных голов; запричитали женщины; тупо таращились на бездыханное тело, словно загипнотизированные, мужчины. Как-то глупо и неуместно сверкнули кокарды, зажглись и пристыженно погасли жетоны на форменных куртках – это сквозь людские торсы просочились в центр трагедии полицейские. Не найдя пульс у мальчика, приказали свидетелям не расходиться. Один из них, лейтенант, сразу стал беседовать с очевидцами, второй, старшина, участливо опустившись на корточки перед матерью малыша, даже попытался увести её в сторону, но та, увидев своего мёртвого сына, вырвалась из рук блюстителя и с диким воем упала на грудь мальчика, орошая его безучастное остывшее личико горючими слезами и содрогаясь всем телом от рыданий. Старшина достал рацию.
– «База», «База», это «Первый». Мы в Курсовом переулке. Тут в толпе мальчика задавили. Насмерть…
– Да вызовите же кто-нибудь скорую, нелюди! – возопила дама в шляпе. Лейтенант молча кивнул старшине: звони… Валерий Степанович предпочёл поскорее покинуть страшное место и скрылся в толпе.
Профессор покидал сумасшедшую Москву. Трагедия, случившаяся у храма, всё в нём перевернула. Он был опустошён…
В Ленинск Валерий Степанович возвращался ночным поездом. На рассвете ему приснился ещё один странный сон: будто сидит он в купе, а напротив него за столом – тот самый мальчик. Как живой. Сидит и смотрит на Кукушкина. А глаза голубые как небо, большие, как озёра, пронзительные, как крик. Смотрит мальчик на Валерия Степановича, словно спросить что-то хочет, но не спрашивает. Лишь глядит отчаянно и страшно в самое нутро кукушкинское и такие узоры на сердце его измученном вырезает, что сердце заходится. И то ли выть, то ли петь хочется от непостижимой смутной радости какого-то прозрения, и плакать – от светлой очищающей боли…
– Ты откуда, малыш? – спрашивает профессор.
– Из дома, – тихо отвечает мальчик, не сводя синих глаз с Валерия Степановича.
– Ты что, потерялся?
– Я от бабушки ушёл и от дедушки ушёл, – произносит рассудительный ребёнок.
– А мама, где твоя мама?
– В сумасшедшем доме.
– Где? – переспрашивает Кукушкин.
Тут раздаётся стук в дверь. «Ваш чай», – доносится снаружи бодрый голос проводника.
– Не открывай, – шепчет в испуге мальчик.
– Это проводник чай принёс.
– Не открывай!
– Да что с тобой? – поднимается с места Кукушкин. – Успокойся! Сейчас чайку выпьем…
Валерий Степанович открывает дверь купе и видит на пороге… двуглавого орла с себя ростом и в синей железнодорожной форме. Пуговицы огнём горят, кокарда в фуражке аж слепит. Чудо, одним словом! Щерится птица обеими головами, наклонилась вперёд немного, ждёт услужливо. На подносе чёрный чай в подстаканниках пар пускает.
– Благодарю, – улыбается профессор и берёт стаканы.
– Не пей, – опять подаёт голос мальчик.
– Вот ещё! – смеётся Кукушкин.
– Говорю же: не пей!
– Да отстань ты! – злится профессор, снимая стакан с подноса.
– Степаныч, миленький, не пей! – обливается слезами мальчонка. – Христом Богом тебя прошу!
– Да почему?!
– Орлёнком станешь, – неожиданно успокоившись, как-то зловеще тихо произносит мальчик.
Услышав это пророчество, обе головы проводника заливаются громовым сатанинским смехом. Кукушкина прошибает холодный пот. Стакан в его руке дрожит, и ложечка звенит и пляшет в нём, как живая: динь-динь-динь…
Валерий Степанович пробуждается в липком кошмаре, когда поезд его пролетает какой-то истерически стрекочущий переезд, перекрытый шлагбаумом – динь-динь-динь…
Глава V. Как бороться с продажными СМИ
Вернувшись в Ленинск, Кукушкин предпочёл не рассказывать родным о случившемся в Москве и даже вместо программы «Время», в которой могли показать сюжет о трагедии, запустил комедию Гайдая, нарочито беззаботным тоном расспрашивая, как дела у домашних, чего нового в городке и всё в таком духе. Жена устало отмахивалась.
– Да чего тут может быть нового, Валер? Всё по-старому. Стена в Толиной комнате совсем отсырела. Надька вчера забегала, на Гришку жаловалась – пьёт, зараза, руки распускает! А я ей говорила: бросай ты этого охломона! Смотри, сколько парней хороших вокруг! Да взять хотя бы Витьку-водителя с третьей базы. И пьёт только по праздникам, и не урод совсем, и оклад будь здоров. Нет, вцепилась в этого обалдуя, прости господи!.. Говорит, мне его жалко… Вот дурная!
– Ну, а, может, по телевизору чего показывали? – проигнорировав монолог жены, осторожно поинтересовался Валерий Степанович. – Фильм какой-нибудь или шоу?..
– А у меня, Валер, каждый день шоу, причём реалити, – ядовито заметила Люба, – с утра в очередях толкаемся – игра на выживание называется; потом с сумками по колдобинам – кто без переломов до подъезда добежит. А там домашние хлопоты – шоу «Дом-3», не слыхал? Нам не до скуки… – вытирая усталые руки о передник, с грустной усмешкой сказала жена, потом села и виновато улыбнулась: – Чего это я разворчалась, как старуха? Сам-то как съездил? Как там Москва?
На Любины расспросы муж отвечал сухо и односложно: мол, всё в порядке. Жена, однако, почувствовала в муже некоторое напряжение, но, подумав, что он просто устал с дороги, решила его не донимать.
На другой день Кукушкин первым делом постучал в кабинет директора.
– А-а, Валерий Степанович! – обрадовался Седых. – Проходите, проходите! Как съездили? Какие результаты?
Профессор, устало улыбнувшись, опустился в кресло и нахмурился.
– Видел я, Сергей Павлович, трёх царей. Так называемый Священный ареопаг Синодального отдела московской епархии…
– Кого видели? – у директора вытянулось лицо.
– Священников, служителей культа… Как хотите, так и называйте. В общем, в соответствии с новым законом, вопросами выдачи грантов в России теперь занимаются только они…
– Кто? Попы?! – брови Седых в ужасе полезли на лоб.
– Ага. И ФСБ, – весело добавил Кукушкин.
– Что-то я в толк не возьму, – сонно, как осеннее солнце в тучу, оседал в кресло изумлённый Седых, – вы же к Дорофееву собирались, в фонд!.. А говорите про каких-то попов… Чем вы там занимались, Кукушкин? Причащаться ездили?
– Не только я причащался… Видели бы вы, какая у резиденции патриарха очередь стояла!.. Сплошь учёные. Прямо афонские паломники…
– То есть?
– Я был свидетелем катастрофы, Сергей Павлович, наблюдал за умиранием отечественной науки, – грустно вздохнул профессор. – Понимаете, всё в Москве так переменилось за последние пять лет, что и узнать ничего нельзя… Атмосфера гнетущая, напряжённость чудовищная, патрули кругом, китайцев как грязи… И вот приезжаю я в фонд, а он изнутри – ну вылитый Тадж-Махал, охраняется почище, чем Форт-Нокс, и сияет, как… не знаю что! И сидит там некий картавый господин с военным, как мне показалось, прошлым, новый зам Дорофеева, который всех без разбора посылает, как вы изволили выразиться, причаститься, припав к персту архимандрита: мол, постановление правительства…
– Постановление правительства?? – лицо директора сползло на стол; брови были готовы отделиться от лица и выпорхнуть в форточку.
– Не изволите ли ознакомиться? – Кукушкин протянул директору тонкую брошюрку с гербом на обложке. – Вот, купил по случаю на вокзале перед отъездом.
Сергей Павлович нацепил очки и стал бегло изучать документ, то и дело цокая в недоумении языком и нервно посмеиваясь.
– Им что, кагор в плеши ударил? – задал полуриторический вопрос Седых, когда постановление было прочитано. – Что означает сей экзерсис, профессор?
– Уступку.
– Кому?
– Тем, кто взалкал христианского миропорядка и эры вечного благоденствия…
– Не юродствуйте! – поморщился Сергей Павлович, в раздражении откладывая брошюру.
– Я вполне серьёзно!.. Слышал, что после возмущений некоторых мирян наверху был принят ряд кардинальных мер, одна из которых – вот этот документ… Просто кто-то решил, что учёным деньги достаются слишком просто…
Седых задумчиво почесал лысину.
– И что прикажете теперь делать? Ждать наступления эры благоденствия?
