скачать книгу бесплатно
– Почему и нет? – спросил Рон невинно и тут же ответил:
– Еще вчера захотелось.
– И откуда ты узнал, что мы с Витей собирались встретиться?
– А сама как думаешь?
Юля агрессивно закачалась на диване.
– Понятно. А еще нас, женщин, называете болтушками и сплетницами…
Рон, да и я, молчаливо поддержали ее.
– Мужики те еще трепачи, – вслух сказал Рон. – У них этого на одиннадцать ребер, когда у вас – лишь на одно.
Юля не поняла этой секвенции – или поняла, но восприняла нашу искреннюю с ней солидарность как пошлую лесть, ну в общем, так или иначе, не подобрела ни единым мускулом.
– Это вы слишком рано пришли, – сказала она. – А Витя не опаздывает. Он, в отличие от некоторых, делом занят, работает.
– Да проста люба работа, как два енота, – сказал Рон. – Я создан для удовольствия. Работа для рабов, не умеющих развлекаться.
– Мира не было, думай бы все, как ты.
– Ты не правильно поняла, – стал пояснять Рон. – Все в этом мире тянется ко мне. Да, да, не смейся, детка, я обшибаюсь редко. Гитлер был, чтобы я в шутку вскидывал вверх правую руку. Мерилин Монро была, что ее сменил секс-символ, которую сменил секс-символ, которую сменил секс-символ, о которой я, возможно, мечтал. Боуи поет, чтобы потом, слушая его песни, я чувствовал себя лучше остальных. Наполеон был, чтоб я просто так его сейчас упомянул. Мои родители появились, чтоб меня родить. Вселенная задумывалась ради меня. Возможно, ради этого момента. Самое смешное, что против этого нет никаких убедительных доводов, так что я могу продолжать выдумывать неопровержимые аргументы, что все действительно так. Глупо чувствовать себя маленькой песчинкой на бескрайнем пляже, когда хочется обнять целый мир.
Юля с пренебрежением отнеслась к этому монологу. Я же был согласен с Роном, только бы его праздный эгоцентрический посыл я бы разбавил серьезностью воли и стремлением развить глубину своего человеческого духа, чтобы умная дорога, являющая собой математическую логику, обычный здравый смысл, была окружена живыми полями со вкусно пахнущими цветами и статными зелеными деревьями, все вместе являющими собой духовные возможности человека. И даже нежеланные черные в небе тучи, вдали иль вблизи, пошли бы этому полю на пользу. Одну такую полутучку я увидел в себе, когда понял, что Юле не по силам узреть всю суть человеческого духа, пусть и в шутливой, но все же честной интерпретации Рона. Я обещал себе с ней кое-что сегодня сделать.
– Может, все-таки позовешь дам? – спросил я у Рона. – На улице не май.
– Они не босиком, не замерзнут.
Они, то есть дамы, наверное, услышали мои и Роновы слова, поскольку в гараж все же вошли. Не ворвались так взбалмошно, Роном, а по-девичьи аккуратно вплыли и, как леди, закрыли за собою ворота. Их было трое. Они действительно не были босиком, а полностью одетые, в куртках, точнее, две из них в черных, почти сестринских куртках, а одна в пальто. Что в пальто, та была очень красивой. Такой, молодой женщиной, еще не утратившей девичьей сладости, но уже обретшей терпкость взрослой женщины. Bittersweet belle, подумалось мне на межъязычье. Вторую, в красной куртке, я не знал, а вот третью, в желтой, знали все мы точно. И потому-то с ее приходом Юля не сводила с меня изучающих глаз. В их голубой глубине, нежно сочетающейся с кудрявыми волосами, был поиск и опровержение чего-то своего. И эту девушку в желтой куртке и наверняка с чем-то синим под ней я давненько не видел. И не скажу за двух других, но она, она-то точно знала Сашу Рори “лучше вас с нами”.
Это была Маша.
Я, кажется, упоминал, что Маша и Лиза являются сестрами и что у Маши фамилия Петренко. Так вот, у Лизы фамилия – Андржейчик. Они родные сестры. Еще Маша рассказывала мне, что младшей сестре в роду Андржейчиков, то бишь ее самой, дали девичью фамилию матери, желавшей в то время порвать с их отцом раз и навсегда. Решилась на это сама мать. Вспоминаю, что звали матерь Симоной – несколько армянское, в моих ушах, имя сложно забыть. В итоге Симона и Иван вновь оказались вместе, то есть материнское “раз и навсегда” продлилось, со слов Маши, чуть более года. Однако сошлись, но фамилию дочери, из-за тягот бюрократии и не слишком железноволевого отца, оставили материнской, дав тем самым брянским мещанам ключи к бесконечным разговорам о степени родства сестер. Я же, услышав нетривиальную историю, частенько говорил Маше, что именно украинская, а не польская фамилия больше подходит ее любимым сине-желтым одеждам.
Девушке в пальто, помимо того описания, что я давал ее ранее, ничего другого пока добавить не могу. Не хочу снимать с себя тот флёр взрослой и красивой таинственности, который напустило на меня ее появление. Могу лишь сказать, что она похожа чем-то на Ларису Матвееву – того же, наверняка, возраста, так же хороша, только выше, ну и глаза у нее серые, а не карие. Я лучше сосредоточусь на описании третьей девушки, той, что в красной куртке, потому что чем больше я на нее смотрел, чем больше я понимал, что это та самая Марина, на которую я обратил внимание вчера, стоя с Бельчагиным у дверей восьмого кабинета. Стало быть, она еще школьница, Марина. Вряд ли в школе был еще один “кружок”, куда приводились уже не школьники и уже не школьницы.
Марина, если глаза ее попадали на меня, смотрела так, как будто бы впервые меня видит (так и есть), а я смотрел на нее, как на Машу или как на Юлю, то есть как на женщин, которых уже хорошо знаю. Самое первое, что я в ней отметил, хоть это и сущая мелочь, – длинный ноготь на мизинце правой руки. Заметно длиннее прочих, тоже не коротких, не спиленных под корень. Такая мода – растить один ноготь – была еще во времена моей учебы, я этого, честно, никогда не понимал, да и мода эта для более младших классов актуальна. А Марина – слишком рослая для девочки. Как бы сказал брянский мужик – баба. Не солидным должно ей это казаться, ну да ладно. Право дело, творите что хотите, лишь не вторгайтесь грубо в чужие души. С секретной отмычкой да с изяществом опытного вора – другое дело, ну это я уже съезжаю с темы, забудьте.
В общем, Марина. Я старался смотреть на нее, когда был уверен, что Юля смотрит на меня. Подлым это делом может показаться, но я с этим категорически не согласен, особенно, если принять во внимание то, что я собираюсь сделать сегодня с Юлей. Маша – она села между Мариной и незнакомой – ух какой! – женщиной, Маша, в общем, новых эмоций в душе моей не вызвала, лишь проснулись милые воспоминания. Они маленькие, что ли – ну маленькие в той модели жизни, в которой она считается сложным этаблисмоном[3 - etablissement то есть конструкция (прим. В. Черновой)], где нужно иногда закалять себя лишениями, разочарованиями и проч.. Но в мелочах, как я думаю, вся суть, концентрат искренности человека, так что мне кажется правильным благодарить милую Машу за милые воспоминания.
Все следующее действо, в плане разговоров, будет принадлежать троим прибывшим, Рону и Юле. Я же буду молчать. Могу лишь сказать, что в “первой стадии”, как говорят врачи, своего молчания я ни о чем таком важном не думал – порой кажется, что молчащие при разговорах самые умные и думают они о чем-то таком важном, но это не всегда так. Но мой случай – мой случай требует пояснения. Если вкратце, то я из частности пришел к “первородному”, к “сути вещей”. Если подробнее…
В самом начале мои мысли, действительно, ничего важного из себя не представляли. В самом начале я думал о троице пришедших к нам в гараж девушках. Мысли о двух и воспоминания с мыслями о третьей сходились в моей голове в какую-то паутину, переливчатую на свету, а я, как игривый паук, наперед изучивший свою паутину, перебегал на двух лапках с одного пути на другой, скакал – не уместное для паука слово, но самое верное здесь – и шестью оставшимися лапками выделывал в воздухе какие-то несусветные и богонепристойные кренделя. Паук в моей голове воображал себя барменом, подбрасывающим вверх и в самый последний момент грациозно схватывающим невидимые и дорогие коктейли. Что это может значить? Не знаю. Вру, знаю, но не скажу, ибо это глупо. Могу лишь сказать, что ниточки каждой из девушек, и Юля в их число входит тоже, и, если подумать, в это число входят также и ниточки всех живущих и когда-либо живших девушек, женщин, матерей и бабушек, самок, самчих, бухгалтерш и пловчих, надзирательниц и прости-господи, в общем, каждая ниточка каждого Ян, каждой femme, woman, frau, женщины, ЖЕНЩИНЫ, сходятся в центре паутины, которая и не паутина вовсе, паутина это так, упрощение, это сеть, и даже не сеть, это жизнь во всем ее проявлении, и в центре всего этого, к чему, собственно, вели все женские нити, я увидел что-то светлое, возможно даже синее, музыкальное – я увидел смысл всего. Единственный и объективный. Первородный. Это не бог. Бог – мужчина. Это смысл. Созданный Богом. И в этом светлом и синем сиянии я вижу лишь одну – одну – женщину. Но она неуловима. В ней есть и Лиза, и Маша, и Юля, и Марина, и незнакомая – ух! – женщина – пока я думал, она сказала, что зовется Катериной. Я вижу всех этих женщин, как они есть, в синем калейдоскопе. Поймать четкий кадр в своем воображении я не могу. Я наслаждаюсь частой сменой женских молодых лиц и, чего греха таить, их прочих частей тела. Я люблю не женское лицо. Люблю не женский ум. Люблю даже не женские ноги. Я люблю женщину всю – и кончается она не там, где кончаются ее тело и ум. Я пока не могу поймать в своей голове ее один четкий образ. А если и поймаю, то мне кажется, как бы это плохо не звучало, образ этот будет мешаниной из разных женщин. Симпатичная каша. Теперь я знаю, в кого я влюбился, когда проснулся. В женщину. В идею, в суть, в галлюцинацию, ее можно называть как угодно, но она… Женщина. Сегодня утром я умом влюбился в то, во что моя природа – не только физическая, но и духовная – была влюблена всегда. Женщина. Первобытно-современная. Нежно-злая. Отдающая-предающая. Женщина. Я хочу тебя. Я люблю только тебя. Я хочу убить каждого мужчину в этом мире, ибо в мире этом только я – мужчина!
Я пребывал в этом откровении, молча, один, пока трое – вы их знаете – говорили примерно следующее:
– Я тебе что, артишок?..
– …!
– Кетчуп – более агрессивная форма майонеза. Майонез может исправить проблему в жизни, но сделать тебя по-настоящему злым или счастливым способен только кетчуп.
– …?
– …Базилик – это Вася, наш почти по-тарелочке-барабанист… …!
– Как твоя шизофрения?
– Заживает.
– Я тогда выкину этот подорожник.
Услышав это, я – тогда, танцуя, я продвигался к центру паутины – посмотрел на свои руки. Кто-то вырвал из моих ладоней подорожник. Из того, что я знаю о характерах пятерых, могу предположить, что вырвала его Юля. Не Рон, он как раз-таки получил его – это само собой! Но вырвала подорожник из моих думающих рук, скорее всего, Юля. Это ничего не значит – я уже обещал себе сегодня кое-что с ней сделать.
43
Все три девушки уселись на один диван. Слева направо от меня – Марина, Мария и незнакомка (ух!). Рон, рядом с незнакомкой на другом диване, перпендикулярно к ней, так сказать. На этом же диване, на другом его конце – я и Юля. Де-факто мое кресло пустовало. Вы знаете, о чем я думал все это время. Юля же… с приходом троицы наши с Юлей тела касались не как тела мужчины и женщины, а как тела двух друзей. Градус их касания понизился. Мой правый локоть даже чувствовал что-то колючее – наверное, очередной дьяволёнок в теле Юли колол своей вилочкой мою кожу сквозь ее. Откуда-то я уверен, что кожа Юли не чувствовала этих колючек.
– Отвечая, Юла, на твой вопрос, – начал Рон. – Я нечаянно брякнул, что у нас группа в гараже имеется. А красивые девушки любят музыку, и поэтому они все тут. И мы все тут, только Виктора нет.
– Слава, спасибо, конечно, – усмехнулась незнакомка, – но мы, я-то точно, тут не поэтому.
Она взглянула на меня и Юлю, но посмотрела только на меня и сказала:
– Вы меня не знаете, меня зовут Катерина.
– Юлия, – сухо представилась Юля, затем ткнула в меня, назвав мое имя.
– Я с удовольствием послушала бы вашу группу, но пришла я сюда не для этого, – продолжала Катерина. – Я пришла к вам.
Она взглянула мне в глаза. Ух!
– К тебе, – поправилась она. – На ты же можно?
– Можно, он же младше вас, – сказала Юля и издала смешок, как бы смягчая эту полугрубость.
В серых глазах Катерины, когда они переметнулись на лицо Юли, я увидел огонек, который я бы назвал так: “ставящий на место стержень”. Рон тоже что-то подобное почувствовал, поэтому он представил нам Марину. Я сделал вид, что не знал ее имя. Юля – наоборот, как если бы Марину она знала и считала скучной.
– Зовите меня Ришей, – сказала Марина.
– Ришей? – переспросила Юля с намеком на пренебрежение. В глазах Маши я увидел тот же намек.
– Да, – невозмутимо подтвердила Марина. – Или вы знаете другое уменьшительное имя для Марины?
– Рина. – Юля взмахнула руками в воздухе. – Мара.
– Лучше уж Риша, – грустно усмехнулась Маша, не видя в Юле соперницу. Юля же в ней видела, поэтому промолчала.
– Да, лучше уж Риша, – застенчиво, как бы виня себя за свою искренность, сказала Марина.
Мои симпатии в тот момент оказались полностью на стороне Марины, Риши, я даже хотел ей невербально сообщить: “давай погуляем по железной дороге? давай потанцуем на снегу?” и подобные глупые романтичные вещи, но затем мои глаза, точно по велению Катерины, оказались на лице самой Катерины. Я понял, что она терпеливо дожидалась, когда тема с именем Марины прекратится, чтобы сказать мне что-то важное. И когда, после реплики Юли: “Вы меня, конечно, простите, но я всегда путаю Марин с Мариями”, эта тема благополучно отправилась в черную дыру на том конце галактики, Катерина мне сказала:
– Лев Станиславович хочет тебя видеть.
Если бы не моя “паутина”, я бы сильно взволновался.
– Зачем? – спросила Юля.
– У него трагедия. Как вы знаете, убили его сына. Прямо в школе. Зарезали. Это и трагедия, и резонанс, для Брянска так точно! Это ведь единственный сын Льва Станиславовича, у него есть еще дочь, но смерть сына, да смерть любого юноши, так внезапно, это же ужасно! Лев Станиславович хотел, чтобы его сыну посвятили стихи. А Лев Станиславович знает, что вы пишете…
– Откуда? – перебила Юля.
– Да какая разница, откуда?! – вспылила Катерина. – Его сына убили! Мне кажется, будет несложно исполнить его прихоть, тем более, стихи – это же красиво. Вы же ведь правда поэт?
Юля, чуть пристыженно, и Рон, обыкновенно, за меня кивнули.
– И поэт, и музыкант, – возвеличивала меня Юля.
Затем, изучив мое лицо, найдя в нем нужный ей ответ, добавила:
– Все-таки поэт. Все же, извините меня, Екатерина, как Лев Станиславович мог знать про его стихи?
Катерина задумалась перед ответом.
– От Ларисы Васильевны. Она ведет музыку.
Этот ответ и меня удивил. А Юлю так вообще разозлил, что приятно. Она-то знает свою однофамилицу, понимает, что та чрезмерно красива. Но ее реакция была такой, словно Лариса была мне как Маша. А Машей она, к сожалению, не была. Реальная Маша, замершая в центре, кроме единственной реплики, так и ничего не сказала. И судя по ее лицу, силы даже на ту реплику она нашла кое-как. Лицо ее было грустным, почти слезным. Ее лицу буквально не хватало слез для пущей фактуры. Ее можно понять – она не так давно встречалась с Рори. А его взяли и убили.
– А Лариса откуда знает? – возвращаемся мы к разговору. Спрашивала, само собой, Юля.
Катерина пожала плечами, а Рон сказал в озарении:
– Этот, из школы твоей, Марин, учитель, богатый, как новый русский… как же, дрить-колотить, его…
– Стайничек? – спросила Марина.
– Да, я же помнил его интересную фамилию! Тайничок…
Я кивнул всем и каждому, подтверждая, что только от Стайничека кто-то посторонний мог узнать о моем стихотворчестве. Еще когда я учился в школе, Стайничек считал меня поэтом, и именно поэтому он “в моих успехах не сомневался”. Тогда, правда, я еще не писал стихи, но тогда я и не опроверг догадок учителя. И правильно сделал – выяснилось, что он был прав, считая меня поэтом, просто он поспешил с ответом лет на пять. Пророки никогда не называют точных дат.
– Да, хорошо. Мы это выяснили, – сказала Катерина. Я чувствовал, что ей важна суть, а не окольные разговоры о тех, кто мог знать, а кто не мог о моих стихах, но только чувствовал, поскольку наблюдать глазами ее молчаливое раздражение было делом сложным. – Вы сможете написать стихи…
– Некролог, – зачем-то сказал Рон.
– Стихи! – уверенно возразила Катерина, и я с ней согласился. – Сможете? – с надеждой взглянула она на меня.
Юля за меня кивнула.
– Спасибо, – с чувством сказала Катерина. – К завтрашнему дню сможете? Утром?
Тут уж я кивнул сам.
– Спасибо вам большое…
Затем на некоторое время воцарилось молчание. Пытливые Юлины глазки искали в девушках и пространстве меж ними какую-то дополнительную причину их здесь появления, и поиск ее оказался уместным, ведь Рон, указав на Марину, сказал:
– Риша поделилась с моей личиной кой-чем интересным. Про тоннель… да ведь?
– Да-да, – живо откликнулась Марина. – Про туннель. Это, наверное, тайник…
– Тайничок, – вставил Рон.
– … там очень много монет. Откуда – я не знаю, но я сама видела, честное слово. Шла через железную дорогу, ну, знаете, я живу на Карла Либкнехта, мне нужно на 76 садиться, чтоб сюда доехать. И прямо меж путей – вдруг туннель. Раньше я его не видела, хотя много лет этим путем ходила, а теперь он вырос там, вчера, словно из ниоткуда. Да, ребят, вчера, только вчера. Я туда заглянула – а там море-преморе монет…
– Копеечных? – спросила Юля.
– Не знаю. Даже если и копеечных, то их настолько много, что хватит всем и надолго. Я одна побоялась туда лезть.
– Мы полезем туда все вместе, – беспечно сделал вывод Рон.
Я понял, что Марина уже рассказывала Рону об этом монетном тоннеле, и вывод этот давно уже колотился в безмятежной Роновой голове, и сейчас подвернулся случай выпустить этот вывод вслух, наружу.
– Я с вами не смогу, – сказала Катерина голосом мамы, понимающей всю нашу безделицу, но участия в ней не принимающей. – Мне, правда, пора идти. Спасибо, – напоследок повторила она.
И в самом деле, ушла. Я даже не успел проводить взглядом ее взросло-девичью красу. Мне стало вдруг тошно – а вдруг я ее больше не увижу? Она пришла миражом, стала на мгновение человеком – и ушла опять миражом. Кто она, что она, откуда знает Ляндиниса? И Ларису знает, будто учительницей в той школе работает, но уверен, что она не учительница, я бы такую обязательно встретил хотя бы раз, обязан был хотя бы раз увидеть. А она… она ушла, и на ее месте вдруг сразу появился Левый. Так появился, будто он и был Катериной, но сейчас почему-то решил снять и оставить за дверью женскую кожу и мистическое очарование спелого плода. Юля подчеркнуто долго на него глядела, подчеркивая мне какую-то свою цель. Левый же, со всеми поздоровавшись, со мной и Роном рукопожавшись, встал за барабан, никакого стула или ведра для барабанщика мы не имели, и стал играть самый ненавязчивый ритм, на который только был способен барабан. На меня он не смотрел, как будто он виновным в чем-то был, хотя вины на нем нет. Он больше смотрел на Машу, выражая взглядом и блюзовой мелодией ударных свое сочувствие. Наверное, из-за Левого я тоже стал большую часть времени отдыхать глазами на Маше. Мы, трое, (Я, Л, М) погружены были в свой, у каждого особый, молчаливый транс, пока трое других (Р, Ю, М) обсуждали денежный тоннель, разбавляя сие обсуждение громадными, к нему не относящимися вставками.
Р: Жрать хочу. Навернуть бы щас супа с пельменями.
Ю: Лучше овощи, салаты, а то пузо вырастет, как у всех мужиков.
Р: Я тебе что, артишок? Лучше уж пузо, чем смерть.
Ю: Лучше уж смерть, чем пузо!
Р: Вегетарианша злая, вот ты кто! Мужик агрессией мяса вас пленит, завоюет и простит. Трава на лужайке – для зайчиков махровых!
М: (следя за игрой Левого) А в вашей группе не менялся состав? (Левому) Я не к тому, ты очень хорошо играешь!
Р: (все о своем) Страшну тайну тебе открою, Юла-юла, пельмени можно даже и без супа есть. С маныезом. А лучше – и кровавее – с кетчупом! Кетчуп – есть более агрессивная форма майонеза. Майонез может исправить проблему в жизни, но сделать тебя по-настоящему злым или счастливым способен только кетчуп.
Ю: Чего?
Р: (отвечая М) У нас до Левого был средний Базилик. (В ответ на непонимающий взгляд М) Базилик – это Вася, наш почти по-тарелочке-барабанист. Он уехал в Орёл не так давно. Неплохой был парубок, но для группы нашей так даже лучше. (На манер лозунга) Левый лучше всех!
(Подтверждающий, протяжный звон тарелочки)
