скачать книгу бесплатно
Я хотел проследить за ее реакцией на мои слова, но, шагая сбоку, я мог видеть только ее рыжую косу, которая скрывала ее лицо подобно откровенной одежде, скрывающей тело. То есть, я видел лицо Марины, но самую суть его видеть не мог.
– Вообрази себя канатоходчицей.
Она засмеялась.
– Предсказуемые слова ты не говоришь из принципа?
– Для меня все мое предсказуемо. Я имею в виду вот что – стань на рельсы, как на бордюр, и возьми меня за руку.
– Ах, вот оно что! Канатоходчица. И впрямь!
Она выполнила мою просьбу, таким образом, я, шагая впереди, был к ней полубоком, и мог видеть и читать ее лицо, следить за глазами, за крыльями носа, трепещут ли они еле-еле уловимо от какого-либо волнения. В данный момент ее носик краснел от сырости. Ноги ее, в сапожках, с изяществом балерины, играющей в классики, опускались на рельсы, пока мы шагали вдоль низкорослых полузаброшенных застроек, которые, как мы, брянчане, знаем, предвосхищали вокзальную платформу.
– Я обещаю тебе, Риша, – сказал я, – что ты первой поймешь, что Ляндинис фальшивомонетчик.
– Тебе так сильно не нравится Линдянис?
– Отчего же не нравится? Может, мне как раз и нравятся фальшивомонетчики.
– Но почему именно он? И почему монеты, а не бумажные деньги? Знаешь, – она замерла на рельсах, – все это настолько нелогично, что мне кажется, что ты мне чего-то не договариваешь. Но с другой стороны, – она вновь пошла, еще сильнее сжав мою руку, – ты и не обязан быть со мною искренен…
– Верно, не обязан. А ты обязана пооткровенничать со мной, и тогда я тебе помогу.
Она вновь остановилась.
– Это звучит нагло. С чего ты решил, что мне вообще нужна помощь?
– Тебе нужны деньги, и если узнаю на что, я найду их для тебя.
Она покраснела, и не от сырости воздуха, и выпустила свою ладонь из моей. За секунду до этого я ощутил, что пальцы ее стали горячее, нагрелись изнутри невидимой горелкой. Одну свою ногу она держала на рельсе, другую, чтоб не упасть, поставила на шпалу.
– Деньги нужны всем, – сказала она после некоторой паузы.
– Тебе они нужны на что-то такое, что мне интересно будет знать.
Марина уперла руки в бока, по-хозяйски. Я даже на мгновение увидел в ней Юлю.
– Ты Нострадамус? Чтец мыслей? Гу…, го…, как его там…
– Гуддини, – подсказал я.
– …да, Гуддини? Откуда в тебе эта уверенность? И про Ляндиниса, и про меня?
Марина смотрела на меня долго-долго. Ее серые, отливающие зеленью, глаза, точнее, их взгляд в данный момент мог принадлежать следователю или криминологу. Где-то прогудел поезд. Это сбросило наш гипноз. Марина стала идти вдоль путей. Я протянул ей руку, указав на ближний к ней рельс. Она согласно мотнула головой и вновь стала моей канатоходчицей.
– Мой отца зовут Семеном, – говорила она под шум железной дороги. – Семен Семенов, недурно да? Так мой отец любил говорить. А я думаю, что это безвкусно, как и Иван Иванов. Он болеет сейчас, мой отец. Его ранили под Навлей какие-то бандиты. Он не любит говорить об этом, я не знаю, как и кто. Отец просто говорит, что работа у него такая. Но его принятие не может утешить нас с мамой. Первые дни, когда его ранили, мы очень испугались, но рана была неопасной, врачи говорили нам, что все заживет быстро. Но в организм что-то попало, вредное, началось заражение. В этом вся проблема. У нас нет денег на операцию. Его могут прооперировать в Москве, но с этим нельзя тянуть.
– Сколько денег тебе нужно?
Марина назвала сумму и продолжила:
– Не так много, да, я понимаю, но я еще не могу полноценно работать, мне восемнадцать исполнится только осенью. А маме тоже нездоровится, у нее варикоз. Она и на одной работе сильно устает, так еще и на подработку хочет устроиться. Поэтому на подработку устроилась я – не хочу для мамы новой усталости. Месяц искала работу. Брать меня из-за моих семнадцати нигде не хотели. Вот, бистро на “Мечте” открылось, мне повезло туда устроиться.
Я опустил ее руку и замер. Она пошатнулась, но стала ровно на шпалы – если бы я знал, что она упадет, я бы не выпускал ее руку.
– Я работаю официанткой, – сказала Марина, словно бы ожидание именно этой информации вынудило меня остановиться.
– Все-таки пора сойти, – сказал я, имея в виду “сойти с путей”. И мы сошли с путей и стали меж них, пребывая в молчании, давая время высказаться поезду.
Он не замедлил себя ждать. Его рокочущая мелодия жанром индастриал пронеслась в моей голове, а следом, перед нашими глазами, пронесся он сам. Зеленый, с потными окнами и двумя полосами в середине. Все люди, чьи локти или иные их части были у окон, казались землистого цвета. Небо над нашими головами стало сероватом. Солнце куда-то спряталось, хотя тучи и облака, созданные как раз-таки для уединения солнечного диска, были где-то в другом месте, и спрятать наше солнце не могли.
– Ту-ту, ту-ту. Ту-ту, ту-ту, – повторял поезд и скользил по рельсам старым змеем.
Я подождал, пока его речь станет настолько тихой, что позволит мне говорить, не поднимая голоса, и после этого тихо:
– Я постараюсь не тянуть. Я помогу тебе. Мне не сложно.
– Я буду… мы будем очень рады, – с чувством сказала Марина. Свет ее розоватых щек стал объемнее – могу это сравнить только с девочкой, символизирующей Благодать, у которой вырастает грудь.
– Как все будет, я найду тебя или в школе или в бистро.
– Да… Спасибо… Но ты… ты не обязан этого делать, – сказала Марина смущенно, проверяя серьезность мною сказанного.
– Конечно, не обязан. И, честно, мне даже не жаль твоего отца. Просто в моем сердце появилось желание дать какое-нибудь обещание и благодаря какому-то небесному ходу крота – крота, а не коня – я решил дать обещание именно тебе.
Странная, ранее не виданная мной эмоция отразилась на лице Марины – мне было приятно видеть, как ее уже изученные мной черты в том же количестве и в том же порядке дали новую сумму. Я знал причину нового лица и потому сказал:
– Я могу повторить – я не жалею твоего отца. Жалость должны вызывать только слабые. А твой отец… пусть он остается сильным.
Зеленое в серо-зеленых глазах стало насыщеннее, и сами глаза стали дождливее. Растрогана бедная девчонка… Как добрый человек, коим я не являюсь, я протянул Марине руки для объятий. Мы обнялись, и довольно тепло. В мои ноздри попал снег с ее рыжих волос. Я поцеловал ее в щеку – увы, мои губы ничего соленого не почувствовали. Ее слезы так и остались в глазах. А я уже успел представить на губах соленую воблу к пиву. И этого мимолетного и низкого сравнения оказалось достаточно, чтобы во мне исчезло возвышенное чувство. Я не хотел видеть красоту Марины. Мне не нужна красота женщины, оказавшейся столь близко к центру мироздания. Я хотел идти один. Домой. Пешком. И в ад 76 маршрут!
– Спасибо, – только и могла сказать Марина, когда я вырвался из объятий. – Ты все-таки хороший.
– Нет, – сказал я и махнул ей рукой, чтоб она уходила.
Она чуть виновато улыбнулась и пошла, тоже махнув рукой, но в свою очередь, использовав взмах как жест прощания. Ее слабая виноватость и это смирение какое-то, почти как у Лизы, задели меня, изящно полоснув по желудку. Я решил окликнуть Марину и хотя бы на несколько секунд задержать ее, спросив первое, что придет в голову:
– А Маша при тебе сегодня разговаривала?
Она остановилась и задумалась. Нас уже разделяла железная дорога.
– Я не знаю ее. Она пришла с Катериной, а потом тут же появился Рон, он нас сразу же повел в гараж… Пока!
Я махнул рукой – сейчас тоже в качестве жеста прощания. Но перед тем, как окончательно уйти, Марина решила сказать:
– Крот, может, и слепой – но он знает, куда идет.
(Weg)
Еще не было и пяти вечера, темнеет сейчас после семи, но в сыром воздухе уже чувствовалось наступление тьмы. Желтая и выглядевшая безжизненной трава кое-где показывалась из-под снега. Новые снежинки кружились в воздухе, совсем как старые, и их легко было принять за старые, по одним и тем же траекториям опускались снежинки на разбитую дорогу, осыпая своим не соленым узором мешанину из грязи и талого снега, тоже новую, мешанину то есть, но тоже кажущуюся знакомой, но не приятной знакомой, в отличие от снежинок, а знакомой соседкой, которой непонятно что, но должен. Белый нетронутый снег и смешанный с грязью серый обнимали мою ходьбу у рельсов. Я смотрел на разные снега и думал – кто-то из них не успел уйти? Или кто-то пришел слишком поздно? Смотрел на снег – ведь его земле обетовало небо, что у Него во чреве. Поистине, нет лучше замыслов безмерной щедрости Владыки! Он дал мне инструмент видеть красоту даже в мрачном городе заводов и железной дороги с его нечистотами, внешними и внутренними. И ощущение этой странной красоты; и знание, что есть где-то города, более радостные, более понятные и сильные в своей красоте и более величественные в своей истории; и надежда, что ты можешь оказаться в одном из этих городов со своей любимой женщиной – эти три вещи воистину способны поднять настроение. Мне, кстати, они ничего не подняли, а только возвеличили меня в собственных глазах. Или подняли слегка и распрямили.
Железная дорога была почти прямой, чуть наклоняясь влево. Редкие фонари не горели, рано еще, но что-то в них все равно отражалось, наверное, это от того, что все в этом мире отражается и, так или иначе, имеет свою тень. Метафизика бесцельной дороги обострила мои слух и зрение. Я даже слышал далеких птиц, что для индустриального района считается надеждой, я видел силуэты чужих домов, белых в тумане расстояния. Я уделил чуткое внимание далекому и не сразу понял, что уже оказался на вокзале. Понял я это, скорее, по зеленому мосту, чем по бирюзовому зданию вокзала с его белым кругом в виде глаза. Проходя под мостом, я остановился. Зеленая краска казалась влажной и не казалась, а была потрескавшейся. Мост над железной дорогой воспринимался мною детским знамением: когда я был маленьким и с родителями проходил по мосту, то часто воображал себя прыгающим с него в пустой вагон товарного поезда или даже на оранжевую цистерну для перевозки нефти, что абсурднее: я очень хотел быть героем. Прыгнуть на вагон, пробраться в кабину машиниста и убить там всех врагов и женщин. И женщин тоже. Я, когда был маленьким, ненавидел женщин. Да. Из-за того, что в фильмах, которые смотрел мой отец, чаще погибали мужчины, а женщины отделывались лишь испугом, не легким, но все же. Где справедливость, спрашивал я тогда себя. И только потом понял, где. Нигде. И расстроился из-за этого. Потом подумал, что это даже хорошо, что справедливости нет. И обрадовался. Сейчас вот думаю, что справедливость одновременно и есть, и нет, и так для всех и для каждого, и вот не знаю, как к этому относиться.
Я оставил мост за собой. Прошел мимо вокзала. Его затем сменила пустота, а пустоту затем сменили желтые дома, которые затем сменились белыми. Двухэтажные коробочки для обуви с квадратными дырами. Самые нижние дырки уходили под землю и были заштопаны деревянными досками. Один торчащий гвоздь напомнил мне что-то среднее между буквами “Г” и “Л”. Эту же букву я увидел в светофоре. Две-три неясные тени игнорировали его, и правильно делали, поездов и машин на переходе не было. Я стал смотреть себе под ноги, и долго. Из первого вида снега – зимнего – я выращивал глазами Альпы и Эльбрусы. Из второго снега – весеннего – я делал яблони и кусты с неопознанными, точнее, не до конца придуманными ягодами. Додумать я так и не успел, потому что поднял глаза. Забор, отделяющий железную дорогу от прочего мира, сменился колышками, которые скоро исчезли. Начался пустырь, по сторонам которого, в удалении, дымили и не дымили предприятия. Близость заводов, комбинатов, фабрик, цехов и подобного делала скудость природы в моих глазах богаче. Следы органики города казались мне ближе к девственному лесу, чем к городу. И сохраняя это в голове, я принял решение расстаться с железной дорогой. Я не сказал “пока!” коричневым рельсам, я молча вернулся к переходу, с его ранее примеченным мной светофором, и вышел на дорогу, на улицу Карла Либкнехта, чтобы затем на улицу Почтовую, а по ней прямым путем до своего дома.
Когда я оказался в комнате, сумерки на улице уже грозили ветреной ночью. Я включил свет и стал искать пистолет, не надеялся его найти и не нашел.
– Он там, где синтезатор, – сказал я вслух.
Я вспоминаю все то, о чем вспомнить хотелось, и сажусь за написание стихов.
40
Наконец-то!
Я в школе.
Не думал я, что сразу так сюда вернусь. Линдянис, как помню, намекал, что такая возможность имеется – и я даже спросил себя, а не знал он ли заранее о смерти сына? Вдруг, выпроваживая меня из кабинета, он уже знал, что пришлет за мной Катерину с просьбой написать стихотворение? Вдруг это он убил Сашу Рори, а не я? Принес его в жертву чему-то, не знаю чему… например, фальшивомонетчеству? Или в жертву красоте Ларисы? – последнее мне кажется еще более священным. Я не думаю, что я прав, но не удивлюсь, если я прав. И откуда, к слову, взялась Катерина? Действительно, мираж – явилась и исчезла, но я, пока шел в восьмой кабинет, дал себе слово ее очеловечить, наполнить ее дух костями, кровью и проч., нагреть ее до тридцати шести градусов, чтобы как минимум коснуться ее руки.
Оказавшись возле двери восьмого кабинета и уже взявшись за дверную ручку, я вспомнил вдруг о Юле. Даже не вспомнил – в меня попала заурядная молния. Я ведь опять не пришел к ней на встречу. Я хотел было улыбнуться своей лжи и Юлиной доверчивости ко мне, живущей в ней даже в периоды недовольства мной, но вовремя передумал, и какой-то маленький серый человечек внутри моей головы серьезно покачал головой, своей головой, разумеется. Я не прав. И свою неправоту необходимо исправлять. Сегодня я сделаю с Юлей то, что обещался сделать еще вчера.
Две решимости – по поводу Ляндиниса и по поводу Юли – сплелись в одну, и я вошел в кабинет.
“Лев Снислаич” был один. Школьная доска была как всегда замыленной – на ней невозможно было писать, хотя некто умудрился выцарапать сегодняшнюю дату, которую, впрочем, я так и не сумел разглядеть. Я поздоровался с Линдянисом и сел напротив него. Я подумал, что разделяющий нас учительский стол был в какой-то степени Сашей Рори.
– Уроки не отменили? – спросил я, с опозданием сообразив, что сегодняшние внутренности школы ничем не отличались от позавчерашних.
– Нет. Милиция, с экспертами разными, были здесь в лунный день. Из улик нашли только открытое окно. Но это и без них мы бы смогли найти.
Я всматривался в глубины загорелого лица Ляндиниса, пытаясь понять, насколько глубоко его задела потеря сына. Я глядел осторожно – лицами Юли, Марины, Лизы я жадно напивался, как из колодца, даже если отводил лицезрению их лиц самую малость времени, а вот Линдянис – другое дело. Он мой враг, ибо он мужчина. В его смуглой северной коже и морщинах был не редкий оазис, а вездесущая пустыня, но вот отличалась ли эта пустыня от прежней – это я пытался выяснить. Мне понадобилось совсем чуть-чуть, чтобы понять, что нет, не отличалась. Его глаза не утратили огня, они, мне кажется, вообще его не имели. Я вижу здесь три варианта:
1) прошло мало времени, и горе пока не успело как следует поизмываться над его лицом;
2) мои глаза слепы, когда дело касается мужских лиц – Лариса, его чудная любовница, возможно, увидела то, что не под силу видеть мне;
3) простой и жестокий – он равнодушен к смерти сына.
Все три варианта я принял как данность.
– Ты выполнил просьбу Катерины? Мою просьбу?
– Да, – ответил я, думая про фальшивые монеты.
– Прочитай, будь добр.
– Лучше это сделать вам.
Я достал из кармана своей грязной куртки – мне лень было отстирывать следы от пребывания в люке, я так, промочил куртку тряпочкой – достал, в общем, тетрадный лист и протянул его Ляндинису.
– Спасибо.
Он поднес бумагу к глазам, как это делают дальнозоркие люди, и начал читать. Его глаза видели следующее:
Про директора школы
Красива, путь Млечный, мой девственный космос,
Ты смотришь на мир простым умным взором.
Наивная гордость пройдет неуклонно,
А черные тучи в скабрезных узорах,
Когда твоя гордость пройдет неуклонно,
Вернутся обратно в кротовую нору.
Молоко звезд не прольется из чаши —
Белое золото честности нашей!
Запах древес (ныхопи!) локусерться
Напоминает черно-белые книги.
Спасение жизни тоннелем тем синим.
Логи, кавечно, говми гее Дином —
Когда жизнь – спа сенат, он не Лем Темзин им!
Делает смерть в пол
Непобедимой!
– Я беру свое спасибо обратно, – сказал Линдянис спокойно. Жаль, я ожидал чего-то более яростного. – Что это такое?
– Вы же видите, что это стихотворение?
– Не вижу… “Про директора школы”… Где здесь я?
– Вы Лем Темзин. Ваша фамилия – Ляндинис. И отчество, к тому же, – Станиславович. И я подумал, что фамилия ваша, вследствие всего этого, чем-то похожа на ребенка Соляриса и Лондона. Лем Темзин. Вот вы где.
– А кто из них мать?
– Не поня… А, вы развили мою метафору! Во многих языках город – это она, поэтому матерью должен быть Лондон.
– Хорошо, а где в стихотворении смысл?
– Он есть, и вы его обязательно найдете.
– Хорошо, а где в стихотворении мой сын?
Я деликатно вырвал лист из его руки и показал:
– “Молоко звезд не прольется из чаши…", “Наивная гордость пройдет неуклонно…"… его, пожалуй, даже слишком много.
– Слишком много? – Наконец-то что-то злое появилось в этой пустыне! – Слишком много? Две строчки?! Когда весь стих должен быть про него, а не про – он взглянул на название, – директора школы…
Я хлопнул себя по лбу, восклицая, впрочем, тихо:
