скачать книгу бесплатно
– Я перепутал! Извините меня…
Я думал, он порвет тетрадный лист, ан нет, он просто положил его на стол. Я решил связать это с тем, что он не углядел в моих словах наглой лжи и, воспользовавшись мгновениями тишины, я, все еще держа ладонь на лбу, как бы думая о чем-то, сказал Линдянису:
– Я работал под заказ, так что заплатите мне.
– За это? – Он смял бумагу, но пока так не порвал.
– Каюсь, я не правильно понял условия заказа, поэтому мне причитается лишь половина.
– Половина?
Ляндинис долго сверлил меня взглядом. Долго и непроницаемо. Даже желаемые мной проблески его злости, появившись, тотчас исчезали. Мне это не нравилось. Его непроницаемость. В этом мире только я должен быть непроницаемым! Я просто обязан вывести его на чистую воду!
Тот, то есть Линдянис, полез в свою сумку, достал оттуда две пятидесятикопеечные монеты и бросил их на стол.
– Вот твой гонорар, писатель. Сдачи не надо.
– Спасибо.
Я взял две монеты, рассмотрел их тщательно, одну из них я поднял перед глазами Ляндиниса, пытаясь ногтем содрать с нее краску. Ничего, монета была как настоящая.
– В этот раз хорошие, – сказал я. – Спасибо.
Я следил за его реакцией… Ноль. Все та же непроницаемость Понтия Пилата. Ну, кто еще кого, весело подумал я. Положил монеты в карман, направился к двери, но Линдянис тут окликнул меня:
– Один момент…
Я остановился, не поворачиваясь к нему лицом.
– Чтоб я больше тебя здесь не видел.
Я воспринял эти слова, как священную обязанность появиться в этой школе снова, сказал ему (в этот раз не механическое) “до свидания!”, а после вышел из кабинета. Вновь столкнулся на выходе из школы с Ларисой Матвеевой, решил в этот раз не провожать ее античный силуэт, а сразу же направиться к Юле.
39
Юля была дома. Одна. Родители ее куда-то удрали. Я все это понял, лишь позвонив в домофон. Я хотел навязаться на чашку чая или кофе, но Юля мне навязаться не позволила. Она была довольно зла. Неудивительно. Вот что она сказала (прокричала) мне (в домофон) перед словом “привет”:
– Ты как всегда, как всегда! Почему я тебя жду, а ты, как дама, как графиня, дрить-колотить, как говорит твой дружок, ты, лицемер, ты заставляешь себя ждать, чтобы не прийти вообще? Вообще! Ну это ни в какие… Да я… да ты… ну как так можно-то, а?
На мою просьбу подняться:
– Щас, козел, так взял и поднялся. Прям-таки возьму и обогрею странника такого!
На мою просьбу спуститься (ей):
– Щас вот спущусь и огрею тебя скороводкой, как говорит твой дружок. Прямо-таки бегу к тебе и спотыкаюсь, да! Дон Жуан, Ромео, хулиган… ты – баран, вот ты кто!
А позже:
– Сейчас спущусь. Жди несколько часов!
Юля спустилась через десять минут. Осмотрела меня как на допросе.
– А я уж подумала, ты удрал! А ты вот здесь стоишь, столбом! Я вообще-то в магазин, привет.
– Привет. Пошли на пруд?
– Нет, спасибо, я вчера была на пруду, мне так понравилось, – она ударила меня кулачком по руке, – что больше туда ни в зуб ногой!
– Не ёрничай. И не дуйся. Тем более мне есть, что сказать тебе.
– Правда? А нельзя это сказать у подъезда?
– Здесь это грубо.
– Грубо? – Она уже, предвидя это женским инстинктом, следила за уголками моих губ, не дернутся ли они. Не дернулись. Я был серьезен.
– Что это значит? – спросила Юля совсем по-другому. – Твое это “грубо”?
– Мое “грубо” только возле подъезда “грубо”, а у пруда оно вовсе не “грубо”, – сказал я и выругался – поскольку во фразе сквозила комичность, а я хотел быть торжественно-серьезным. Идем? – я подставил Юле локоть, чтоб она свой просунула в зазор.
Юля думала-думала, глазки ее бегали туда-сюда, ловя меня, быть может, на пьянстве? хулиганстве? или чувстве вины? сюрпризе? иль репетиции в гараже? Маше? иль очередной Маше? Ловили-ловили, но так и не словили, ловить меня не на чем.
– Ну, идем, – сказала она, прижав руки к телу, избегая и случайных касаний тоже.
И мы пошли. Пруд был далеко, и за время дороги можно много было о чем рассказать, что ей, что мне, но мы молчали, как на панихиде. Юля была серьезной не от того, что серьезным был я – тогда она контрастом бы стала веселой, если бы дело только было в моем поведении, нет, Юля была серьезной потому, что ее женская интуиция в виде дьявольской птицы клюнула меня почти в самую суть. Я был уверен, что Юля не удивится, когда узнает о том, что я собираюсь с ней сделать. И даже рад, что мне вчера не удалось этого сделать – сегодня все пройдет острее и живее, чем если б это было вчера.
Мы прошли ряды многоэтажек и грядку домиков сельского образца, прежде чем оказались на берегу пруда. Мы остановились у самой кромки ледяной воды. То, что летом было камышом, упиралось своим стеблем в мое колено. В осенней кожанке было холодно, я стал дрожать, руки сунул в карманы, инстинктивно взявшись правой за тот самый нож. Здесь было светло и безветренно, была здесь полноценная зима. Здесь росли вербы и более мужские деревья, наверное, это были тополя. Пруд был крепкий, как в сочельник, я видел его плоскость, вспоминал вчерашнюю грязь около железной дороги и восхищался величием льда. Здесь почти никого не было. Только какие-то дети, школьники, не из нашей школы, а из другой, “полусельской”, если говорить надменно, играли палками в хоккей на замерзшем пруду.
Я подозвал Юлю и спросил:
– Давай расстанемся?
Признаюсь – я струсил. Повел себя с болезненным малодушием. Почему? Потому что я смотрел на детей, на их портфели в качестве ворот. На консервную банку вместо шайбы. Слышал детскую агрессию, их веселый смех и тишину природы. Короче, я смотрел куда угодно, только не на Юлю. Лишь боковым зрением я даже не видел, а чувствовал, что Юля молча сдерживает слезы.
– Это потому что я тебя пилю? – спросила Юля тихо, шмыгая носом.
– Нет. Это мне как раз в тебе нравится. Не поэтому.
– А почему же?
– Я тебя не люблю.
Я повернулся и таки посмотрел в ее голубые глаза. Волком глянул на волчонка. Юля, по щекам которой текли слезы, стоически пережила удар.
– Я хотел сделать так, чтобы ты меня бросила, – стал оправдываться я. – Потому что это некрасиво, когда мужчина бросает женщину. Но вчера я подумал, что мужчина, в первую очередь, должен быть ответственным, поэтому решил первым заговорить о расставании.
Юля молчала, ожидая продолжения, поэтому чтоб дать ей понять, что всё, я сказал:
– Вот так.
– Вот так, – кивая головой, повторила Юля. Затем посмотрела на пруд из-за особенно там громкого спора. Дети решали, где у ворот из портфелей должна быть “верхняя перекладина” – выше плеча мелкого или ниже плеча толстого. Мы подождали, чем закончатся спортивные баталии, затем одновременно взглянули друг на друга.
– Ну, как знаешь, – сказала мне Юля, просто развернулась и так же просто ушла. Ее слова, простые и сухие, вонзились мне даже не в уши, а в глаза, прорезали зрачки тонким гвоздями, и что-то в словах было такое, что давало мне понять: нет, дружище, она с тобой не закончила. Я улыбнулся, скорее грустно, чем весело, подождал, пока спина Юли скроется за поворотом, и пошел тем же путем, что и она, наступая в следы, что оставляли ее короткие сапожки, делая эти следы глубже. Я думал, что это, должно быть, приятно – женское неравнодушие со знаком минус – но все же, понял я, стремление следовать своим путем с хорошим настроением в сердце ценится мной выше, чем женские мстительные капризы.
38
– Неудачник встречает себя на улице, знакомится с ним и понимает, насколько его второе “я” успешно, поэтому, в конце концов, он решает от себя избавиться. Правда, от какого “себя” он пока не знает.
– Там еще Чендлер бросает ключ в ответ на ууу?
– Да, это всё из фильма про сестер Митчелл.
– С удовольствием не буду его смотреть.
Пока я шел, в моей памяти всплывал бревнами всякий мусор из прошлого. Не могу сказать, бывает ли у вас такое, вот у меня иногда бывает – тебе, вроде бы, есть о чем-то подумать, о насущном или более важном, отдаленном, но думаешь ты о всякой ерунде.
– Группа Штангенциркуль.
– Фамилия Немилая.
– Ты только посмотри на них… Без своих друзей они – ничто.
– Жаль, в английском нету слова franic. Есть похожее frantic – нeистoвый…
– Ты это к чему?
Рон взял гитару и коротко пропел:
– She is a franic. Это ты.
Он посмотрел на меня. Я улыбнулся и спросил у Маши:
– Я тебе рассказывал анекдот про шизофреника, который в автобусе платил за двоих?
– Нет.
– И не расскажу.
– Зачем нам гитары? Будем играть ртом и видоизменять звуки на компьютере.
– Назовём группу в честь гаража. Он напоминает мне склад. Поэтому и назовем группу соответствующе. Warehouse.
Юля сказала “фе”, Рон сказал “нет”.
– Хочу узнать тебя поближе.
– Мне нравятся женщины, которые берут на себя невыполнимые задачи.
– Все, кто со мной встречались, выходили потом замуж. Если ты хочешь выйти замуж, но не за меня, то просто проведи ночь со мной.
– Где тонко, там и толсто.
Я решил думать о волосах Юли – это приятнее вышеперечисленной ерунды. Мягкие, шелковистые – хлопок, лен и патока. Образная листва на деревце. Каком? Ну, самое женское дерево, что я знаю, – это ива, но таких ассоциаций с Юлей у меня не было. Она, скорее, верба. И волосы ее – весенние почки. Еще у нее волосы, как шерсть у овечки. Уверен, если бы я с ней не расстался, такого сравнения в моей голове не возникло бы.
Не знаю – наверное, расставание с Юлей, несмотря на мое душевное спокойствие, все-таки грохнулось бомбой в мою воду памяти, и именно поэтому на ее поверхности оказались дохлые рыбешки в виде диалога из мешанины выше. Вот именно – дохлые, их время прошло, а я смотрю на них и думаю, как они плавали. И жизнь каждой рыбки смешана с жизнью другой, противоречит той реальности, да и вечной логике противоречит тоже.
Но все же, решил я, надо придать им какой-то смысл. Все эти воспоминания объединены одним местом – гаражом. Значит, чтоб оправдать свою память и придать ее блуду смысл, я должен пойти в гараж. Делать там нечего, у Рона по дням Одина городские пьянки, поэтому он вряд ли туда заявится, а с Левым мне говорить не о чем, а с Юлей все понятно, но все равно, решил я и понял, что иду уже к гаражу. Ходить без дела всяко лучше, чем сидеть без дела.
Дошел. И сразу понял, что у меня не блудливая, а прекрасная память, наилучшая на свете. Наверное, это свыше какой-то знак, все может быть. В общем, у гаража я увидел мираж, то есть Катерину. Да. Что-то нерациональное привело меня к ней. Бог избрал для откровения странную дорогу.
– А я тебя ждала, – сказала Катерина после того, как помахала рукой. Одета она была в то же пальто, что и вчера. – Хотела знать, получил ли Лев Станиславович стихи.
– Получил. Они совсем ему не понравились. Надеюсь, что не обижу вас, если скажу, что он не разбирается в поэзии?
– Не обидишь, – засмеялась она. – И давай же на “ты”, я не бабушка.
– Давай. Почему ты меня ждала? Здесь? Я не часто тут бываю, да и время моего прихода всегда другое.
– Я живу недалеко. Снимаю вон в той пятиэтажке квартиру. – Катерина указала рукой на пятиэтажку в метрах ста от нас, только вряд ли она угодила пальцем во снимаемую ею квартиру. – Пришла сюда в то же время, что и вчера, и, как видишь, не зря.
Я кивнул своей лихорадочно заработавшей головой. Ляндинис, монеты, “кружок”, туалет. К этому подвязался еще и украденный у меня пистолет. Все это смешалось в кашу, как те воспоминания о гараже. Я должен во всем этом разобраться. Судьба подослала Катерину не просто так. Судьба подталкивала меня к чему-то важному не раз, и вот сейчас подталкивает.
– Катерина… Катя… – начал я, почесывая в задумчивости не голову, а нос, – что ты знаешь о Льве Линдянисе?
– Ух, – Катя тоже задумалась, но ничего не чесала, – не так много. Я знаю его только потому, что с ним видится Лора. Она учительница в его школе. Лора жена моего брата, Вани. Бывшая. С Ваней я не общаюсь, а вот с Лорой общаюсь. И такое бывает.
От упоминания Ларисы у меня в груди что-то екнуло, самолюбивое.
– Ты тоже Матвеева? – недоверчиво спросил я, подумав, что женщин с такой фамилией водится вокруг подозрительно много.
– О, упаси Боже! – сказала Катя, будто я спросил: “ты тоже Пупкина?”. – Я, слава Богу, еще Ведеева. “Матвеева” осталась у Ларисы от первого брака. Ее девичья фамилия – Павлова.
– А давно Лариса с Ляндинисом? – спросил я и добавил:
– Если это не слишком лично.
– Не слишком. Как только она устроилась в школу учителем. Год примерно. Он, Лев, уже делал ей предложение, но она пока решила повременить. Ей с первыми двумя не везло, ее можно понять. Не знаю, что там был за белорусский сириец, но мой Ваня точно не подарок.
– Я это к чему спрашиваю, – решил пояснить я. – Дело в том, что с Линдянисом я никаких особых отношений не имел. Когда я учился, он и директором-то не был, и, по-моему, вообще работал не в школе. А вот сына его, царствие ему Небесное, я знал лучше. Мы с ним учились в одно время и, надо сказать, не ладили – по-детски не ладили, ничего серьезного. И вот, его сына убивают, и он дает мне задание написать стих. Ты же видела вчера, что это нас удивило. Узнать, что я пишу, он мог от Стайничека, да – но ни я же один в Брянске пишу. Он мог поручить стихотворчество кому-нибудь еще. А поручил мне. Мне вот это непонятно.
Я соврал – мне было, может, и не до конца, но понятно. Я думаю, что Линдянис просто хотел увидеть меня, потому что не исключал, что именно я убил его сына. А стихи – лишь предлог, умело высосанный из пальца. Я говорил про свое неведение Кате, чтобы побудить ее на активный диалог, чтобы собрать как можно больше сведений о Ляндинисе, но раз она, с ее слов, не так много о нем знает, то хотя бы сведения о Ларисе или о прочих, кто знает Линдяниса и через которых я смогу подобраться к самому Ляндинису поближе.
Чем дольше я находился рядом с Катей, тем более ее мираж становился плотнее, превращался в человека, с его пороками и слабостями, но я старался держать ее неразгаданной до самого конца. На ее высоком теле я ободком оставлял очарование миража. Я помню, что хотел ее полностью познать, то есть убить в ней загадку, а так, получается, что я не лишил загадку полностью воздуха, а оставил ей, как весталке, в темной пещере один маленький зазор. И если загадка не задохнется, то все будет хорошо.
Я предложил Кате посидеть в гараже. Она вошла и села в мое кресло, как если бы была здесь не второй раз, а двадцать второй. Я соотносил ее со своей музыкальной женщиной – у Кати есть точно шанс оказаться ею. Но она пока не делала для этого ничего решительного. Она, что тоже немаловажно, рассказывала мне предысторию своего первого здесь появления. Я соединю ее разрозненный монолог в один целый и для удобства вашего восприятия уберу ненужные нюансы, вроде обсуждения мартовской погоды или “рабочего вида” моей одетой не по погоде кожаной куртки.
– Я расскажу тебе только то, что знаю. В лунный день вечером ко мне подошла Лора и рассказала, что у Льва убили сына. Жуткая история – зарезали в школьном туалете. И странная, ведь Саше было двадцать два года, он уже в институте должен учиться, он, как я знаю, и учился, но что он делал в тот день в школе? Лев сказал следователю, что сын заходил навестить его. Почему именно в школу, что за срочность – непонятно. Ясно, что под подозрение попадал сам Лев, но мотива для убийства у него не было, да и глупо, как мне кажется, резать сына в туалете. Жуть какая, если подумать! Вызывали учеников, всех, которые на том уроке просились выйти – они либо выходили в другое время, либо кто-то из них наврал. Обыскивали портфели, прочесывали территорию школы. Нигде ножа не нашли. Следователь уверен, что зарезали именно ножом. Это все, что мне сказала Лора в лунный день.
