Ты мое будущее

– Она тебя отвергла, – констатировал я, не в силах больше выносить это молчание.

– Она не отвергла. Она защищается. Ее… кожа буквально сходит, Ден, когда к ней прикасаются. И не только кожа.Эмма вздрогнула и подняла на меня глаза. В них не было ни злости, ни обиды. Только усталое понимание.

– Ты продолжаешь нести этот бред про «энергетический удар»? – я не смог сдержать раздражения.

– Это не бред! – она ударила ладонью по столу, и столовые приборы звякнули. – Я почувствовала это снова! Не так сильно, как в первый раз, но… это была боль. Ее боль. Не физическая. А та, что сидит глубоко внутри. Та, что не заживает. И она боится, что это заразно.

Ее слова повисли в воздухе. Абсурд. Полнейший абсурд. Но что-то холодное и тяжелое сковывало мне грудь. Потому что я помнил. Помнил тот миг в университете, когда я схватил Амелию за руку. Помимо физической боли, которую я причинил, была еще одна волна. Краткая, пронзительная. Как эхо чужого отчаяния.

– Хватит. Ты больше не подходишь к ней. Это не обсуждение. – Я встал из-за стола.

– Я не приказываю. Я защищаю тебя. Даже от тебя самой.– Ты не можешь мне приказывать! – ее голос дрогнул.

Я ушел в кабинет, захлопнув за собой дверь. Я налил виски, но не пил, просто смотрел на темную жидкость, пока она не согрелась в бокале. Защищать. Это была моя функция. Защищать семью, бизнес, репутацию. Все, что имело значение. Амелия Разумовская была угрозой этому хрупкому порядку. Не потому, что хотела этого, а просто своим существованием. Своей болью, которая, казалось, излучала невидимые волны, нарушающие привычный ход вещей. Своей способностью влиять на Эмму.

И все же… Тот факт, что она оттолкнула Эмму, вызывал во мне не злорадство, а нечто иное. Уважение? Признание? Она устанавливала свои границы. Как дикое животное, которое не подпускает к своему логову. Я понимал этот язык. Я сам жил по этим правилам.

Я подошел к окну. Ночной город сиял внизу, холодный и безразличный. Где-то там была она. Раненая, но не сломленная. Чужая, но каким-то необъяснимым образом… знакомая.

Мой план оставался неизменным: держать ее на расстоянии. Но теперь я понимал, что это будет сложнее, чем я думал. Потому что это расстояние она сама устанавливала с той же яростью, что и я. И в этой тихой, необъявленной войне мы были достойными противниками.

Я отпил наконец виски. Оно обожгло горло, но не принесло ни ясности, ни покоя. Только утвердило в мысли, что эта девушка – не просто проблема. Она – загадка. А я всегда ненавидел загадки. Потому что их разгадка всегда требовала чего-то, чего я не мог себе позволить. Уязвимости.

Стальные тиски

Сознание вернулось ко мне с первыми лучами солнца, безжалостно четкое, как удар клинка. Никакой переходности – только мгновенное погружение в реальность, где каждая деталь была напоминанием. Потрескивание системы «умный дом», регулирующей температуру. Давление шелковых простыней. И гулкая тишина особняка, купленного как новая клетка для старого зверя.

Мой утренний ритуал был отточен до автоматизма. Ледяной душ, заставляющий тело онеметь, чтобы разум мог работать без помех. Горячий – чтобы смыть остатки слабости. Одежда – не просто ткань, а доспехи. Черные брюки, кашемировый свитер, часы. Каждый элемент – щит против мира и против самого себя.

Внизу меня ждала Эмма. Она сияла, как выставочный экспонат; ее смех был слишком громким, а глаза – слишком живыми. Маска. Мы оба носили маски. Ее – из сияния, моя – из льда. Она болтала о колледже, о новых друзьях, и каждый ее взгляд на меня был попыткой проверить, покупаюсь ли я на этот спектакль. Я покупался. Потому что альтернатива – увидеть в ее глазах тот же страх, что грыз меня, – была неприемлема.

Но за этим фасадом копилось раздражение. Эта девушка. Амелия. Ее образ, окровавленный и испуганный, въелся в память, как навязчивая мелодия. Я видел ее раны. Настоящие, глубокие. Не царапины, а следы систематического насилия. И этот факт вызывал во мне не жалость, а знакомую, черную ярость. Кто-то посмел так обращаться с живым существом. Кто-то позволил себе эту слабость – изливать свою ничтожность на того, кто слабее.

Но эта ярость была опасна. Она была слепа. А слепой гнев ломает не то, что нужно. Поэтому я загнал его глубоко внутрь, под контроль.

Крис доложил мне сухие факты: отец-алкаш, побег, работа в кафе. Все сходилось. Слишком сходилось. Но что-то щелкало на задворках сознания. Шаблонность. Как будто кто-то подсунул нам готовое, удобное объяснение. Я отмел это. Паранойя. Последствия Лизы.

И все же. Когда мы зашли в то кафе и я увидел ее за стойкой, что-то внутри сжалось. Она не выглядела жертвой. В ее движениях, когда она разносила заказы, была какая-то отточенная, гордая грация. Как у раненого зверя, который, даже истекая кровью, не позволяет себе показать слабость. Она заметила нас, и в ее глазах мелькнула не паника, а… решимость. Решимость исчезнуть. И она это сделала – растворилась, словно ее и не было.

Эмма пыталась что-то сказать, оправдать ее, найти объяснение. Но я видел, как она сама не верит в свои же слова. Она что-то чувствовала. Какую-то связь. И это бесило меня больше всего. Потому что я тоже ее чувствовал. Тот самый «разряд». Это было не больно. Это было… узнаваемо. Как будто я столкнулся с кем-то из своей стаи. И это противоречило всему. Она была никем. Призраком с окровавленными бинтами.

Я вышел из кафе, оставив Эмму и Криса допивать их кофе. Мне нужен был воздух. Отдающая металлом прохлада канадского утра не принесла ясности. Мысли крутились вокруг одного: контроль. Я терял его. Сначала Лиза. Теперь эта девушка врывалась в наш мир, неся с собой хаос непонятных чувств и угрозу для хрупкого равновесия Эммы.

Я сел в машину, но не завел мотор. Руки сжали руль. Я представлял, как нахожу того, кто это сделал. Как мои кулаки обрушиваются на него с той же методичностью, с какой он истязал ее. Это был простой, чистый путь. Путь, который я понимал.

Но потом я вспомнил ее взгляд. Испуганный, но не сломленный. В нем была та же сталь, что и во мне. И это путало все карты.

Я завел двигатель. Рев мотора заглушил внутренний шум. Неважно, кто она. Неважно, что связывает ее с Эммой. Она – проблема. А проблемы либо решают, либо устраняют. Пока я не понял, какую из этих опций выбрать, я буду держать ее на расстоянии. И если она посмеет снова причинить боль моей сестре, даже непреднамеренно, я применю ту единственную тактику, которая никогда меня не подводила. Я сотру ее с нашего пути. Без сожалений.

Потому что в этом мире есть только два типа людей: те, кого я защищаю. И все остальные. И Амелия Разумовская пока что была решительно среди «всех остальных». И моя задача – не дать ей это изменить. Любой ценой.

Я стоял под ледяной струей душа, позволяя воде бить в затылок. Каждая капля была словно крошечный удар, призванный выбить из головы навязчивый образ – бинты, кровь, испуганные глаза. Но он лишь становился четче.

За завтраком Эмма пыталась шутить, но ее смех звенел фальшиво. Я видел, как ее взгляд скользит по мне, оценивающе, и чувствовал раздражение. Она что-то замышляла. Всегда что-то замышляла, когда думала, что я не вижу.

– Нет! – ее голос прозвучал резче, чем нужно. – То есть… мне нужно сосредоточиться. А он будет отвлекать.– Брат, – начала она, отодвигая тарелку. – Мне нужно в библиотеку. Сессия скоро. – Крис поедет с тобой, – отрезал я, не глядя на нее.

– Хорошо, – сказал я, видя, как в ее глазах вспыхивает победа. – Но телефон всегда на связи.Я медленно поднял на нее взгляд. Она не моргнув глазом выдерживала его. Лгунья.

– Проследи за ней. Неявно.Как только она ушла, я вызвал Криса.

Он кивнул, без лишних вопросов. Он всегда понимал с полуслова.

Я поехал в офис, но не мог сосредоточиться. Документы меркли перед одним вопросом: что она задумала? Встреча с той… Амелией? Мысль об этом заставляла кровь стынуть в жилах. Нет, не ревность. Инстинкт. Чувство, что эта девушка – граната с выдернутой чекой, и Эмма играет с ней, не понимая этого.

Крис отправил сообщение через час: «Она в кафе «У Ирины».

Я чуть не раздавил телефон в руке. Так и есть. Она пошла к ней. Нарушила все негласные договоренности. Я вышел из офиса, сел в машину и поехал, не отдавая себе отчета в том, что делаю.

Я припарковался напротив кафе и ждал. Через стекло я видел их. Эмма сидела за столиком, что-то оживленно рассказывая, а та девушка, Амелия, стояла рядом, скрестив руки на груди, в той самой защитной позе. Она кивала, но ее поза кричала о желании сбежать.

И тут я увидел, как Эмма протянула руку, чтобы коснуться ее запястья. Мое собственное тело напряглось в ответ. Я ждал, что вот сейчас снова случится этот чертов «разряд», что Эмма вскрикнет от боли.

Но ничего не произошло. Амелия лишь отшатнулась, как от прикосновения к раскаленному металлу, и что-то резко сказала. Я не слышал слов, но по губам прочел: «Не надо».

Эмма отдернула руку, будто обожглась. Ее улыбка померкла. Она что-то сказала в ответ, встала и вышла из кафе, не оглядываясь. Я видел ее лицо – растерянное, почти обиженное.

Амелия смотрела ей вслед, и на ее лице я впервые увидел не страх, а что-то другое… Сожаление? Грусть? Она провела рукой по лицу, устало, и скрылась в подсобке.

Я сидел в машине, и во мне бушевала странная, противоречивая буря. Облегчение, что с Эммой ничего не случилось. И… разочарование? Нет. Не может быть. Но что-то было. Какое-то необъяснимое чувство, что я только что наблюдал за провалом. Не Эммы. А мой собственный провал.

Я так и не смог понять эту девушку. И теперь, видя, как она отвергла попытку Эммы приблизиться, я почувствовал не ярость, а холодное, безразличное уважение. Она защищала свою территорию. Как дикий зверь. Как я.

Я завел машину и уехал. Битва была проиграна, но война не окончена. Она все еще была здесь. Раненая, опасная, чужая. И теперь я знал, что она не позволит себя приручить. Это меняло все. Оставался только один вариант – держать ее на расстоянии и быть готовым нанести удар, если она посмеет подойти слишком близко к тому, что принадлежит мне.

Но почему-то мысль об этом ударе больше не приносила удовлетворения. Лишь горький привкус железа на языке и тяжесть в груди, от которой не спасал даже ледяной душ.

Я не поехал в офис. Вместо этого отправился в спортзал, что в цокольном этаже особняка. Час изматывающей работы на груше, пока мышцы не горели огнем, а сознание не очистилось от всего, кроме физического усилия. Но даже это не помогло.

Образ ее глаз, полных не страха, а той самой, знакомой до боли решимости, преследовал меня. Она не просила жалости. Она отказывалась от нее. Как я сам всегда это делал.

Вечером Эмма вернулась домой. Она была неестественно тиха. Я наблюдал за ней за ужином. Она отодвигала еду по тарелке, ее взгляд был отсутствующим.

– Она тебя отвергла, – констатировал я, не в силах больше выносить это молчание.

– Она не отвергла. Она защищается. Ее… кожа буквально сходит, Ден, когда к ней прикасаются. И не только кожа.Эмма вздрогнула и подняла на меня глаза. В них не было ни злости, ни обиды. Только усталое понимание.

– Ты продолжаешь нести этот бред про «энергетический удар»? – я не смог сдержать раздражения.

– Это не бред! – она ударила ладонью по столу, и столовые приборы звякнули. – Я почувствовала это снова! Не так сильно, как в первый раз, но… это была боль. Ее боль. Не физическая. А та, что сидит глубоко внутри. Та, что не заживает. И она боится, что это заразно.

Ее слова повисли в воздухе. Абсурд. Полнейший абсурд. Но что-то холодное и тяжелое сковывало мне грудь. Потому что я помнил. Помнил тот миг в университете, когда я схватил Амелию за руку. Помимо физической боли, которую я причинил, была еще одна волна. Краткая, пронзительная. Как эхо чужого отчаяния.

– Хватит. Ты больше не подходишь к ней. Это не обсуждение. – Я встал из-за стола.

– Я не приказываю. Я защищаю тебя. Даже от тебя самой.– Ты не можешь мне приказывать! – ее голос дрогнул.

Я ушел в кабинет, захлопнув за собой дверь. Я налил виски, но не пил, просто смотрел на темную жидкость, пока она не согрелась в бокале. Защищать. Это была моя функция. Защищать семью, бизнес, репутацию. Все, что имело значение. Амелия Разумовская была угрозой этому хрупкому порядку. Не потому, что хотела этого, а просто своим существованием. Своей болью, которая, казалось, излучала невидимые волны, нарушающие привычный ход вещей. Своей способностью влиять на Эмму.

И все же… Тот факт, что она оттолкнула Эмму, вызывал во мне не злорадство, а нечто иное. Уважение? Признание? Она устанавливала свои границы. Как дикое животное, которое не подпускает к своему логову. Я понимал этот язык. Я сам жил по этим правилам.

Я подошел к окну. Ночной город сиял внизу, холодный и безразличный. Где-то там была она. Раненая, но не сломленная. Чужая, но каким-то необъяснимым образом… знакомая.

Мой план оставался неизменным: держать ее на расстоянии. Но теперь я понимал, что это будет сложнее, чем я думал. Потому что это расстояние она сама устанавливала с той же яростью, что и я. И в этой тихой, необъявленной войне мы были достойными противниками.

Я отпил наконец виски. Оно обожгло горло, но не принесло ни ясности, ни покоя. Только утвердило в мысли, что эта девушка – не просто проблема. Она – загадка. А я всегда ненавидел загадки. Потому что их разгадка всегда требовала чего-то, чего я не мог себе позволить. Уязвимости.

Призрачная жизнь

Тишина в доме была густой, почти осязаемой. Я стояла посреди гостиной, прислушиваясь к этому гулу – он был громче любого городского шума. Мама снова уехала в командировку. Очередную. Неопределенную. В доме пахло дорогими чистящими средствами и одиночеством.

Я подошла к зеркалу в прихожей. Отражение показывало ту самую «симпатичную девушку», которую я создала утром. Аккуратный макияж, завитые волосы, чистая, новая одежда. Но если бы зеркало могло показать правду, оно бы отразило мумию. Белые бинты под тканью, скрывающие багровые полосы и синие разводы. Шрамы, которые не заживут никогда. И самое страшное – новую рану, свежую и кровоточащую, но невидимую.

Внутреннюю.

Эмма. Ее прикосновение сегодня в кафе… оно не было болезненным. Оно было… теплым. Слишком теплым. Таким, от которого хочется расплавиться и забыться. И именно поэтому я отшатнулась. Потому что эта теплота была опаснее любой грубости. Она обещала то, чего я не могу себе позволить. Доверие. Близость.

Я видела ее глаза, когда я отстранилась. В них было непонимание и боль. И эта боль отозвалась во мне тем самым, странным эхом, от которого сжимается сердце. Как будто я сама себя ударила.

«Она пытается помочь, а ты отталкиваешь», – шептал внутренний голос. Но другой, более громкий и привычный, рычал в ответ: «Она не понимает. Никто не поймет. Ты – обуза. Ты – проблема. И чем быстрее они это поймут и оставят тебя в покое, тем лучше».

Я резко отвернулась от зеркала. Мне нужно было движение. Работа. Рутина. Я пошла на кухню, механически начала мыть чашку, оставшуюся с утра. Каждое движение отзывалось глухой болью в ребрах. Я привыкла. Эта боль стала моим саундтреком.

Внезапно зазвонил телефон. Не мамин рабочий, а мой. Личный. На экране горело имя: «Любимый».

Кровь отхлынула от лица. Я не брала трубку после того вечера. Я боялась. Боялась, что он услышит в моем голосе ложь. Боялась, что не сможет скрыть дрожь. Боялась, что он спросит то, на что у меня нет ответа.

Телефон звонил, настойчиво, требуя ответа. Мои пальцы дрожали. Взять? Сбросить? Сбросить – значит вызвать еще больше вопросов. Взять – солгать снова.

– Привет, – мой голос прозвучал хрипло.Я сделала глубокий вдох и нажала на зеленую кнопку.

– Амелия! Наконец-то! – его голос, такой живой и настоящий, обжег меня. – Я уже начал волноваться. Как ты? Как Торонто?

– Все… хорошо, – я сглотнула ком в горле. – Учеба интересная. Город большой.

– А с жильем все устроилось? Ты так и не рассказала.

– Да, – я быстро соврала. – Мамины друзья помогли. Небольшая квартира, но уютная.

– Амелия… а что случилось? Ты как будто… другая.Наступила пауза. Неловкая.

«Другая. Я разбита и перемотана бинтами, как посылка с браком. Я ношу чужую одежду и живу в чужом доме. Я вижу призраков из чужой жизни, которые смотрят на меня как на диковинку».

– Просто устала, – выдавила я. – Акклиматизация, новые предметы.

Мы поговорили еще несколько минут. Он рассказывал о своих делах, о друзьях, которые спрашивали обо мне. Каждое его слово было уколом ностальгии по той жизни, которая была до побега. По той Амелии, которой больше не существует.

– Ладно, не буду тебя отвлекать, – наконец сказал он. – Только, пожалуйста, не пропадай. Я скучаю.

– Я тоже, – прошептала я, и это была единственная правда за весь разговор.

Я положила трубку и прислонилась лбом к холодному стеклу окна. За ним раскинулся чужой, прекрасный город. А я стояла в центре этой красоты, запертая в собственной клетке из страха, лжи и боли.

Сегодня Эмма протянула руку. Я ее оттолкнула. Мой парень звонил, чтобы услышать правду. Я ему солгала.

Я медленно сползла по стене на пол, обхватив колени. Слез не было. Только пустота. Та самая, что остается после долгого плача, когда ты понимаешь, что слезы ничего не меняют.

Я стала призраком. Я жила призрачной жизнью в настоящем доме. И самое ужасное было в том, что, кажется, никто, кроме меня, этого не замечал.

Тишина после звонка была оглушительной. Я сидела на холодном полу, прижавшись лбом к стеклу, и слушала, как бьется мое сердце. Каждый удар отдавался болью в ребрах. Голос любимого человека в трубке звучал как эхо из другой жизни. Из жизни, где я была целой.

Я заставила себя подняться. Движения были механическими, отработанными до автоматизма. Проверить бинты – не просочилась ли кровь. Надеть свитер с длинным рукавом – даже в доме одна. Спрятать руки в карманы.

Мамина записка на столе гласила: «Вернусь через неделю. Деньги на карте. Береги себя». Я провела пальцами по этим словам. Она бежала от одного монстра и попала в лапы другого – работы, которая пожирала ее целиком. Ради меня. Всегда ради меня.

Я вышла на работу раньше графика. Кафе «У Ирины» стало моим убежищем. Здесь пахло кофе и свежей выпечкой, а не больничными антисептиками. Здесь меня знали как «новую девочку-архитектора», а не как «дочь того пьяницы Разумовского».

– Все хорошо, – улыбнулась я своей новой, отработанной улыбкой. – Не выспалась просто.Ирина встретила меня теплым взглядом. – Что-то случилось, родная? – спросила она, заметив, наверное, мою бледность.

Я взяла поднос и пошла расставлять сахарницы. Рутинные движения успокаивали. Разложить ложки. Проверить соль. Протереть столик у окна.

И тут я увидела их. Трое. Они шли по противоположной стороне улицы. Ден – мрачный и стремительный. Крис – на полшага сзади. И Эмма… Она шла, опустив голову, и ее яркие волосы казались потускневшими.

Мое сердце заколотилось. Я инстинктивно отпрянула от окна вглубь зала. Они прошли мимо, не взглянув в сторону кафе. Но я стояла, прижавшись к стене, и не могла отдышаться. Как будто пробежала марафон.

«Они повсюду. Они преследуют меня». Разумом я понимала, что это паранойя. Но телу было не объяснить. Оно помнило боль от прикосновения Дена. Помнило тот шок от встречи взглядов с Эммой.

Я проработала всю смену на автомате. Улыбалась клиентам, разносила заказы, мыла посуду. А внутри меня сидели два чувства. Страх – что они вернутся. И… тоска. Тоска по тому мимолетному ощущению связи, которое я почувствовала, когда Эмма смотрела на меня не с жалостью, а с пониманием.

Вечером, возвращаясь домой, я свернула в парк. Сегодня я не могла вынести мысли о пустом доме. Я села на скамейку в самом темном углу и смотрела, как играют дети. Их смех был таким беззаботным. Таким чужим.

– Точно, – солгала я, глядя на свои руки в карманах. – Все прекрасно.В кармане зазвонил телефон. Мама. Я сделала глубокий вдох и ответила. – Доченька, как ты? – ее голос звучал устало. – Все хорошо, мам. Учусь. Работаю. – Ты точно ничего не скрываешь? – она знала меня слишком хорошо.

Мы поговорили еще минут пять. Она рассказывала о работе, я – об учебе. Две лгуньи, пытающиеся защитить друг друга от правды.

Я шла домой в полной темноте. Улицы Торонто были красивы и безразличны. Огни небоскребов отражались в лужах, и казалось, что весь город – одно большое зеркало, в котором я не вижу своего отражения.

Дома я снова залезла в душ. На этот раз я не плакала. Я просто стояла под струями воды, глядя, как капли стекают по бинтам. Я была кожей и костями. Кожей, исполосованной шрамами. Костями, которые ломило от усталости. И чем-то еще – чем-то, что болело сильнее любых ран.

Я погасила свет в спальне и легла в постель. В тишине я наконец призналась себе в том, чего боялась больше всего. Я не хотела быть призраком. Я хотела, чтобы кто-то увидел меня. Настоящую. И чтобы этот кто-то не отвернулся.

Но это было опаснее любой боли. Потому что за этим следовало доверие. А доверие ранило больнее, чем кулаки.

Утро началось не с будильника, а с привычного, тупого удара боли где-то глубоко внутри. Я лежала, не открывая глаз, прислушиваясь к собственному телу. Спина горела огнем, плечо ныло, а на запястье пульсировала свежая ссадина – вчера я слишком резко дернула поднос. Я стала экспертом по собственной боли. Я могла составить ее карту с закрытыми глазами.

Я открыла глаза. Солнечный свет, пробивающийся через жалюзи, казался насмешкой. Еще один день. Еще двадцать четыре часа, которые нужно пережить.

Душ. Сначала ледяная вода. Я стояла, сжав зубы, пока кожа не покрывалась мурашками, а боль не притуплялась. Потом – горячая. Я смотрела, как струи омывают бинты, и думала о том, что я как дерево, которое годами заворачивают в один и тот же медицинский бандаж. Рано или поздно оно прорастет сквозь него, искалеченное, но живое.

Сегодня я надела темно-зеленое платье с длинными рукавами. Оно было мягким и не врезалось в раны. Я смотрела в зеркало и видела призрака в элегантной одежде. Я научилась делать так, чтобы снаружи все выглядело правильно. Правильная одежда, правильный макияж, правильная, легкая улыбка. Но внутри была только одна правда – страх.

Страх, что кто-то заметит. Страх, что кто-то подойдет слишком близко. Страх, что в моих глазах прочтут ту историю, которую я так тщательно скрываю.

В кафе было спокойно. Утренняя суета еще не началась. Ирина оставила мне записку и ключи – ей нужно было уйти по делам. Я осталась за главную. Это доверие согревало меня маленьким, хрупким огоньком. Я чувствовала себя не беженкой, а частью чего-то целого.

Я готовила кофе, расставляла чашки. Мои движения были точными, выверенными. Здесь, за стойкой, я была не Амелией с ее шрамами, а просто бариста, которая умеет делать хороший эспрессо.

Дверь открылась. И мой маленький, хрупкий мир треснул.

Вошел Ден.

Он был один. В черном пальто, с лицом, высеченным из гранита. Его взгляд скользнул по мне, холодный и оценивающий, и упал на меню. Он сел за столик у окна, отвернувшись ко мне.

У меня перехватило дыхание. Кровь отхлынула от лица. Я стояла за стойкой, не в силах пошевелиться. Он пришел. Зачем? Чтобы проверить? Чтобы напугать? Чтобы посмотреть, как я прыгаю по его команде?

«Успокойся, – сказала я себе. – Он просто клиент. Просто клиент».

– Что будете заказывать? – мой голос прозвучал хрипло.Я заставила себя двигаться. Подошла к его столику, блокнот в дрожащей руке.

– Эспрессо. Двойной.Он медленно поднял на меня глаза. Они были светло-серыми, почти прозрачными. Как лед.

Я кивнула и быстро ушла за стойку. Мои руки дрожали, когда я молола кофе. Я чувствовала его взгляд на себе. Он не отрывал его ни на секунду. Это был не взгляд клиента. Это был взгляд хищника, изучающего добычу.

– Вам что-то еще? – спросила я, глядя куда-то мимо его плеча.Я поставила перед ним маленькую чашку. Пар поднимался от черной жидкости.

Он не ответил. Просто взял чашку и отпил. Его движения были точными, экономичными. Как у машины.

– Вы здесь каждый день работаете? – его голос был ровным, без эмоций.

– Не всегда, – ответила я, сжимая край стойки так, что костяшки побелели. – У меня учеба.

– Эмма говорила о вас.Он кивнул, как будто это была просто еще одна деталь в досье, которое он на меня завел.

– Я ни к чему не принуждаю вашу сестру, – быстро сказала я. – Она сама ко мне подошла. И я… я попросила ее больше этого не делать.Сердце упало. Вот оно. Началось.

– Я знаю.Он поставил чашку.

– Она не понимает границ, – сказал он, глядя на меня. – Но я понимаю.Он заплатил, оставил щедрые чаевые и встал.

И он вышел. Дверь закрылась за ним, оставив после себя гулкую тишину.

Я стояла, не двигаясь, и смотрела на его уходящую спину. Его слова висели в воздухе, как лезвие. «Я понимаю границы». Это была не просьба. Это было предупреждение. Оставайся на своей стороне. Не переходи черту.