Ты мое будущее

Они не видели меня. Но я видела их. И понимала, что моё хрупкое анонимное существование в этом новом мире треснуло. Теперь они знали, что со мной что-то не так. И самое страшное было в том, что я сама не знала, что именно. И боялась, что они захотят это выяснить.

Тигр на поводке

Утро началось с ритуала. Ледяной душ, чтобы закалить сталь воли. Горячий – чтобы смыть призраков прошлой ночи. Одежда – доспехи: чёрные брюки, кашемировый свитер, часы, отмеряющие время, которое я тратил на восстановление контроля. Контроль – это всё. Единственное, что отделяло меня от зверя, рвущегося наружу.

– Брат, я готова! – объявила она, но её пальцы нервно теребили ремешок сумки.Внизу меня ждала Эмма. Сияющая. Слишком сияющая. Её улыбка была таким же щитом, как моё молчание.

– Ты остаёшься дома, – сказал я ровно, без предисловий. Её история с той девушкой в капюшоне и «ударом тока» не выходила у меня из головы. Это была угроза. Непонятная, а значит, самая опасная.

– Это не паранойя. Это осторожность. Крис, проследи, чтобы она не вышла.– Ты не можешь меня запереть! – её голос взвизгнул. – Я не твоя пленница, Ден! После всего, что случилось с Лизой… ты теперь и на мне паранойю сорвал? – Что? Нет! Я не больна! Это был просто… странный случай! – Случай, из-за которого ты схватилась за сердце, – мои слова прозвучали как удар хлыста. – Пока я не разберусь, ты здесь.

Она знала, куда бить. Имя Лизы всё ещё жгло, как раскалённый металл. Я почувствовал, как ярость закипает во мне, тёмная и знакомая. Но я сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

Крис, стоявший в стороне, напрягся. Он всегда оказывался между молотом и наковальней. Эмма фыркнула, развернулась и с грохотом убежала наверх. Я знал, это не конец.

– Я еду. Ты не мой тюремщик, – она вышла, бледная, но с поднятым подбородком. На ней была та же сияющая маска.Через пятнадцать минут, когда я уже садился в машину, дверь распахнулась.

Мы ехали молча. Напряжение в салоне можно было резать ножом. В университете я проводил её до аудитории, поймав взгляд Криса: «Я за ней смотрю». Я кивнул. Мне нужно было уйти, иначе я бы взорвался.

Возвращаясь после звонка, я увидел их. Эмма стояла в холле, разговаривая с той самой… . Девушкой в капюшоне. Моё тело напряглось инстинктивно. Я видел, как Эмма улыбается ей, как легко и непринуждённо. Что за игра?

Эмма увидела мой взгляд и попрощавшись с девушкой подошла к нам.

– Брат, успокойся. Девушка она очень переживала из-за вчерашнего и пришла извиниться. Искренне. Говорит, ей тоже стало плохо, вот она и убежала. Думаю, она просто испугалась. Всё, я пошла, братик, у меня урок. Она встала на цыпочки, чмокнула меня в щеку и скрылась в толпе студентов.

– Я помню, – мой голос прозвучал хрипло. – Вопрос в том, что она здесь делает. Слишком много совпадений, Крис. Слишком. Я молча двинулся к выходу, и Крис, не говоря ни слова, пошёл рядом. Воздух между нами был густым от невысказанного. – Брат, – наконец произнёс он. – Эта девушка… Амелия. Она из аэропорта. Та самая официантка.

После пары мы с Крисом молча пошли к кабинету Эммы. Мне нужно было её видеть. Убедиться, что с ней всё в порядке, что эта Амелия не… не заразила её своей болью. И тут всё произошло мгновенно. Амелия рванула с места, столкнулась со мной, и я, на автомате, схватил её за руку, чтобы удержать от падения.

И мир перевернулся. Раздался не крик, а сдавленный, животный стон. Под моими пальцами, сквозь тонкую ткань свитера, я почувствовал не просто руку. Я почувствовал… бинты. Грубые, плотные. И тут же мои пальцы нащупали нечто влажное, липкое и горячее. Кровь.

Она вырвалась, и бинт на её руке разорвался, сорванный моей хваткой. То, что я увидел, заставило мою кровь похолодеть. Это не были царапины. Это были глубокие, рваные ссадины, идущие по всей руке, как будто её драли когтями. Багровые, воспалённые края, синие пятна старых синяков, проступающие сквозь бледную кожу. Запах крови, сладковатый и медный, ударил в нос.

Она упала на спину, и по её лицу, искажённому немой мукой, потекли слёзы. Настоящие, от боли. Не театр. Не манипуляция. Абсолютная, физическая агония.

И в этот момент я увидел её глаза. Испуганные, полные такого ужаса, что стало ясно – этот ужас жил в ней давно. Это был взгляд загнанного зверя, который ждет очередного удара.

Она вскочила, выхватила из моей оцепеневшей руки бинт и убежала, прижимая окровавленную руку к груди.

А потом взгляд упал на Эмму. Она стояла, белая как полотно, дрожа всем телом. Её глаза были полны не просто страха, а… узнавания? Солидарности? А потом она разрыдалась, громко, истерично, крича что-то невнятное про «Амелия».

Мы стояли втроём посреди шумного коридора, а в ушах у меня всё ещё звенело от того, что я увидел. Эта кровь. Эти перетянутые бинтом руки. И этот взгляд – дикий, испуганный, точно у зверя в капюшоне.

– Ты… ты её видел, – всхлипнула она. – Она вся забинтована, Ден! Вся! Как… как после пыток. И когда я дотронулась до неё… я почувствовала это. Её боль. Её абсолютное одиночество. Я подошёл к Эмме, всё ещё не в силах вымолвить слово. Она смотрела на меня, и сквозь слёзы в её глазах читалось обвинение.

Её слова обрушились на меня, как ледяная вода. Это не была чужая девушка со странными манерами. Это была раненная душа. И я, со своей подозрительностью и грубой силой, только что вломился в её крепость и сорвал одну из стен.

Я стоял, глядя в пустоту, сжимая кулаки, в которых всё ещё ощущался жар её крови. Во мне боролись ярость зверя, желающего найти и разорвать того, кто это сделал, и холодный, трезвый ужас от того, что я, сам того не желая, причинил ей ещё больше боли.

Я стоял, глядя в пустоту, сжимая кулаки, в которых всё ещё ощущался жар её крови. Во мне боролись ярость зверя, желающего найти и разорвать того, кто это сделал, и холодный, трезвый ужас от того, что я, сам того не желая, причинил ей ещё больше боли.

Её тело… оно выглядит так, будто её пытали. Систематически.

Урок прошёл незаметно. Я не слышал ни слова из того, что говорил профессор. Мой разум, отточенный для анализа рисков и поиска уязвимостей, начал строить цепочку. Она работает в аэропорту. Мы там были. Она появляется в нашем университете. В тот же день. Она сталкивается с Эммой. Буквально. И происходит нечто, что заставляет Эмму кричать от боли.

..Я сидел за рулём, но не заводил двигатель. Пальцы всё ещё сжимали ключ, впиваясь в кожу. Перед глазами стояло одно: бинт, пропитанный алой кровью, и глубокая, рваная рана под ним. Не царапина. Рваная рана. Так бьют или… волочат по земле.

Эмма. Её испуганный крик. «Амелия » Как будто она знала что-то. Как будто чувствовала что-то, чего не чувствовал я. Эта их «молния» при первой встрече… Мозг, привыкший всё систематизировать, отказывался принимать эту мистику. Но инстинкт, тот самый, звериный, шептал: связь есть. И она опасна.

Но если она жертва… тогда кто палач? Кто мог так изуродовать молодую девушку? Мысли текли мутным, ядовитым потоком. Отец? Муж? Член банды? Каждая версия казалась отвратительной. И каждая заставляла меня чувствовать ту самую ярость, которую я старался держать под замком. Ярость, которую когда-то обратил на того парня в спальне Лизы.Кто она? Жертва? Или приманка? Может, это чей-то продуманный ход? Месть Лизы? Нет, слишком сложно. Слишком… жестоко. Даже для неё.

Но сейчас она была другой. Не ослепляющей, а холодной, целенаправленной. Кто-то причинял ей боль. Кто-то, кто, возможно, был рядом прямо сейчас. И этот кто-то использовал её… или преследовал.

А Эмма… Моя глупая, добрая, сияющая Эмма, которая видела в каждом раненом зверьке друга. Она потянулась к ней. Она впустила её в своё пространство. И теперь эта Амелия, со своей болью и своими секретами, была где-то здесь, в стенах этого университета. Рядом с моей сестрой.

– Потом найдём того, кто это сделал. И покажем ему, что такое настоящая боль.Я резко повернул ключ зажигания. Двигатель рыкнул. – Найдём её, – сказал я, глядя прямо перед собой. – Узнаем, кто она. И от кого бежит. – И что потом? – тихо спросил Крис. – Если она жертва?

Я посмотрел на него. В моих глазах не было ни капли сомнения.

Но даже произнося эти слова, я чувствовал подвох. Потому что, глядя на её перекошенное от страдания лицо, я видел не угрозу. Я видел… отражение. И это пугало больше всего. Она была зверем в клетке. И я знал, каково это – быть в клетке. Даже если твоя клетка сделана из денег и статуса.

Отражение в разбитом зеркале

Я сидела на кровати, обхватив колени, и вглядывалась в узоры на стене, которые не могла разглядеть. Внутри всё было огнём и льдом. Амелия. Это имя теперь звенело в такт бешено колотившемуся сердцу.

Я видела её кровь. Видела эти ужасные, глубокие раны под бинтами. Это не было похоже на случайный порез или падение. Это выглядело так, будто её… разрывали. Будто кто-то методично, с жестокостью, о которой я боялась даже думать, пытался уничтожить её тело.

И самое страшное было не в этом. Самое страшное я почувствовала вчера, в тот миг, когда наши руки соприкоснулись. Это был не просто разряд тока. Это был… крик. Немой, отчаянный крик души, который вонзился в меня, как раскалённый нож. В тот миг я ощутила не физическую боль, а что-то гораздо худшее – абсолютное одиночество, леденящий страх и такую всепоглощающую боль, что у меня перехватило дыхание. Это была её боль. И она была до жуткого… знакомой.

Я не сказала об этом Дену. Он бы не понял. Он бы увидел только угрозу, ещё одну проблему, которую нужно «нейтрализовать». Как того парня в спальне Лизы. Он превратил бы её в объект, в мишень. Но я видела в её глазах то же, что иногда, в самые тёмные ночи, видела в зеркале – тень чудовища, которое живёт внутри и которого ты боишься больше всего на свете.

Наша «общая проблема», о которой знали только мы с Деном, – это неконтролируемая ярость. Но что, если у неё есть обратная сторона? Что, если это не только про гнев, но и про… эмпатию? Гипертрофированную, болезненную способность чувствовать боль других как свою собственную? Ту самую боль, что годами копилась в нашем доме, за стенами, пропитанными деньгами и молчаливыми скандалами.

Когда Ден схватил её за руку, и она закричала, во мне что-то сорвалось с цепи. Это был не просто испуг. Это была вспышка той самой, чужой, но такой родной агонии. Как будто это мою кожу сдирали заживо. Как будто это меня били, и я не могла пошевелиться. Я кричала за неё. Потому что она была не в состоянии кричать сама. Она только смотрела – глазами затравленного животного, которое уже давно отчаялось ждать пощады.

«Кто это сделал с тобой?» – этот вопрос горел у меня в горле. Отец? Брат? Муж? От одной мысли меня тошнило. Мы с Деном выросли за высокими заборами, наша война была войной амбиций и предательств. Но её война… её война была примитивной, физической, пахнущей кровью и страхом. И в этом был ужасающий ужас.

И ещё один вопрос, преследующий меня: почему я? Почему нашла именно меня? Просто так? Или наша «молния» – это какое-то проклятие? Притяжение повреждённых душ?

Я прижала ладони к вискам, пытаясь выдавить из себя эти мысли. Ден видел в ней угрозу. Крис – загадку. А я… я видела в ней зеркало. Зеркало, в котором отражалась моя собственная, спрятанная ото всех, хрупкость. И я боялась, что если оно разобьётся, то порежет нас обеих насмерть.

Я не сказала брату самого главного. Что когда та боль пронзила меня, я на секунду… почувствовала облегчение. Потому что это доказательство – я не одна. Кто-то ещё носит в себе такую же рану. И это было одновременно самым страшным и самым горьким утешением в моей жизни.

Треугольник напряжения

Иногда быть лучшим другом Дена Соколовского – всё равно что быть личным сапёром при взрывоопасном и непредсказуемом объекте. Ты ходишь по минному полю, зная, что один неверный шаг – и тебя разнесёт к чертям вместе со всем окружением.

Сейчас, сидя в машине и глядя, как Ден сжимает руль так, что костяшки его пальцев белеют, я чувствовал себя именно так. Напряжение исходило от него волнами – густое, злое, пахнущее озоном после грозы.

Я всё видел. Видел, как он схватил ту девушку – Амелию. Видел, как её лицо исказилось не от испуга, а от настоящей, физической агонии. И я видел эти раны. Боги. Это было похоже на то, как будто её пытались разобрать на части. Глубокие, рваные ссадины, синяки всех оттенков фиолетового и жёлтого. Это не было результатом одной драки. Это было системно. Это было… привычно.

И Эмма. Моя Эмма. Её реакция была не просто испугом. Это была какая-то животная, инстинктивная солидарность. Как будто она чувствовала ту же боль. Этот их «разряд тока»… Я рационалист. Не верю в мистику. Но то, что я видел дважды – сначала в аэропорту, а теперь здесь – не поддавалось рациональному объяснению. Это было какое-то химическое, физическое притяжение-отталкивание двух раненых душ.

Ден видел в Амелии угрозу. Потенциальный вирус, который может заразить его сестру. Его мир чёрно-белый: свои и чужие, угрозы и нейтральные объекты. Амелия с её кровью и болью не вписывалась ни в одну категорию, а значит, автоматически становилась опасной.

Эмма видела в ней отражение. Какую-то свою, скрытую, потаённую боль, которую она сама в себе боится признать. Она тянулась к Амелии, как мотылёк на пламя, не понимая, что может обжечься.

А я… я видел картину целиком. Я видел жертву. Я видел палача, которого ещё предстояло найти. И я видел двух самых важных для меня людей, которые неслись к этой девушке с двух сторон – один с кулаками, другая – с распростёртыми объятиями. И оба варианта сулили катастрофу.

– Брат, – осторожно начал я, нарушая гнетущее молчание в салоне. – Если она жертва, а не агрессор… твои методы её добьют. Она не выдержит твоего напора.

– А методы твоей подружки? – в его голосе прозвучала ядовитая усмешка. – Её «почувствовать-и-обнять»? Кто бы её ни бил, он явно не остановится из-за пары дружеских объятий.Он бросил на меня быстрый, острый взгляд.

Он был прав. Мы оба были по-своему правы. И в этом был весь ужас.

– Мне нужно найти о ней информацию, – сказал я уже более твёрдо. – Без запугивания. Без давления. Она студентка. У неё есть документы, соседи. Если она бежит от кого-то, нам нужно знать, от кого. Прежде чем мы… – я запнулся.

– Прежде чем мы что, Крис? – спросил он, не глядя на меня.Ден припарковался у дома и выключил двигатель. В салоне воцарилась тишина.

– Прежде чем мы спровоцируем её на побег. Или прежде чем тот, кто это делает, найдёт её здесь. Рядом с нами. Рядом с Эммой.

Он вышел из машины, не ответив, и тяжелой походкой направился к дому. Я остался сидеть, глядя на его спину. Моя роль всегда была – балансировать. Смягчать его удары и охлаждать её порывы. Но сейчас я чувствовал, что баланс нарушен. Мы имели дело не с врагом из нашего мира. Мы имели дело с чужой войной, в которую ввязались по чистой случайности. Или не случайности?

Я посмотрел на огромный, холодный особняк. Мы привезли с собой наших демонов. А теперь, кажется, нашли демонов Амелии. И они, как оказалось, куда более реальны и куда более жестоки. Завтра я начну своё маленькое расследование. Потому что если я этого не сделаю, Ден своим кулаком вломится в её крепость и обрушит всё ей на голову. А Эмма, пытаясь её спасти, может оказаться под завалами. И я должен был этого не допустить. Любой ценой.

Тень за стеклом

Они не видели меня. Но я видела их. И понимала, что моё хрупкое анонимное существование в этом новом мире треснуло. Теперь они знали, что со мной что-то не так. И самое страшное было в том, что я сама не знала, что именно. И боялась, что они захотят это выяснить.

Я сидела в своём углу, прижавшись к стене, и наблюдала. Я видела, как Эмма, уронив голову на стол, плачет. Её плечи вздрагивали. И что-то щёлкнуло внутри меня. Острая, пронзительная боль, чужая, но такая знакомо-горькая, сжала моё сердце. Я схватилась за грудь, едва сдерживая стон. Это были не мои слёзы, но её боль отзывалась во мне, как эхо в пустой пещере. Она не понимала, кто я, и почему её тело так отчаянно реагирует на моё присутствие. Я чувствовала её смятение, её гнев – не на меня, а на всю эту непонятную ситуацию, в которую я ворвалась, как нелепое, окровавленное пятно на её безупречной, сияющей жизни. И сквозь это я уловила что-то ещё, от чего сердце сжалось ещё сильнее – брезгливость? Отвращение? И последнее, чего я боялась больше всего – жалость. Горячая, унизительная жалость.

Я просидела, затаившись, пока столовая не начала пустеть. Я ждала, пока они уйдут, зная, что Эмма может вернуться. Моя невезучесть, казалось, притягивала её. Так и случилось. Минут через пять она влетела обратно, схватила забытый на стуле рюкзак и так же стремительно исчезла. Я выждала до самого звонка и ещё десять минут после, пока не осталась почти одна. Сдав поднос, я натянула капюшон так, будто он мог стать мне невидимкой, и вышла, свернув не к выходу, а в сторону медпункта.

– У меня болит голова, – тихо сказала я медсестре, опуская глаза. – И давление. Чувствую себя ужасно.

– Переутомление, детка, – покачала она головой, заполняя бланк. – Акклиматизация, стресс. Тебе нужен отдых.Она оказалась доброй женщиной лет пятидесяти. Она усадила меня, измерила давление. Оно действительно было низким.

Она выдала мне освобождение от занятий на три дня, маленькие белые таблетки «от головы» и проводила до дверей со словами: «Пей чай с мятой и больше спи». Я отнесла справку в учительскую и, чувствуя странное опустошение, пошла домой пешком. Мне нужен был воздух. Нужно было убежать от давящих стен и чужих взглядов.

– Ой, простите! – вырвалось у меня, и я отпрянула, ожидая грубости.Я шла, опустив голову, наблюдая, как мелькают чужие ноги по тротуару. Все куда-то спешили. У каждого была своя жизнь, свои заботы. А я была призраком, затерявшимся в этом водовороте. Задумавшись, я не заметила, как врезалась в кого-то.

– Ничего страшного, милая. Всё в порядке. Кофе цел, и вы, надеюсь, тоже?Но вместо этого услышала мягкий, спокойный голос:

– Вижу, что не смотрела, – она улыбнулась ещё шире. – Похоже, у тебя день не задался. Не хочешь немного передохнуть? Я как раз собиралась в то кафе. Составь мне компанию, выпьем кофе с тортиком, для настроения.Я подняла глаза и увидела женщину. Не просто женщину – сияние. У неё были тёплые карие глаза в паутинке морщинок и улыбка, которая, казалось, освещала всё вокруг. Она держала в руках бумажный стаканчик, и на её светлом пальто не было ни капли. – Я… я не смотрела куда иду, – пробормотала я, сжимаясь внутри.

Моё первое желание было отказаться, сбежать. Но в её взгляде не было ни жалости, ни любопытства. Только доброта. И я, к своему удивлению, кивнула.

Заходя в уютное, пахнущее корицей и свежей выпечкой кафе, я краем глаза заметила небольшое объявление на дверях: «Требуется официант. Гибкий график».

– Заходи ещё, – ответила она. – Всегда рада.Мы просидели долго. Очень долго. Она рассказывала забавные истории о своём сыне, о том, как открыла это кафе. Я почти ничего не говорила о себе, только слушала, и это было… исцеляюще. Я забыла о времени, о боли, о страхе. Когда за окном стемнело, я поняла, что уже вечер. – Мне пора, – сказала я, поднимаясь. – Спасибо вам. Огромное спасибо.

– Это объявление… оно ещё актуально? Можно мне… попробовать?На пороге я замерла и, набравшись смелости, обернулась.

– Конечно, милая. Завтра к открытию, в восемь. Научим.Женщина – она представилась Ириной – оглядела меня с ног до головы, и в её взгляде не было осуждения, только лёгкая грусть.

Я вышла на улицу, и меня ждало такси. По дороге домой я смотрела на ночной город. Торонто был прекрасен в своём ночном уборе. Небоскрёбы сияли тысячами огней, как гигантские кристаллы, отражаясь в тёмной воде озера. Дороги были переплетением светящихся нитей, а улицы – полными жизни артериями. Это была картина из другой жизни, жизни, в которой я могла бы быть счастлива. Но я не могла ею насладиться. Мысли возвращались к одному: они не оставят меня в покое. Ден с его подозрительным, тяжёлым взглядом. Эмма с её пронзительной, чужой болью. Как мне спрятаться? Как сделать так, чтобы они просто… перестали меня видеть?

Дома я скинула вещи и зашла в душ. Я не стала включать воду, просто села на холодный кафель, прислонившись лбом к стене. Слёзы текли сами, беззвучно, смешиваясь с каплями пота и смываясь в дренаж. Потом я всё же включила воду, и струи, обжигающе горячие, упали на мои раны, причиняя нереальную, почти очищающую боль. Я стиснула зубы, позволяя ей смывать с меня весь этот день, весь этот ужас.

Я уже вышла и перевязывала свежие раны, когда зазвонил телефон. На экране горело имя: «Любимый». Сердце упало. Я совсем забыла о нём.

– В Торонто, – выдохнула я, опускаясь на кровать.Подняв трубку, я услышала его голос. Такой родной, такой любимый, пробивающий все мои защиты. – Любимая моя, ты где? Куда пропала? Тебя дома нет, отец твой не знает где ты? Что происходит? – Прости, – мой голос прозвучал хрипло. – Всё так резко произошло. Мы с мамой… приняли неожиданное решение переехать. Я не успела тебя предупредить, прости. – Оу… – в его голосе было смятение. – Много чего произошло… А куда ты уехала?

И начала врать. Я рассказала ему о доме, об университете, о том, как всё внезапно сложилось. Я рассказала всё, кроме побоев. Кроме истинной причины нашего бегства. Кроме Эммы, Дена и Криса. Кроме этой странной, болезненной связи, которая теперь тянулась, как нить, к чужой мне девушке.

– Хорошо, – прошептала я. – Я буду звонить.Мы говорили долго. Он рассказывал о работе, о друзьях, и на время я почти почувствовала себя прежней Амелией. Почти. – Мне пора, любимая, – наконец сказал он. – Только не пропадай, ладно? Звони.

Я положила трубку и уставилась в потолок. Лежать было больно. Даже дышать было больно. Я поставила будильник на шесть утра. Завтра я пойду в кафе. У меня будет работа. Крошечный, но свой кусочек нормальной жизни. И, возможно, именно он станет моим новым щитом против всего этого безумия.

Ровно в шесть утра будильник вырвал меня из беспокойного сна. Первое, что я почувствовала – знакомый, липкий холод и металлический запах. Снова. Я проснулась в луже собственной крови. «Скоро моя кровь просто кончится, – с горькой иронией подумала я, – а я и так похожа на бледный мухомор». Но что поделаешь? Это была моя реальность.

Я доползла до ванной. Душ стал моим ежедневным ритуалом очищения и наказания. Сначала ледяная вода, заставляющая тело онеметь и забыть. Потом – обжигающе горячая, под которой я стояла, стиснув зубы, пока раны не начинали гореть огнём, а вода у моих ног не становилась прозрачной. Это была боль, которую я могла контролировать. В отличие от той, что приходила ночью.

Сегодня я надела не мешковатые свитера, а что-то… приближенное к нормальному. Тёмно-синие джинсы-скинни, которые не давили на самые страшные раны на бёдрах, и просторную белую блузку с длинным рукавом из мягкого хлопка. Её можно было закатать до локтя, если станет жарко, и она скрывала все бинты.

Перевязка… это был целый ритуал. Я снимала старые, пропитанные сукровицей бинты, щипая кожу. Промывала свежие, всё ещё сочащиеся раны антисептиком, вздрагивая от каждого прикосновения. Потом – новые бинты. Я заматывала их туго, но не слишком, чтобы не пережимать сосуды, создавая на себе новый, белый панцирь. Да, я снова была мумией. Но на этот раз – в стильной упаковке.

Потом я подошла к туалетному столику. Тональный крем, тушь, немного румян, чтобы скрыть смертельную бледность. Я аккуратно завила свои волосы плойкой. И посмотрела в зеркало. На меня смотрела милая, симпатичная девушка с грустными глазами. Ухоженная. Почти… обычная. Но под этой оболочкой навсегда останутся шрамы. И их ничем не смыть.

Выйдя из дома, я села в такси и поехала в кафе, с лёгким, странным чувством предвкушения.

– Формы у нас нет, ходи в том, в чём тебе удобно. В пределах разумного, конечно, – подмигнула она.Ирина встретила меня той же тёплой улыбкой.

– Запомните, у нас в кафе не плюют на своих работников. Если к вам будут приставать – словесно или физически – или вести себя неподобающе, сразу ко мне. Я сама буду разбираться.Мне провели экскурсию, познакомили с другими официантками. Потом Ирина собрала всех и сказала то, от чего у меня на мгновение перехватило дыхание:

Я смотрела на неё и видела в ней… маму. Такую же добрую, светлую и сильную. Ту, которую я помнила до того, как отец сломал её.

День выдался сумасшедшим. Посетителей было много, и мы буквально летали между столиками. Но мне нравилась эта атмосфера – шумная, живая, пахнущая кофе и свежей выпечкой. Здесь я была не Амелией с её болью, а просто новой девочкой-официанткой, которая учится на архитектора. Мы договорились, что я буду работать с восьми утра и с трёх дня, после пар. Ирина легко согласилась.